Технократическая власть и судьбы демократии

Демократия в эпоху современности формировалась в Европе с ХУ11 века. Она несла с собой энтузиазм в отношении доступности власти более широким кругам населения, чем это было в условиях монархического устройства власти, постепенно в европейских странах возникают парламенты, которые наделяются законодательными и контролирующими функциями. С начала Х1Х века развивается недовольство демократией, социалисты критикуют ее за то, что права народа на власть все же остались иллюзорными, так как власть в демократии принадлежала «представителям» народа, а не ему самому. Вся история социализма заполнена их борьбой против «формальной» демократии, усилиями обосновать и осуществить на деле прямую власть народа. Попыткой в этом духе были Советы в России, пока они не превратились постепенно в еще более формальную власть народа, чем при буржуазной демократии. Этому содействовала фактически верховная (и неформальная) власть коммунистической партии, вооруженной идеологией, претендовавшей на абсолютную истину. Но это уже другая история, свидетельствующая, тем не менее, о том, что отобрать власть у народа могут не только его «представители» в парламенте, но и обладатели истины. Подобный процесс происходит теперь в развитых странах, только носителем истины здесь претендуют быть наука и техника. Об этих процессах идет речь в книге Маркоса Гарсиа де ля Гуерта «Критика технократического разума».

Обычно под технократическим разумом понимают теории, в которых утверждается приоритет науки и техники в отношении всех других сфер общественной жизни. Гуерта поступает так же, но он вносит определенную дифференциацию в представления о технике и ее отношениях с наукой. В его рассуждениях речь идет, фактически, о двух формах технократического разума: того, в котором техника предстает как прикладная наука и нейтральное средство (инструмент) для реализации человеческих целей, и того, в котором техника раскрывается как одно из символических определений общественного бытия, как феномен не только практического взаимодействия человека с природой, но и как одна из детерминант функционирования общественной жизни.

Если остановиться на первой форме технократического разума, то следует отметить, что Гуерта в противовес ему подчеркивает первородность техники в отношении науки. Наука не творит историю, а техника творит. Вплоть до Х1Х в. технические изобретения имели слабое отношение к науке, но они влияли на историю: возникновение современной Европы больше обязано пушкам, компасу и книгопечатанию, чем науке. Распространенная концепция техники как прикладной науки предполагает, что инструментальное измерение есть род производного от науки. Но, например, Ф.Бэкон считал в точности обратное, а именно, чтобы быть применимым само знание должно быть инструментом, то есть «сделаться слугой и толкователем природы»^{[10, p.23]} . Он в «Новом органоне» представил знание по модели технического разума, в понятиях он видел полезные гипотезы, адекватные и действенные инструменты познания. Как физические инструменты увеличивают силу руки, так интеллектуальные инструменты облегчают и дисциплинируют движение разума. Тем не менее Гуерта признает, что с того момента как наука в своем развитии соединилась с техникой, последняя стала развиваться ускоренно. Это создало почву для трактовки ее как простой материализованной силы, как объективированного знания, как средства, используемого для реализации целей, выдвигаемых за пределами техники. При этом, замечает Гуерта, упускают из вида социальное и политическое измерение техники, то обстоятельство, что она сама может служить для выдвижения особых целей. Власть техники тогда понимают как власть над природой, тогда как она имеет еще более весомое и решающее влияние на социальные формы. В таком случае техника становится конститутивной силой для политики, для общества в целом, выступает как особая форма идеологии.

Влияние техники на строение и функционирование социума, ее роль как силы, его конституирующей, Гуерта демонстрирует, ставя, например, вопрос о природе нормативности в истории. Он утверждает, что техника отчасти сама является источником своей нормативности и исключает всякий внешний контроль и регуляцию своего собственного становления. В доказательство он указывает на «технические детерминизмы», которые выдвигают нормативность в некотором роде независимую от субъекта. Например, никогда не откажутся от изобретения, каким бы убийственным оно не было, будь то даже химическое, биологическое, ядерное оружие. Исполнительное действие подчиняется при этом практическим правилам, техническим регулятивам, информационным программам, что исключает всякую возможность выбора со стороны действующего субъекта. Но если социальный ансамбль функционирует по этим схемам, чем становится тогда нормативное предписание? Моральный контроль может играть тут самую незначительную роль. Научно-технический прогресс в широкой мере трансформирует сознания, технические достижения в наше время уже не оспариваются, а принимаются с энтузиазмом, сопротивление вызывают только некоторые новшества (эксперименты с эмбрионами, клонирование, психологические воздействия). Исторический опыт свидетельствует, что «техники генерализируются вопреки моральным точкам зрения и даже модифицируют этические критерии» ^{[10, p.28]} .

Гуерта указывает одно из самых сильных проявлений воздействия техники на социальное: изобретения вызывают изменения в иерархической структуре общества. Уже появление магии в первобытных обществах означало их расслоение на управляющих и рядовых членов общества. Вообще социальная иерархия основывается на общественном разделении труда, которое в большой степени является техническим разделением функций. Техника присутствует повсюду в совокупности социальной системы подобно традиционным идеологическим структурам. Последние являются не только феноменом сознания, они оседают в формах общественной практики, в функционировании ее институтов. Технология же не только материальная сила, она действует и как феномен культуры, как род идеологии. И идеология, и техника каждая имеют свой собственный характер, но та и другая обладают «вездесущностью» и «представляют власть, которая пропитывает совокупность практик, ориентирует условия, ратифицирует их и узаконивает»^{[10, p.40]}. Техника подчиняет господство своим требованиям и, в конечном счете, выражается в «продуктивной» легитимации существующих общественных отношений.

Расцвет науки и техники отождествляли с «концом идеологий», но сами наука и техника имеют идеологическую составляющую, вызывают надежды, дают почву мифам, формируют идеи. Они, как уже сказано выше, не нейтральное средство для достижения определенных целей, они часто имеют свой внутренний смысл, не зависящий от направленности сознательной воли. Гуерта приводит ряд примеров этого: появление денег изменило образ мысли людей и социальные модели поведения; в наше время СМИ во многом влияют на способы мысли и действия; электронная технология создала современные массы и способна перемоделировать формы нашей общественной и личной жизни; вооруженные силы имеют «скрытый финализм», соответственно которому даже случайность может привести их в действие независимо от воли людей и т.д.

Итак, Гуерта выдвинул немало аргументов против технократического разума, взятого в самой простой, «обычной», как он говорит, форме, основанной на принципе «нейтральности» научных моделей и технических средств. Но он выделяет и анализирует еще другую его форму, суть которой состоит в убеждении, что все сферы общественной жизни определяются как по своей форме, так и по содержанию, техникой. В качестве образца такого разума Гуерта рассматривает концепцию Ж.Элюля с его тезисом об «автономии» техники. Порок этого тезиса автор видит в том, что согласно ему технические закономерности охватывают все социальные явления и дают смысл всякой другой практике. Государство и политика не являются регуляторами технической системы, государство само включено в нее и модифицируется в своей сути императивами технического роста. Ни государство, ни идеология не могут повлиять на развитие техники. В ходе критики текстов Элюля автор уточняет свое видение вопроса: если раньше в своей книге он старался подчеркнуть воздействие техники на государственные и идеологические системы, то теперь он подчеркивает зависимость развития техники от влияния на нее государства и идеологии. С его точки зрения, на развитие техники влияют соображения престижа, интересы групп, культурные факторы, национальные границы, сферы влияния государств. В результате он делает вывод, что политике принадлежит приоритетное влияние на технику. В качестве примеров у него фигурируют, например, экологическая критика технического прогресса, в ответ на которую в технической сфере происходят важные изменения: природное сырье стремятся заменить синтетическими материалами, на смену агрессивной в отношении человека технике приходит техника, адаптированная к возможностям людей. Поэтому Гуерта пишет: «Тезис об автономии технической системы не научен и не более того нейтрален: он ведет к теории социальной катастрофы»^{[10, p.171]} Элюль с его идеей абсолютизации власти техники придает ей характер «метаисторического закона истории», в результате чего общество предстает лишенным возможности воздействовать на ход техники, ни политика, ни этика не дают такой возможности человеку. Гуерта называет позицию Элюля «тотальной капитуляцией» перед императивами техники.

В защиту Элюля хотелось бы заметить, что он не был в полном смысле слова технократом, он не приветствовал власть техники и, будучи сторонником «социализма свободы», надеялся на возможность противостояния господству техники с позиций сохранившихся еще якобы в обществе «островков свободы». На первый взгляд Элюль двигался в своих рассуждениях о технике как будто тем же путем, что и Гуерта, отличие второго от первого заключалось лишь в степени приписываемого технике влияния на технику и идеологию: Элюль считал его непреодолимым, Гуерта признает какую-то степень свободы в действиях государства. Ниже будут отмечены другие отличия между ними.

Но как бы то ни было, Гуерта верно ухватывает сущность технократического рационализма: свойственную ему веру в безусловность расширения технической власти и вытеснение технократическим разумом старых идеологий (морали, философии, религии). В своих атаках на технократический способ мышления Гуерта опирается на классиков философии – И.Канта, Ф.В.Гегеля, К. Маркса. Если технократы стремятся к расширению технократической власти, то Кант придавал основополагающее значение практическому разуму, в который он включал также моральность как требование жизни; Гегель отбрасывал всякий механицизм, когда он проводил отличие рассудка от разума, связывая последний с волей сознательного бытия; Маркс отрицал, что негативные следствия производства коренятся в самих машинах, приписывая эти следствия социальной системе, в которой они функционируют, и предполагая тем самым скрыто суверенность исторических субъектов. Таким образом, подытоживает Гуерта: «Критическая традиция не рассматривает технические условия наделенными собственной жизнью и не признает за ними никакого определяющего характера»^{[10, p.176]} К этому хочется сделать маленькое замечание: классики не знали современной техники, масштабов ее распространения и степени ее влияния на жизнь людей. Вдохновившись мыслями классиков, Гуерта оспаривает характерную для технократической мысли редукцию политики к технике и заявляет, что такая редукция фактически в истории нигде не встречается. Хотя тут же добавляет, что попытки организовать общество в технократическом духе в истории были.

Вслед за Хабермасом он утверждает, что марксисты хотели организовать общество по инструменталистской модели, стремясь к такому же контролю над обществом, как и над природой. Но сам Маркс отмечал автономию praxis в отношении техники, одно дело машины, другое их социальные следствия. Однако этот тезис Маркса кажется автору разбираемой книги не вполне адекватным исторической действительности. Поясняется это следующим образом: «В той мере, в какой она растягивается на все сферы социальной жизни, техника достигает в одно и то же время как продуктивистского производства, так и структурного и функционального присутствия в социальном, что проявляется как в разделении ролей, иерархий, которые она влечет за собой, так и в формах сознания и поведения, которые она индуцирует. Господство мало-помалу отождествляется с ней; как говорил Эрнст Юнгер, техника становится «единственным источником наделения смыслом»^{[10, p.179]}. Различие между машиной и ее социальными следствиями можно признать существующим, если рассматриваются простые объекты, но иначе обстоит дело, если речь идет о технической системе в целом, на уровне формации техническая система смешивается с системой социальной. Последнее утверждение с трудом можно отличить от мнения технократа.

Приведенные высказывания Гуерта о Марксе и марксистах показывают характерные особенности разбираемой работы: полемизируя с технократами (например, в лице марксистов – государственников), он опирается на философскую классику (в лице Маркса) и, наоборот, критикуя тезис Маркса о различии между машинами и их социальными проявлениями он считает возможным опереться на технократа Юнгера. И такие же колебания можно наблюдать многократно на протяжении всей книги. Это объясняется, как мне кажется, тем, что автор упускает из виду существенные стороны технократического подхода к обществу, ограничиваясь при его характеристике указанием на то, что техника, согласно ему, является нейтральным средством в человеческой деятельности, или на то, что техника внутренне связана с другими областями общественной жизни, между ними и ею существует глубинное взаимодействие. Возможность другого подхода будет обоснована ниже.

Гуерта между тем обвиняет технократов в склонности к тоталитаризму. Они стремятся к тому, чтобы политика была продолжением технической системы, автоматизмов рынка, тогда общество функционировало бы «машинообразно» и не существовало бы свободы выбора: «технический процесс привел бы постепенно к концу политики и идеологии в широком понимании и, как очевидно, свободы»^{[10, p.182]}. Такая ситуация предполагает существование синтеза знания (науки и техники) и власти. Его реализацию всегда могут взять на себя (и брали в реальной истории) организации с железной дисциплиной – армии, партии, которые и устанавливают, в конечном счете, тоталитарные режимы. Автор интересно замечает, что глобальный контроль в обществе может обеспечить и экономика, наряду с властью и даже без нее. В обоих случаях «научность и техничность призваны как критерий легитимации за отсутствием настоящей легитимности. Они поддерживают внутренне присущий техническому суждению элитизм, но используют его по всякому поводу, чтобы оправдать и замаскировать одновременно вертикальный и антидемократический характер решения» ^{[10, p.186]}. Тут можно видеть у Гуерта подтверждение мысли, высказанной в начале статьи, о том, что знание, истина способны отобрать власть у народа, у демократических институтов, в число которых входят и парламенты.

Гуерта допускает возможность того, что по мере роста влияния техники на политику, подчинения политики техническим императивам может осуществится «конец истории» и замена ее «прогрессом», в рамках которого технико-продуктивная трансформация продолжится без цели и не ведя ни к какому качественно определенному изменению. У власти встанут ученые, эксперты, тогда как «Все непосвященные в экспертное знание, исключаются из публичной сферы, потому что одни специалисты могут брать ответственность за решения, имеющие технический или научный характер, в результате правительство не будет более политическим правительством»^{[10, p.201]}.

Тенденция аполитизма характерна вообще для современных обществ, в которых усиливается рост знаний. Ее истоки можно отыскать уже в ХУ111 в., когда научные методы стали применяться к познанию человека. О.Конт окрестил социологию именем «социальной физики», Дюркгейм призывал трактовать социальные феномены как вещи. Господствующее теоретическое знание стремится уничтожить политику, именно это выражает идея конца управления людьми и замены его «простым управлением вещами», о чем говорил Сен-Симон. «Девалоризация политики» отличает теории о «конце истории»: либералы стремились ограничить роль государства, считая, что это приведет как к экономической, так и к политической свободе; марксисты также говорили о конце предшествующей истории и связывали это с отмиранием государства. Гуерта в противовес этому утверждает, что техника не обязательно подчиняет себе государство и ведет к редукции политики. Если бы дело обстояло так, то случилась бы всеобщая «катастрофа». Если же этого не происходит, значит, государство еще обладает определенной независимостью и может противостоять экспансии техники. Государство, став техническим агентом, все же остается еще «единственной силой, способной ограничить ethos «тотального экспериментирования» и «фундаментального технического императива»^{[10, p.243]}. Гуерта выступает защитником государства как института, выражающего интересы социальных групп, деятельность которого несводима к выполнению задач, выдвинутым техническим развитием. Главные свои надежды он связывает с демократией, способной осуществить «демократический контроль техноиауки», хотя и признает, что демократия во всех странах (развитых и развивающихся) терпит жестокие удары.

В концепции Гуерта современное государство предстает как носитель гуманизма, ориентированного на борьбу с технократией. Но кто сейчас согласится считать таковым государство, даже демократическое? Гуерта ошибается в трактовке взаимосвязей между техникой и государством, обществом. Он многократно повторяет, что критика технократического разума возможна лишь в том случае, если технику берут в ее политических и идеологических проявлениях, каковые лишь и поддаются критике, могут стать предметом критики в отличие от техники – инструмента, техники как ядра производства и существенной части повседневного быта. При этом предполагается, что политика, идеология, хотя и испытывают давление со стороны технократического разума, обладают еще независимостью от него и с опорой на эту часть возможно сопротивление технократическим поползновениям. Такая позиция может быть подвергнута критике со стороны тех теоретиков, которые видят технику в самой структуре, функционировании государств. Это другая позиция: дело не во влиянии техники на государство, дело в том, что само современное государство стало техникой: техничен процесс демократических выборов, технично функционирование парламентов, свою техничность имеют деятельность бюрократии, применение экспертного знания в управленческой деятельности правительств и т.д. Поэтому государство не может быть агентом борьбы с техническими императивами, оно само выстроено в соответствии с ними. Такие идеи были распространены среди нетрадиционных левых конца ХХв., которые искали антитехнократические силы за пределами демократического государства. Нередко среди них встречались те, кто делал выводы о невозможности противостоять объединенной силе производственных, экономических, политических техник.

Рассмотрим для начала концепции уже упоминавшегося Ж.Элюля, изложенные им в книгах «Техника как ставка века», «Технологичесий блеф». Он своеобразно понимал технику, под ней он имел ввиду все рационализирующие общественную жизнь институты. Причем, он ставил все общественные рационализации в зависимость от техники в собственном смысле слова. Техника, понятая в широком плане, писал Элюль, адаптирует общество к машине, она «проясняет, упорядочиет и рационализирует», распространяя посюду закон «эффективности». Говоря точнее, техника за рамками собственно производства сводится к «организации», к рационализации человеческих отношений. Индустриальная революция Х1Х в. была вследствие этого и революцией машин, и созданием рациональных систем – администрации, полиции, права и т.д. «Большая работа рационализации, унификации, прояснения производится повсюду, как в части бюджетных правил и фискальной организации, так и в области меры и веса или в проведении дорог. Все это дело техники. С этой точки зрения можно сказать, что техника служит стремлению людей господствовать над вещами силою разума, сделать измеримым подсознательное, количественным качественное, подчеркнуть большой черной чертой контуры света, отбрасываемого на сумятицу природы, наложить руку на этот хаос и подчинить его порядку»^{[8, p.40]} .

Эволюцию современной техники Элюль описывает на фаталистический лад. Она развивается «автоматически» и по закону причинности, она не подчиняется человеческим целям, а только законам собственной эволюции. Она «едина» и неделима, ее нельзя разделить на хорошую и плохую, на ту, которая достойна применения, и ту, которая недостойна этого. Элюль пишет: «…человек стоит перед выбором: или использовать технику в соответствии с ее собственными правилами, или не использовать вовсе»[7. p.91]. Она универсальна, шествует по планете, везде разрушая старые цивилизации и способствуя развитию новых социальных отношений, скалькированных с западной цивилизации. Она «автономна» в отношении экономики и политики, она сама их детерминирует, «заставляя» человека выдвигать нужные ей цели. Элюль подчеркивает приоритет техники в ее соотношениях, в частности с экономикой. Ссылаясь на Ж.Фурастье, он утверждает, что технический прогресс управляет всей современной экономической эволюцией – производством, демографическими процессами, занятостью, торговлей. Кейнс уже доказал, добавляет он, что если техническое развитие остановится, то начнется регресс экономики, ибо технический прогресс лежит в основе инвестиций. Техника не только определяет совокупность экономических процессов, само управление экономикой стало техникой. Самым ярким примером этого он считал в пятидесятые годы планирование экономического развития. Планируются финансы, рабочая сила, профессиональное обучение, строительство жилья, социальное обеспечение. Причем в основе планирования лежит не свободный выбор политиков, а рационально выявленные, подсчитанные возможности социально-политической системы. Планирование, как подчеркивал Элюль, не связано с особым типом хозяйствования (социализмом), а представляет собой технический способ управления современным обществом.

Как в экономике, так и в политике управление, считает Элюль, и в этом он не одинок, переходит к людям науки, к «техникам». Государство в такой ситуации «не является выражением воли народа, ни творением Бога, ни средством классовой борьбы. Это предприятие со службами, которые должны хорошо функционировать. Предприятие, стремящееся к рентабельности и максимальной эффективности и имеющее в основе движение нации»^{[8, p.239]}. Политическая техника извращает традиционную демократию, она создает новую аристократию. Население делится на «толпу» (элементы социальной машины) и «избранных», которые понимают ход техники и могут влиять на него. В перспективе, думал Элюль, политические действия будут утрачивать реальную силу, становясь просто спектаклем и формальностью, их заменит игра техник.

По его мнению, технократы правят в современных обществах, они убеждены, что техника может решить все человеческие проблемы, обеспечить людям свободу и счастье, демократию и справедливость. На деле техника все более подчиняет себе человека, она доминирует повсюду, развитие человечества в целом управляется согласованной силой науки и техники. Мы живем в мире, где теряют значение национальные границы, падают экономический расчет и стоимость перед лицом божественной силы науки и техники. Техника ставит экономику на грань абсурда, она все менее считается с экономическими возможностями, абстрагируется от экономической рентабельности. Многие товары имеют потребительную стоимость, но не имеют меновой: ракеты, спутники, циклотроны, дороги. Они оплачиваются деньгами, но не продаются, и деньги, затраченные на них, не представляют более ничего. Огромные капиталы затрачиваются на утилизацию ядерных отходов, они обречены исчезнуть. «Наши общества производят «абстрактные блага», не имеющие сами по себе стоимости. Эти блага и услуги привиты во второй и третьей степени к чисто экономическим операциям. Единственный залог этих фантастических издержек, непомерного создания абстрактных денег – само движение роста, надежда на прогресс, на все более быстрое продвижение вперед»^{[9, p.300]}. В этой ситуации возникает вопрос о том, заблокирует ли экономика движение техники или она сама будет вовлечена «во вселенную абстракции, неизвестности и цифрового бреда. Такова сегодня дилемма, о которой, кажется, мало отдают себе отчет»^{[9, p.305]}. Это замечание в духу Д.Белла, только тот доказывал, что стоимостное измерение производимых благ утрачивается в силу существования социальных программ, а Элюль связывает это с колоссальными тратами на технические объекты, которые не приносят денежной выгоды, а дают, может быть, некоторые политические преимущества.

У человека в техницистском обществе атрофируется разумное поведение. Человек живет в искусственном мире, в искусственном пространстве и искусственном времени, что вызывает у него различные неврозы, наравновесия. Телевидение, пресса ставят как бы экран между человеком и реальностью, он как бы загипнотизирован, не живет, а галлюцинирует.

Поднимаясь на высший теоретический уровень, Элюль причину общего безрассудства видит в существующем образе мышления, какой воспитала в нас наука. Безрассудством является абсолютный научно-технический прогрессизм, оно проявляется в сферах вооружения, загрязнения среды, ядерного производства, когда не принимается в расчет будущее. «Современный человек интегрирован в техническую систему, его обязанность – трудиться и потреблять, не вмешиваясь в общий ход дел, предоставив его политикам и технократам. Результатом может быть духовное или материальное коллективное самоубийство»^{[9, p.477]}.

Тексты Элюля говорят о всесилии техники в современных обществах и все же он совсем не технократ, вопреки мнению Гуерта. Несмотря на мрачность своих прогнозов он апеллирует к «социализму свободы», к тем островкам человеческой культуры, которые еще не подчинены рационализации. Стать свободным человек сможет, лишь осознав свою несвободу, освобождаясь от порабощающей власти техники.

Может быть Гуерта и прав в том, что рассмотрение социальных измерений техники дает возможность для критики ее идеологических и политических превращений. Но он не отмечает, что есть отчаявшиеся критики технократического мира, которые не видят никакой перспективы социального протеста против него, не могут указать социальные силы, к которым эти критики могли бы апеллировать. Сам он возлагает надежды в этом плане на демократическое государство. Но чтобы иметь возможность так говорить, надо было бы разобрать факт превращения самого государства в технический феномен, как это делает, например, Элюль. Правда, Гуерта говорит о том, что технократическая идея о единстве знания и власти, об истине, которая становится властью, опираясь при этом на силу армии или партии, ведет на практике к установлению тоталитарных режимов. Но для демократических государств он делает исключение. Однако Элюль считал технократической и демократию, этот вопрос Гуерта обходит молчанием.

К отчаявшимся критикам техницистского общества относится и Г.Маркузе. Гуерта пишет о нем, что он осознавал утрату в современных обществах политических целей справедливости, свободы, равенства и замену их целями накопления технической власти даже ценой расточительства, разрушения природы и дислокации общества. Но надо еще признать, что Маркузе писал о развитых обществах с демократическими институтами и это не внушало ему оптимизма и веры в возможность гуманизации современных обществ. Он говорил в своей книге «Одномерный человек» о повсеместной рационализации общественной и частной жизни в развитых индустриальных обществах. Истоки этой рационализации он видел прежде всего в сферах производства, техники, науке. В этом отношении привлекает внимание его тезис, согласно которому «Технологическая рациональность становится политической рациональностью»^{[2, c.XX]}. Технологическое и научное мышление ставят лишь функциональный вопрос «Каким образом?», не задаваясь вопросом, что может и должно быть, какова альтернатива существующему. Как пишет Маркузе, вместо метафизического «бытия-как-такового» появляется «бытие-инструмент», инструментальное отношение к предметам, к самой природе оборачивается инструментальным отношением к человеку, который становится объектом технологических манипуляций как в сфере труда, так и в области быта, потребления при содействии новейших средств массовой коммуникации.

Экстраполяция научного мышления на всю область социального бытия ведет к тому, что человеческие ценности оттесняются во вненаучную сферу. Наука, пишет Маркузе, «отделила действительность от всех присущих ей целей и, следовательно, отделила истину от добра, науку от этики»^{[2, c.193]}. Она придает человеческому мышлению «одномерный» характер и замыкает человека в «одномерной» вселенной, лишая его измерения трансцендентности и ориентируя на примирение с действительностью. Поэтому Маркузе делает вывод: