Голубой цветок романтизма: Новалис

Бычков Виктор Васильевич доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук (РАН) 109240, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12, стр. 1, Институт философии РАН Bychkov Victor Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12, str. 1, Institut filosofii RAN vbychkov48@yandex.ru Другие публикации этого автора

Новалис (Фридрих фон Харденберг; 1772-1801) – один из наиболее авторитетных представителей йенского романтизма ^[1-6], создавший ряд романтических произведений, стоявший у истоков романтической теории искусства. Но изложить его «теорию» достаточно трудно. К специфике текстов Новалиса, особенно его «Фрагментов», относится именно фрагментарность, афористичность, некая поэтическая алогичность, не поддающаяся адекватному формально-логическому описанию. Как и в поэзии, мы понимаем, о чем идет речь в том или ином фрагменте или афоризме Новалиса, но далеко не всегда можем передать это своими словами. Поэтому здесь предполагается достаточно обильное цитирование самого немецкого романтика с попытками более или менее (судить не автору) адекватными толкованиями.

В своем главном и незаконченном произведении, романе «Генрих фон Офтердинген», Новалис ввел образ голубого цветка как некоего мистического символа, ставшего со временем символом всего немецкого романтизма. Как пишет переводчик романа З. Венгерова, голубой цветок у Новалиса явился символом «мистического синтеза, единения бытия с небытием в магической связи человека с мировой душой. Этот голубой цветок Новалиса сделался символом романтизма с его томлением, с его жаждой вечности во временном» ^[7]. Генрих в юности увидел голубой цветок во сне, и он один среди множества разнообразных цветов привлек его внимание. Когда Генрих захотел к нему приблизиться, чтобы внимательнее рассмотреть, «цветок вдруг зашевелился и вид его изменился; листья сделались более блестящими и прижались к растущему стеблю, цветок склонился к нему и лепестки образовали широкий голубой воротник, из которого выступало нежное личико» ^{[8, с. 21]}. Впоследствии оно стало лицом его музы и возлюбленной Матильды. Сон оказался вещим. Это ощущал и сам Генрих еще до встречи с Матильдой. Сны вообще Новалис считал близкими к чуду, направленному против обыденной жизни, возносящими человека над ней. Вот и сон о голубом цветке Генрих воспринял как нечто значительное, властно захватившее его душу и мчащее ее вдаль и ввысь.

Возвышенный дух искусства

Прелюдия о голубом цветке в начале романа – не случайность. Роман посвящен восхождению Генриха (в качестве прообраза своего героя Новалис взял известного миннезингера XIII в. Генриха фон Офтердингена) к высокому поэтическому бытию, которое уносит человека в мистические голубые дали духовного мира, отрешает от утилитарной жизни с ее скучными делами и заботами; роман – о становлении поэтом и высочайшем статусе поэзии в жизни человеческой. Эпиграфом к нему Новалис дает свое стихотворение о мистико-анагогическом духе поэзии:

Взывает к нам, меняясь всякий час,

Поэзии таинственная сила.

Там вечным миром мир благословила,

Здесь юность вечную струит на нас.

Она, как свет для наших слабых глаз,

Любить прекрасное сердцам судила,

Ей упоен и бодрый и унылый

В молитвенный и опьяненный час.

И грудь ее дала мне утоленье;

Ее веленьем стал я сам собой

И поднял взор от прежнего томленья.

Еще дремал верховный разум мой,

Но, чуя в ангеле ее явленье,

Лечу в ее объятьях – с ней одной.

^{[8, с. 16, перев. В. Гиппиуса]}

Пафосом высочайшей роли поэзии и искусства в целом в жизни человека пронизано все творчество Новалиса, хотя он был мыслителем самого широкого профиля. Однако увлекаясь и философией, и правом, и математикой, и естественными науками, он все свои знания пропускал сквозь призму поэзии ^[9]. Не случайно первый роман из семи задуманных он посвятил именно поэзии, а во «Фрагментах» (собрании философских эссе, размышлений и афоризмов) встречается много глубоких мыслей об искусстве и поэзии как путях в духовные сферы.

Искусство, согласно Новалису, теснейшим образом связано с наукой и составляет один из содержательных компонентов человеческого духа. «В действиях человеческого духа не должно быть ничего произвольного и хаотического – только искусство и наука». При этом каждая наука является полным знанием своего предмета, а «искусство – совершенное применение такого знания» ^{[10, с. 73]}. Искусство формируется на основе особой деятельности, которую Новалис называет «изобразительной способностью» внутреннего Я художника. Изображение это возникает только ради самого изображения и является «свободным изображением», придающим произведению искусства «свободный, самостоятельный и идеальный характер – величественный дух». Произведение искусства предстает видимым продуктом деятельности Я художника, связывая тем самым его внутренний мир с внешним миром. В результате творческого процесса духовный и чувственный аспекты бытия как бы меняются: чувственное изображается духовно, а духовное – чувственно. Искусство, считает Новалис, формирует «действенность» – «волю определенного вида», которая при постоянном ее «упражнении» формирует полноценное искусство ^{[10, с. 73-74]}.

Будучи свободным выражением Я художника, искусство в то же время «принадлежит природе и является как бы самосозерцающей, самоподражающей и самообразующей природой» ^{[10, с. 277]}. В искусстве внутренний мир художника выявляет свою принадлежность к природе и ее законам; творческий принцип природы проявляется в искусстве как нечто само собой разумеющееся, трансформируясь в духовном мире художника, который обладает способностью быть «истинным наблюдателем» всего; он «ищет значительное и умеет выявлять в причудливой и пестрой сумятице впечатлений самое важное» ^{[10, с. 199]}. При этом художник не должен ограничиваться только изображением своих любимых тем и предметов. Плох тот художник, убежден Новалис, который «не может заставить себя тщательно изучить совершенно незнакомый, неинтересный предмет и изобразить его, не торопясь. Художник должен уметь изображать все и хотеть этого» ^{[10, с. 91]}. Только в таком случае возникает большой художественный стиль. В качестве примера такого стиля Новалис приводит Гёте, который обладал удивительной способностью связывать мелкие, незначительные эпизоды с более важными событиями ^[11]. Создается впечатление, пишет немецкий романтик, «что он не преследует при этом никакой иной цели, как поэтическими средствами, мистической игрой привести в действие воображение» ^{[10, с.91]}. Этот необыкновенный человек, убежден Новалис (хотя не всегда он так высоко ценит его, о чем будет далее), проник в тайну природы и «выведал у нее славный художественный прием» [там же].

Усматривая много общего в созидательной деятельности природы и в художественном творчестве, Новалис видит и принципиальное различие между ними в контексте эстетического восприятия, и сам удивляется этому. «Странно, что в природе все резкое, хаотичное, асимметричное, грубое не вызывает отвращения, а в произведении искусства, наоборот, потребна мягкость, методичность, гармония, правильность и непротиворечивость». Это отличие является, по Новалису, одной из причин происхождения искусства. Перечисленные свойства немецкий мыслитель относит к сущности искусства ^{[10, с. 302]}, и с ним в этом были солидарны многие немецкие романтики. Между тем были среди них и такие, особенно изучавшие эстетический феномен возвышенного, кто не согласился бы с Новалисом относительно негармоничных и хаотических явлений в природе. Романтизм и в них находил эстетическую значимость (Ф. Шеллинг, Ф. Шлегель) ^[12].

В целом же Новалис, как и большинство романтиков, высоко ценил духовно-эстетический потенциал природы и искусства, полагая, что жизнь в тесной связи с ними может удовлетворить все духовные потребности человека и ведет его в пространства «будущего мира». «Кто несчастен в сегодняшнем мире, – писал немецкий поэт, – кто не находит того, что ищет, пусть окунется в книжный и художественный мир, в природу, вечно древнюю и современную – и живет в этой ecclesia pressa (гонимой церкви) лучшего мира. Он непременно обретет здесь любовь, дружбу, родину и Бога» ^{[10, с. 240]}. Причастный к мирам природы и искусства приобщится ко всему лучшему, что только снится человеку в самых прекрасных снах. А «все лучшие свойства человеческой природы сконцентрированы подле духа и красоты» ^{[10, с. 98]}. Так что именно духовно-эстетические свойства искусства и природы резонируют с лучшими качествами духовного мира человека, позволяют ему жить полноценной жизнью, которой еще не живет обычный человек, но она ожидает его в будущем мире. Человек же, живущий эстетическим опытом, сказали бы мы сегодня, уже достигает этой жизни в настоящем, согласно Новалису и его коллегам-романтикам.

Предметом искусства для Новалиса, как и для большинства романтиков, является прекрасное; на этом основании главные виды искусства – музыка, живопись, скульптура, поэзия – предстают его поэтическому сознанию едиными, а термины, их обозначающие – синонимами. И именно узрение прекрасного отличает подлинного художника от обычного человека. Термин «художник» Новалис использует применительно и к искусству в целом – любой деятель искусства, – и конкретно к живописцу. Художник обладает особым вúдением мира – в этом все деятели искусства едины. «Как художник смотрит на предметы совсем иными глазами, нежели обычный человек – так и поэт постигает события внешнего и внутреннего мира совершенно иначе, чем обыкновенные люди» ^{[10, с. 161]}. Главное отличие художника от обычного человека состоит в том, что он воспринимает внешний мир активно, а не механически. И композитор, и живописец, и поэт не подражают внешнему миру, а творят произведение, исходя из своего внутреннего мира, опираясь на органы чувств. Художник, согласно Новалису, «оживляет в органах чувств зародыш саморазвивающейся жизни, повышает их духовную раздражимость и таким образом может излучать любые идеи произвольно, без всякой санкции извне – использовать органы чувств как инструменты для модификации реального мира» ^{[10, с. 162]}. Поэтому музыкант не подражает звукам природы. Шум леса, свист ветра, журчание ручья, пение соловья и другие естественные звуки слишком грубы и бездуховны для музыкального искусства. Создатель музыки «извлекает сущность искусства из самого себя». То же самое Новалис усматривает и в деятельности живописца. Хотя он вроде бы и отталкивается от природы, на самом же деле «его искусство так же независимо и априорно, как и искусство музыканта» ^{[10, с. 161]}. Новалис убежден, что живописец пользуется значительно более сложным языком знаков, чем музыкант, его искусство сводится к тому, чтобы «смотреть правильно и красиво», активно и творчески. Правда, тут же оговаривается немецкий мыслитель, музыкант тоже слушает мир активно. Тем не менее Новалису представляется, что «живопись значительно труднее музыки» ^{[10, с. 162]}. Она на целую ступень ближе к «святилищу духа» и поэтому благороднее музыки. В защиту музыки обычно утверждают, что она сильнее воздействует на человека, чем живопись. Новалис же считает, что физический критерий не может служить «мерилом интеллектуальной высоты искусства», скорее он свидетельствует об обратном.

В романе «Генрих фон Офтердинген» Новалис выше других искусств ставит поэзию, утверждая, что поэты отмечены высокой милостью неба, ближе других художников к божеству и поэтому могут «в чарующих звуках возвещать на земле небесную мудрость» ^{[8, с. 33]}. Все остальные искусства ближе к земле и понятнее людям. Живописи и музыке, считает Новалис, можно научиться, поэзия же – дар божий. В музыке и живописи природа как бы сама стремится выразить себя через художника, чтобы ощутить свое великое мастерство – представить себе саму себя в творениях рук человеческих и насладиться этим созерцанием. Музыка и живопись представляются в этом пассаже практически миметическими искусствами, хотя Новалис, как мы видели, и утверждал, что они автономны от природы и являются выражением внутреннего мира художника. Поэзия же дальше всего отстоит от природы и внешних чувств человека. Она обращена от внутреннего мира поэта к душе слушателя (речь в романе чаще всего идет о поэзии миннезингеров, которые распевали свои произведения в сопровождении какого-нибудь струнного инструмента) и открывает ему неведомые обаятельные миры. В поэзии «точно из глубоких пещер поднимаются минувшие и грядущие времена, предстают перед нами бесчисленные люди, дивные местности и самые странные события, отрывая нас от знакомой действительности. Мы слышим неведомые слова и все же знаем, что они должны означать. Изречения поэта имеют волшебную силу, и самые простые слова выливаются в прекрасные звуки и опьяняют очарованного слушателя» ^{[8, с. 34]}.

В другом месте романа Новалис убежден, что поэтам и другим художникам есть чему учиться друг у друга. Поэзии часто не мешало бы быть более музыкальной и живописной, конечно, в пространствах своего искусства, а музыкантам и живописцам можно было бы заимствовать у поэтов поэтическую независимость и духовность произведения [ср.: 8, с. 111]. Более того, Новалис убежден, что изобразительные искусства, музыка и поэзия должны функционировать в комплексе и поддерживать друг друга: «Произведения пластического искусства нельзя созерцать в отрыве от музыки, а музыкальные произведения нужно слушать только в красиво декорированных залах. Без музыки и убранства поэтическими произведениями наслаждаться невозможно. Поэтому в красивом театре или изящной церкви поэзия производит исключительный эффект» ^{[10, с. 150]}. Здесь Новалис декларирует общий для многих романтиков принцип синтеза искусств, которым, согласно его представлению, они обладали в глубокой древности на стадии античных мистерий. И по существу немецкий мыслитель убежден, что основные виды искусства – «неразлучные элементы, которые в разной пропорции содержатся в каждом свободном художественном существе сообразно его свойствам» ^{[10, с. 158]}. Поэзия при этом как бы опосредует изобразительные и музыкальные искусства, используя их как своеобразные элементы. Будучи «изображением души», поэзия может быть пластичной или музыкальной в зависимости от преобладания в ней характеристик соответствующих искусств. Принципы создания произведений искусства, согласно Новалису, в разных искусствах, в сущности, очень близки и направлены на создание одушевленных образов, живущих своей жизнью. «Как композитор, воображая, комбинируя и сочетая звуки разных инструментов, как бы вдыхает в них жизнь, как художник, мастеря и создавая красочные образы, произвольно изменяет, компонует, множит и создает типическое и индивидуальное, так и поэт облекает говорящий дух вещей и действий в разнообразные одежды, виртуозно работая с языком, одушевляет их особенным и оригинальным смыслом» ^{[10, с. 308]}.

Важнейшую роль в создании произведений искусства, согласно Новалису, играет гениальность. Художник в идеале должен быть гениален, а «гений всегда поэтичен. Когда гений творит, он творит поэтически» ^{[10, с. 149]}. Существенной характеристикой гения является умение говорить «смело и уверенно о том, что происходит у него в душе», и это обусловлено тем, что он и его произведение как бы «не скованы друг другом», идет органический процесс творчества без какого-либо искусственного насилия над создаваемым произведением. Гений и продукт его творчества находятся в полной гармонии друг с другом, а гениальность «есть способность говорить о вымышленных предметах, как о настоящих, и соответственно обращаться с ними» ^{[10, с. 89]}. Гениальность не мыслима без таланта, но талант, убежден Новалис, составляет только половину гениальности.

Гениальный художник (в широком смысле слова), согласно немецкому романтику, должен быть экспериментатором, опирающимся в своем творчестве на природу ^[13]. Подлинный экспериментатор «должен иметь смутное чувство природы, которое тем надежнее будет сопровождать его, тем точнее позволит найти и распознать скрытый ключевой феномен, чем больше его талант». Природа вдохновляет настоящего художника и раскрывается через него тем полнее, чем гармоничнее он связан с нею. «Настоящий любитель природы отличается умением разнообразить, упрощать, комбинировать, анализировать, романтизировать и популяризировать эксперименты, придумывать новые – подбирать и чередовать их, следуя естественному вкусу и чутью, остро и четко наблюдать, создавать искусные описания, обобщенные и одновременно подробные. Итак, экспериментатор – тоже гений» ^{[10, с. 208]}.

Поэзия и философия

Особое внимание, на что уже указывалось, Новалис уделяет поэзии как словесному, а нередко и певческому искусству, будучи и сам талантливым поэтом. Поэзия представляется Новалису высочайшим достижением человечества, направленным на одухотворение общества и каждого человека, на возвышение его над обыденной жизнью; она видится ему даже более значимой для человечества, чем философия. «Поэзия, – определяет Новалис во “Фрагментах”, – возвышает всякую единичность, своеобразно сцепляя ее со всем целым, – и если философия своими законами только готовит мир к действенному влиянию идей, то поэзия, словно ключ к философии, есть цель и смысл философии, ибо воспитывает прекрасное общество – мировую семью – прекрасное домостроительство универсума» ^{[10, с. 146]}. То, что философия вершит на уровне государственного бытия, возвышая силы индивида до сил всего человечества и мироздания в целом, то поэзия вершит «в отношении жизни» [11 – 13].

Существенно, что соотношением поэзии и философии интересовались многие романтики, считая статус поэзии (как сущности всех искусств) более высоким, чем философии. Так, Фридрих Шлегель видел в этих формах духовного сознания человека неразрывное единство: «Философия и поэзия – это, так сказать, подлинная мировая душа всех наук и искусств и общее средоточие их. Они связаны неразрывно, как древо, корни которого – философия, а прекрасный плод – поэзия. Поэзия без философии становится пустой и поверхностной, философия без поэзии остается бездейственной и становится варварской» ^{[14, c. 40]}.

Согласно Новалису, поэзия более свободна, чем философия; в ней слова не просто общие знаки, но своеобразные заклинания из мира прекрасного, которые необходимы обществу. В этом плане поэзия приобретает черты трансцендентальности, становится «трансцендентальным врачом», ибо она является искусством «конструирования трансцендентального здоровья» общества. Она «распоряжается болью и радостью – вожделением и отвращением – заблуждением и истиной – здоровьем и недугом, она все смешивает ради того, чтобы достичь цели всех целей – возвысить человека над самим собой» ^{[10, с. 148]}. Новалис понимает, что это идеал поэзии, который в сущности своей еще не достигнут в реальности. Трансцендентальная поэзия – это поэзия будущего, к ней стремятся поэты-романтики, но многие черты ее видны уже в реально существующей поэзии и особенно в поэзии прошлого, когда поэты творили «бессознательно, органически». Трансцендентальность предполагает философичность поэзии, убежден немецкий мыслитель ^[15-16]. «Трансцендентальная поэзия смешана из философии и поэзии. Она объемлет, по сути, все трансцендентальные функции и действительно содержит все трансцендентальное вообще» ^{[10, с. 149]}. Трансцендентальный поэт – это в сущности своей полноценный философ, выражающий свою философию поэтическими образами, с помощью которых в дальнейшем можно будет постигнуть «законы символической конструкции трансцендентального мира» [там же].

Постоянно размышляя о поэзии, Новалис приходит к выводу, что она близка к философии, но определить ее сущность невозможно. «Она бесконечно сложна и одновременно проста. Прекрасное, романтическое, гармоническое – таковы частные ее определения» ^{[10, с. 309]}. Поэтическое изображение, согласно немецкому романтику, должно быть либо символическим, либо трогательным. Под трогательным он понимает «то, что аффицирует». Символическое тоже аффицирует, но опосредованно – «пробуждает собственную деятельность, раздражает и возбуждает, трогательное – трогает и волнует непосредственно» ^{[10, с. 311]}. Поэзия теснейшим образом связана с философией, она – «героиня философии. Философия возводит поэзию в первопринцип. Она раскрывает для нас значение поэзии. Философия является теорией поэзии. Она показывает, что такое поэзия, что она есть одно и все» ^{[10, с. 168]}.

В романе Новалис, не забираясь в трансцендентальные высоты, воспевает поэзию как открывающую людям сущность жизни и доставляющую этим духовное наслаждение. Здесь не только от философов, но и от историков он требует быть поэтами, прежде всего, ибо только поэты обладают «искусством умело связывать события». Ведь от истории, чтобы она стала историей, требуется объединить «случайное в поучительное целое». Только в творениях поэтов осуществляется «тонкое проникновение в таинственную сущность жизни» ^{[8, с. 83]}. В сказках поэтов, убеждает нас Новалис словами мудрого графа Гогенцолерна, больше правды, чем в ученых летописях. «Хотя их герои и судьбы их выдуманы, но все же смысл выдумок правдивый и жизненный. Для нашего наслаждения и назидания в сущности безразлично, действительно ли жили или не жили те, чья жизнь отражает нашу собственную». От рассказа, будь то история или поэтическое сказание, требуется, чтобы он показал нам «великую и простую душу современности». И если наше желание выполнено, то нам нет дела до того, существовали ли действующие лица в реальности или их придумал поэт [там же]. С этим соглашается и собеседник графа: именно поэзия сделала для него мир и жизнь более ясными и действительными. Он убежден, что поэты находятся в дружбе «с духами света, пронизывающими все существа и набрасывающими на все своеобразный, нежно окрашенный покров» [там же]. Песни поэтов способствуют раскрытию собственной души человека, позволяют ей радоваться и свободно двигаться, переживая «тысячи очаровательных ощущений». К сущности поэзии, убежден Новалис, относится стремление «проявить в мире то, что находится вне его» ^{[8, с. 112]}. И проявляется внемирность бытия с помощью души человека, ибо поэзия – это «откровение души». А как откровение она особенно значима для жизни в самых ее высоких проявлениях, например в любви. «Любовь безмолвна, и только поэзия может говорить за нее: или же можно сказать, что любовь не что иное, как высшая поэзия природы» [там же].

В древности, убежден Новалис, ссылаясь на старинные предания, поэзия обладала магическими свойствами, а поэты были прорицателями, жрецами, врачами и волшебниками. Поэты древности были одновременно и музыкантами. Своими инструментами и пением они пробуждали духов, живущих в стволах деревьев, чем воскрешали тайную жизнь леса; оживляли мертвые семена в пустынях и превращали их в цветущие сады; укрощали зверей, смягчали нравы дикарей, превращали стремительные потоки в тихие воды, развивали искусства. Своим поэтическим волшебством они «вызывали высшие существа, которые открывали им тайны грядущего, гармонию и естественный строй всего земного, а также свойства и целебные силы чисел, растений и всех существ» ^{[8, с. 35]}. С тех пор в природе и искусствах проявились гармония и упорядоченность, но само это искусство было утрачено. В современной поэзии остались только его отзвуки, поэтому задача поэтов-романтиков возродить магическое искусство прошлого на новых основаниях.

Новалис убежден, что для восприятия поэзии необходимо «поэтическое настроение в нас». У кого нет этого настроения, поэзия тому недоступна. «Поэзия всегда есть нечто личное и поэтому не поддается описанию или определению. Кто не знает и непосредственно не чувствует, что такое поэзия, тот никогда этого не поймет. Поэзия есть поэзия» ^{[10, с. 305]}. С обычной языковой речью она не имеет ничего общего, утверждает Новалис, ибо возносится над ней с помощью своих таинственных, неописуемых свойств. Ибо поэтическое чувство имеет много общего с мистическим чувством. «Это чувство самобытного, личного, неизвестного, таинственного, сокровенного, необходимо-случайного. Оно изображает то, что изобразить невозможно. Оно видит невидимое, чувствует сверхчувственное и т.п.» [там же]. Поэт не интересуется внешним миром, все сущностное для него происходит в его внутреннем мире. Субъект и объект, душа и мир – все находится внутри него, в его поэтическом чувстве. Поэтому хорошее стихотворение «бесконечно и вечно», а поэтическое чувство близко к религиозному чувству, обладает пророческим даром. На этой основе поэт творит бессознательно, управляемый некой духовной силой. Он «упорядочивает, соединяет, придумывает, отбирает и понятия не имеет, почему именно так, а не иначе» [там же].

Новалис высоко ценит и истинного слушателя или читателя поэзии, утверждая, что он «должен быть продолжением автора». Более того, читатель есть «высшая инстанция, так как получает от низшей уже подготовленную вещь» ^{[10, с. 116]}. Он умело отделяет художественное от нехудожественного, чем подвергает книгу обработке в соответствии со своими идеями и как бы обогащает ее. В этой роли может выступать и сам автор, перечитывая свою книгу. Особое место между автором и читателем, между автором и его произведением занимает художественный критик, которому поэт-романтик дает практические указания: «Оценивая стихи, следует остерегаться чрезмерного порицания, за исключением разве что грубых художественных промахов, ибо диссонанс присутствует в любом соединении». Относительно каждого стихотворения следует указывать сферу его бытия как можно точнее. Это поможет автору понять его недостатки. Стихи надо судить с той позиции, на которую они рассчитаны: «широкую или узкую, удаленную или близкую, мрачную или светлую, светлую или темную, возвышенную или вульгарную» ^{[10, с. 64]}. Подобная критика будет полезна и читателю, сориентирует его на правильное понимание произведения. Кроме того, всякое стихотворение «по-разному воспринимается разными читателями в разных обстоятельствах – у него свое окружение, свой мир, свой Бог» [там же]. Это следует помнить и автору, и читателю, и критику.

Волшебный мир поэзии

Согласно Новалису, поэзия – это искусство возбуждать душу; она является внутренней живописью и музыкой, преобразованными душевной природой. Посредством поэзии «стараются создать внутренние настроения, картины или созерцания – а может, духовные танцы и проч.» ^{[10, с. 288]}. Поэзия, убежден немецкий романтик, – «всегда чудо». Он постоянно сравнивает ее то с религией, то со сказкой, где чудо или волшебство играют главную роль ^[15]. Сказка для Новалиса является «каноном поэзии» – «все поэтическое должно быть сказочным» и основанным на определенной случайности, ибо сказка, как сновидение, строится на случайностях. Новалис имеет в виду некую сущность сказки, в которой еще не было связной истории, как в поздних сказках. Ранняя сказка в его понимании «бессвязна – ансамбль чудесных вещей и происшествий», подобных музыкальной фантазии или эоловой арфе природы, основывается на случайности как «свободном образовании сцеплений». Таков и поэт: он «пользуется вещами и словами, как клавишами, и вся поэзия зиждется на деятельной ассоциации идей – на самодеятельном, нарочитом, идеальном производстве случайностей». Сказка более высокого рода возникает, когда в ней господствует рассудок, такая сказка может быть полезной, но менее поэтичной ^{[10, с. 250]}. Поэзия – это мистериально-сказочное выражение внутреннего мира поэта.

Новалис убежден, что значительную роль в поэзии играет «поэтический вымысел» – это «все в себе заключающее орудие», которым созидается весь мир поэта, включая и его нравственные составляющие – совесть, добродетель. «Истинный дух поэтического вымысла – благосклонное преображение духа добродетели; истинная же цель подчиненного ей поэтического творчества – стать двигательной силой высшего и истиннейшего бытия» ^{[8, с. 157-158]}. То есть поэтический вымысел, согласно немецкому романтику, следуя нравственным принципам, способен вознести поэта до участника высшего бытия, сделать его почти демиургом. Соответственно поэзия, убежден Новалис, является «дивным отсветом высшего мира», она «разнообразно отражает жизнь высшего мира в возникающих чудесным образом поэмах» ^{[8, с. 158-159]}. Поэтический вымысел питается поэтическим вдохновением. А «вдохновение обретается в непрерывном и свободном размышлении. Если нет времени на созерцание, свободную медитацию, спокойное обдумывание и рассмотрение предмета в разном настроении, то засыпает даже самая бурная фантазия и внутреннее богатство исчезает» ^{[10, с. 295]}. Подлинная поэзия без вдохновения и поэтического вымысла не существует ^[15-16].

В романе Новалиса жизнь ведет Генриха фон Офтердингена по пути постижения сути поэзии, когда разные герои романа рассказывают ему о поэзии и поэтах и, в частности, обнаруживают у него все предпосылки стать поэтом. Он умеет свободно говорить о явлениях своей душевной жизни, у него нет недостатка в изысканных выражениях и подходящих сравнениях, он склонен к чудесному, – все это «стихия поэтов» ^{[8, с. 32]}. Поэт должен вникать в сущность всякого дела, поучает Генриха знаток поэзии волшебник Клингсор, быть знакомым со средствами достижения любой цели, должен уметь выбирать самое подходящее для конкретного времени и в соответствии с данными обстоятельствами. Поэту присуща умеренная и живительная теплота души, противостоящая «жару болезненного сердца». «Молодой поэт должен быть как можно более умерен и разумен. Для истинно-звучного красноречия нужна широкая, внимательная и спокойная душа». Душа поэта подобна свету, «столь же спокойна и чутка, столь же гибка и проникновенна, столь же властна и столь же незаметна, могущественна... Поэт – чистая сталь, столь же чувствительная, как хрупкая стеклянная нить, столь же твердая, как неподатливый булыжник» ^{[8, с. 105]}. А главное, поэт обладает божественным даром. Поэты, убежден Новалис, «отмечены высокой милостью неба и потому, вдохновляемые невидимой близостью божества, могут в чарующих звуках возвещать на земле небесную мудрость» ^{[8, с. 33]}.

Между тем труден удел поэта ^[17]. Он перемещается по миру, терпит всяческую нужду, но как правило не находит адекватного отклика у слушателей, ради которых творит. Об этом поет поэт в одной из новелл романа.

Пути певца – труды без счета,

Он платье о терновник рвет,

Проходит реки и болота,

И помощь – кто ему пошлет?

Все безнадежней, бесприютней

Певца усталая мольба.

Еще не расстается с лютней,

Но тяжела ему борьба.

Мне грустный был назначен жребий,

Пустынна вкруг меня земля,

Я всем пою о светлом небе,

Ни с кем веселья не деля.

Своим уделом весел каждый

И жизни рад через меня;

Но жалок дар их: встречной жаждой

Не примут моего огня.

^{[8, с. 49-50; пер. В. Гиппиуса]}

С поэтом люди расстаются так же легко, как с ушедшим маем, и сердца их остаются холодны. Однако певец уверен, что «гений песен величавый», теснящийся в его груди, будет по достоинству оценен высшим обществом:

Чего в стенах не встретил хижин,

Тебе предстанет во дворце. [там же]

Ведь поэзия – это божественная мудрость, и не всем одинаково она открывается. Сам образ жизни поэта далек от жизни людей, для которых он творит. Мир поэтов составляет только сфера духа, деятельность их – созерцание, а жизнь их – «медленное нарастание внутренних сил». Ничто не влечет их в деятельную жизнь, которой занято большинство людей. Весь свой досуг они посвящают созерцанию и стремлению познать смысл событий. «Это предназначает их для таинственной роли души мира». Они редко позволяют втянуть себя в какое-нибудь событие, и то только для того, чтобы лучше постичь его смысл и сущность. «Но зато их тонкое чутье достаточно занято близкими незначительными явлениями, которые представляют им великий мир помолодевшим, и они делают на каждом шагу удивительные открытия в самих себе относительно сущности и значения этих явлений» ^{[8, с. 91]}. Поэты, – утверждает Новалис, – это редкие залетные птицы среди людей. Они изредка появляются в селениях и обновляют наш мир, возвещая нам новый культ помолодевших богов, мотивы весны, звезд, любви и счастья, здоровья и радости. Они вдыхают лишь аромат земных плодов, не будучи прикованы к нашему миру. В присутствии поэтов на всех лицах появляются улыбки, у всех вырастают крылья. Песни поэта нередко возбуждают геройство в молодых сердцах, но героические поступки ни в ком не пробуждали еще духа поэзии. Поэт «один вправе назваться мудрецом» [там же].

Новалис убежден, что поэзия требует, чтобы к ней относились как к «строгому искусству. Превращаясь в одно только наслаждение, она перестает быть поэзией». Поэт не должен проводить дни в праздности и погоне за образами. Он должен постоянно духовно трудиться. «Чистая открытая душа, способность мыслить и созерцать, а также умение направлять все свои силы на взаимно оживляющую деятельность и сохранять их напряженность» – вот чего требует поэтическое искусство от поэта ^{[8, с. 106]}. При этом поэтический дар дается поэту от рождения, и на протяжении всей его жизни его сопровождает поэзия. Даже окружающие его простые люди [в романе это купцы, восточная женщина, рудокоп, пустынник, так или иначе сопровождающие Генриха] становятся «голосами духа поэзии» ^{[8, с. 107]}. Важнейшую роль в поэзии играет любовь. Она превращает всю жизнь влюбленных «в вечную поэзию» ^{[8, с. 108]}. Поэт не может творить без любви.

Поэзия, согласно Новалису, не безгранична. Каждый поэт должен чувствовать определенные рамки своей поэзии, тематические и выразительные. Особенно молодой поэт не должен стремиться выразить все и с немыслимыми поэтическими излишествами, с безудержной фантазией. Хорошей поэзии здесь не получится. В более зрелом возрасте поэт сам настроен избегать несоразмерностей и «предоставляет мудрости отыскивать самое простое и высокое. Поэт постарше не стремится подняться выше, чем нужно для того, чтобы распределить весь свой богатый запас в легко понятном порядке». При глубокой мудрости поэзия должна быть легка и проста в выразительных средствах. При этом «во всяком поэтическом произведении должен сквозить хаос сквозь ровную дымку согласованности» ^{[8, с. 110]}. Интересное замечание, характерное для романтиков того времени. Многие из них в своей эстетике обращали внимание на хаос как на некое потенциально богатое пространство, инициирующее подлинное искусство. Так, Август Шлегель усматривал в глубине романтической поэзии «тайное тяготение к хаосу, который в борьбе создает новые и чудесные порождения, – к хаосу, который кроется в каждом организованном творении, в его недрах» ^{[18, с. 256]}. Простата поэтического выражения, на которой акцентирует внимание Новалис, также лежала в основе поэтики многих романтиков. Они учились ей у фольклора и народной поэзии.

Воспев гимн природе в новелле «Ученики в Саисе», Новалис показал ее как мудрое, гармоничное, почти одушевленное существо, которое полностью открывает свою сущность только поэту. Немецкий романтик убежден, что «истинная любовь к природе предпочитает прочим ухищрениям поэтическое искусство, в котором дух природы сказывается откровеннее. Неподдельная поэзия позволяет читателю или слушателю ощутить, как действует сокровенная осмысленность, приобщая к небесной телесности, возносящейся в самой природе превыше нее»^{[19, c. 116]}. К природе ближе всего поэты и естествоиспытатели, составляющие в этом плане как бы некую особую общность, объединенную одним предметом внимания. Пока естествоиспытатели расчленяли природу на составные части и классифицировали их по отдельности, поэты готовили совокупную пищу для алчущих человеческих сердец, «вычленяя и чеканя из непомерной природы множество уменьшенных, неповторимых, привлекательных подобий» [там же] . Под острым умертвляющим взглядом естествоиспытателей природа только дергалась, как безжизненное тело; вдохновленная же поэзией, как возбуждающим вином, «она не таила своих священнейших, отраднейших наитий, воспарив над своей повседневностью, достигала небес» ^{[19, с. 117]}. С поэтом природа упивалась райскими радостями, к естествоиспытателю обращалась, лишь захворав. Поэтому тот, кто стремится постичь сокровенные тайны природы, должен искать ее среди поэтов: «скрытности как не бывало, и обнаруживаются все чудеса ее сердца» [там же]. Природа ни в чем не отказывает поэтам. Душа природы, недоступная обычным людям, ни в чем не таится от поэтов, и они упиваются ее сокровенными тайнами. Ибо поэты «насквозь проникнуты человечностью, и малейшее побуждение отчетливо в них отражается, безостановочное, незамутненное в беспрестанных превращениях, передаваясь по всем направлениям» ^{[19, с. 127]}. Природа привлекает поэтов своим непостоянством, своими замысловатыми выходками и наитиями, своими великими назиданиями и причудами; играючи она одаривает их своим изобилием; привносит в их миры изящество, одушевление, уверенность, подвигая их на поэтическое творчество.

Роман как предвестник романтической эпохи

В своем романе, в поэзии, во многих суждениях о поэзии и искусстве во «Фрагментах» Новалис проявил себя последовательным романтиком, хотя слово романтизм в его лексиконе появляется не часто, и определений романтизму он не дает. Романтическая эпоха, отмечает Новалис в романе, занимает среднее место между временами варварства и эпохами небывалого расцвета наук и искусства. Сама по себе – это вдумчивая эпоха, «таящая величие под скромным одеянием» ^{[8, с. 28]}. Такая эпоха видится немецкому мыслителю в недалеком будущем. В это прекрасное время будет царить искусство: «ничего не будут читать, кроме художественных композиций и литературных произведений». Все остальные книги – лишь средства для достижения конкретных целей; они недолговечны, сразу же по прочтении забываются. Только художественная литература непреходяща. В культуре романтизма, согласно Новалису, существенную роль будет играть сказка, которая, в его понимании, на что уже указывалось, существенно отличается от обыденного понимания сказки. «В настоящей сказке все должно быть чудесным – таинственным и бессвязным – одушевленным. В каждой по-своему. Природа чудесно смешана с духовным миром. <…> Мир сказки – это мир, абсолютно противоположный реальному миру [истории] и именно потому абсолютно похожий на него, как хаос – на совершенное творение» ^{[10, с. 211-212]}. Эпоха сказки и романтизма основывается на особом поэтически заостренном хаосе, который в какой-то мере постигается разумом: «В грядущем мире все будет так же, как в прошлом, но при этом совсем иначе. Грядущий мир – это разумный хаос, хаос, проникший сам в себя – в себе и вне себя сущий, хаос второй степени или бесконечность» ^{[10, с. 212]}. То есть элементы поэтического, сказочного, алогического, хаотического в романтизме, согласно Новалису, будут иметь существенное значение, отличая его этим от культуры и искусства современности ^[20].

Немецкий романтик дает достаточно четкое определение романтической прозы: «Настоящая романтическая проза – абсолютно непредсказуемая, чудесная, с неожиданными перипетиями – зигзагами – глубоким драматизмом» ^{[10, с. 294]}. В ней нет ничего обыденного. В основе романтической поэтики заложено антиномическое стремление создать искусство «приятного отчуждения – сделать предмет чужим, однако знакомым и притягательным» ^{[10, с. 305]}. Поэт-романтик романтизирует, согласно Новалису, весь мир, усматривая в любых его явлениях и предметах потенциал поэтического начала. При этом низшая «самость» должна быть отождествлена с высшей; низшему придан высокий смысл, обыденное должно приобрести таинственный облик, известное – достоинство неизвестного, конечное – сияние бесконечного. Все земное должно быть возвышено до небесного. Только в этом случае получается подлинно романтическое произведение.

Новалис, как и другие романтики, связывает романтизм с по-своему понимаемым романом как одним из видов поэзии. В его представлении роман является изображением жизни, но не в миметическом смысле: «Роман повествует о жизни – изображает жизнь. Мимическим его можно считать только по отношению к поэту. Часто он содержит события маскарада – замаскированные события с замаскированными людьми» ^{[10, с. 159]}. Роман, согласно Новалису, выражает жизнь, пропущенную через внутренний мир автора, и поэтому все изображенное в нем представляется маскарадом, за которым должно вычитываться что-то, сокрытое под изображаемыми событиями и героями. Роман – не иллюстрация или конкретизация какого-либо тезиса. «Он является наглядным воплощением – реализацией идеи». А идея не укладывается в один тезис. Она – «бесконечный ряд тезисов – иррациональная величина» [там же]. Поэтому и роман предстает многоуровневым, многозначным образованием.

Роман, хотя и отличается от поэзии в узком смысле этого слова, тем не менее является поэтическим творением: «Роман целиком и полностью должен быть поэзией. Поэзия, как и философия, – гармоничное настроение души, когда все хорошеет, всякая вещь обретает истинный облик, подобающие окружение и антураж» ^{[10, с. 265]}. В подлинном романе все должно быть естественным и одновременно с этим – чудесным; представляться нам, что иначе и не могло быть, и не мирская жизнь, а только изображенная является подлинной, настоящей. В романе мы словно попадаем внутрь изображенных событий, «переживая бесконечные, непостижимые ощущения гармонии множественного мира» [там же]. Роман, согласно Новалису, – это некое поэтическое объединение мифологии и истории, узаконивающее их внутреннюю символическую целостность. «Роман – это, так сказать, свободная история – мифология истории». А под мифологией немецкий поэт понимает «свободный поэтический вымысел, многообразно символизирующий действительность» ^{[10, с. 302]}. В романе Новалис усматривает сходство с английским садом; в нем «каждое слово должно быть поэтическим. Никакой банальной природы» ^{[10, с. 303]}, т.е. все должно быть искусно организовано, а не впрямую уподоблено обыденной действительности.

Будучи сам романистом, собиравшимся написать семь романов, Новалис размышляет и над некоторыми художественными принципами организации романа. «Из массы случайностей и ситуаций писатель-романист делает bouts rimés (стихи на заданные рифмы. – В.Б.), некий стройный и ровный ряд, ведущий Одного индивида к Одной цели сквозь череду случайностей, специально для этого придуманных» ^{[10, с. 163]}. Этот «индивид», или главный герой романа, управляется созданными обстоятельствами и сам управляет ими. Романист может по-разному подходить к делу: или сначала придумать множество происшествий, а затем, чтобы оживить их, провести сквозь них своего героя; или, наоборот, сначала создать героя, а затем изобрести для него множество происшествий. И Новалис перебирает основные возможности взаимодействия героя и происшествий в создаваемом писателем (иногда немецкий романтик называет романиста также и поэтом) романе: «Итак, он может изображать индивида (a) в связи с обстоятельствами: 1) изменение обстоятельств под воздействием индивида, 2) изменение индивида под воздействием обстоятельств, 3] взаимное изменение – (b) независимо: 1) перекрестно, 2) параллельно, 3) по отдельности. Происшествия бывают: 1) взаимосвязанными действиями разумного существа (сюда относится и судьба), 2) бессвязными случайностями, 3) теми и другими вперемешку» и т.п. ^{[10, с. 164]}. В любом из множества возможных организаций романа текст должен быть единым и целостным в поэтическом отношении, а не являть бесформенную массу, собранную из отдельных поэтических фрагментов.

В качестве образцового романа Новалис, как и другие романтики его времени, приводит роман Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера», хотя, как мы увидим, к нему у немецкого романтика было двойственное отношение. В данном случае он приводит роман Гёте как образец того, что противоположные тенденции в романе должны к финалу каким-то образом быть сняты. В «Мейстере» это «стремление к высшему и купечество». Вместе они существовать не могут, Мейстер должен сделать выбор между красотой и пользой. В финале является Наталья и «оба пути и оба образа соединяются» ^{[10, с. 165]}.

В другом месте Новалис разбирает художественные достоинства романа Гёте как романа романтического. В качестве основных приемов изложения Новалис выделяет диалог, описание и рефлексию, которые в романе чередуются друг с другом, по-разному переплетаясь. Изображение характеров сменяются описанием происшествий, и все они увязаны друг с другом. «Текст хорошо продуман – события и высказывания четко определены и излагаются в надлежащей последовательности. <…> Философия и нравственность романа – романтические. Как пошлейшие, так и важнейшие вещи созерцаются и изображаются с романтической иронией». Акценты расставлены не логически, но мелодически и метрически, «в результате чего возникает тот чудесный романтический порядок, для которого ранг и ранжир, начало и конец, величие и ничтожество не имеют никакого значения» ^{[10, с. 225]}. Эпитеты вскрывают особые подробности изложения, они умело отобраны и экономно расставлены, в чем проявляется особый поэтический такт автора. Все согласовано с поэтической идеей писателя. По первой книге «Мейстера» можно судить, насколько приятны могут быть самые обыденные события, если они излагаются согласованно и гармонично простым, умным и понятным языком. Именно поэтическая обработка – «мелодия стиля» – втягивает в романе Гёте читателя в повествование, делает книгу увлекательной. Магия повествования достигается в ней особой «вкрадчивостью гладкого, приятного, простого и разнообразного языка. Кто так овладел слогом, может рассказывать о всяких пустяках, и мы почувствуем их обаяние и шарм – духовное единство есть истинная душа книги» ^{[10, с. 277]}.

Несколько позже, Новалис, как бы вспомнив, что в поэтическом произведении, и в романе особенно, главную роль играет все-таки содержание, а не форма, сердито критикует Гёте за приземленность содержания, отказывает ему в именовании романтическим – его герой не стремится к возвышенным целям, но только к земным обыденным вещам. Подлинный же романтический роман, убежден немецкий поэт, должен содержать «настоящую любовь, сказки, магические происшествия» ^{[10, с. 208]}. Между тем роман Гёте совершенно прозаичен, утверждает в последний год жизни Новалис, начавший противопоставлять свой романтический роман «Мейстеру». «Романтическое в этом романе гибнет, а вкупе с ним поэзия природы и все чудесное – речь идет об обыденных, человеческих вещах, – природа и мистика преданы полному забвению. Это опоэтизированная мещанская семейная история, в которой все чудесное громогласно объявлено вымыслом и фантазмом. Художественный атеизм – таков дух этой книги» ^{[10, с. 287]}. В другом рассуждении о романе Новалис еще более жестко критикует его как нечто вообще недостойное подлинной поэзии, хотя все-таки не отрицает его внешней поэтичности. «В сущности, это досадная и вздорная книга, претенциозная и манерная – при всей внешней поэтичности непоэтичная по духу. Сатира на поэзию, религию и т.д. Из соломы и опилок состряпана похлебка, образ богов. Все превращается в фарс. Экономика – истинная природа этой книги, ее итог. <…> Поэтическая машинерия» и т.п. ^{[10, с. 289]}. Удивляясь столь непримиримой и жесткой критике Новалиса, особенно после его же восхвалений романа Гёте, можно понять ее подоплеку в свете чтения «Генриха фон Офтердингена», который значительно более пропитан подлинным духом романтизма, чем «Мейстер». В нем и чудесное, и сказочное, и поэтическое – все направлено на возвышение главной цели героя – устремление к возвышенной поэзии, порыв от обыденной жизни, которую романтизирует Гёте, к небесным высотам.

Свое понимание подлинно романтической поэзии Новалис выражает в своеобразной манере, перечисляя, чего не достает его собственному творчеству в чисто художественном плане для того, чтобы стать романтическим. Здесь он не щадит и себя самого, предъявляя к себе, на мой взгляд, чересчур завышенные требования, которые между тем дают нам возможность понять его принципы подхода к романтическому произведению. Если Гёте он критикует за содержание, то себя – за форму: «Мои рассказы и романтические работы очерчены еще слишком резко и жестко – только грубые штрихи и контуры – все голо и неразвито; им не хватает нежности и округлости – полноты и проработанности – полутонов – плавных переходов – своего рода осанки – покоя в движении – индивидуальной завершенности и отстраненности – пластичности и богатства стиля – слуха и слога для прелестных периодов и пассажей» ^{[10, с. 290]}. Можно только пожалеть, что романтик, хорошо чувствовавший суть романтической эстетики и начавший реализовывать ее в своем творчестве, так рано ушел из жизни. Судьба часто бывает несправедлива к одаренным личностям.