Метафизические и антропологические основы философии творчества Николая Бердяева

Кудаев Александр Егорович кандидат философских наук доцент, Государственный академический университет гуманитарных наук (ГАУГН); Российская академия музыки им. Гнесиных; 119049, Россия, г. Москва, ул. Мароновский Переулок, 26 Kudaev Aleksandr Egorovich PhD in Philosophy Associate Professor, State Academic University of Humanities (GAU); Gnessin Russian Academy of Music 119049, Russia, Moscow, Maronovsky Lane, 26 a9e6k3@mail.ru Другие публикации этого автора

Моя тема о творчестве… не есть тема о творчестве человека в «науках и искусстве», это тема более глубокая, метафизическая...

Подлинная, глубинная антропология есть раскрытие христологии человека

Новая христологическая антропология должна открыть тайну о творческом призвании человека и тем самым дать высший религиозный смысл творческим порывам человека

Н. А. Бердяев

Проблема творчества, по признанию самого Бердяева, являлась «главной темой» всей его «жизни и мысли». И действительно, в ней как в своеобразном магическом фокусе сходились основные идеи, понятия и проблемы его философии, получая от нее и санкцию на свое решение, и совершенно особый пафос, и соответствующую направленность этого решения. Все сферы человеческой деятельности, вся жизнь человека, по мысли Бердяева, должны быть пронизаны творчеством, ибо только в творчестве открывается смысл и предназначение человека, только здесь до конца раскрывается и его человеческая, и его божественная природа. Поэтому никакие вопросы не могут иметь своего подлинного решения вне осмысления проблемы творчества. «Все нити в этой точке сходятся, всё обостряется в этой точке» ^{[16, с. 310]}. Отсюда и поглощенность его данной темой («Это моя коренная тема. Иногда мне кажется, что, в сущности, я пишу всегда на одну и ту же тему») ^{[14, с. 598]}, и уверенность в определяющем ее характере («Итог всей мировой жизни и мировой культуры – постановка проблемы творчества, проблемы антропологического откровения») ^{[16, с. 310]}, и вдохновенно–пророческий пафос всей его философско–эстетической мысли.

Значимость этой проблемы нашла свое выражение и в том, что вся его философия оказалась проникнутой стремлением к божественному освящению творчества человека, которое вылилось, говоря словами самого же философа, в настоящую «апологию», «апофеоз», «культ человеческого творчества». Поэтому далеко не случайным представляется и то обстоятельство, что одной из первых и основных книг, в которых с наибольшей полнотой и «осознанностью» впервые нашла свое выражение его оригинальная религиозно–философская мысль, оказалась именно книга о творчестве (речь идет о книге «Смысл творчества. Опыт оправдания человека», опубликованной в 1916 году), которую сам Бердяев считал хотя и не самым совершенным, но «самым вдохновенным» своим произведением ^{[14, с. 460, 409]}; а некоторые исследователи признавали её одновременно и «самым ценным» из того, что было написано Бердяевым ^{[31, с. 284]}, и даже его «первым шедевром» ^{[35, с. 354]}, а также одним из «наиболее значительных» религиозно-философских произведений своего времени и «настоящим памятником своей мятущейся эпохи» ^{[31, с. 284]}. Именно с этой книги тема о творчестве и станет для Бердяева «коренной» и основополагающей, окончательно определившей его духовный выбор. Причем, основополагающей настолько, что, по признанию самого автора, он пришел к созданию своей оригинальной философии, которая его «вполне выражает», только благодаря осмыслению проблемы творчества ^{[14, с. 584]}. Поэтому не без основания Бердяев признается подлинным философом творчества, то есть в широком смысле эстетиком ^{[28, с. 17]}, как далеко не случайным оказывается и то, что свою новаторскую эстетику он наиболее полно воплотил именно в теории творчества ^{[26, с. 656]}.

И этой теме Бердяев оставался верен буквально до последних дней своей жизни. «После пережитого мною внутреннего переворота, – писал он в “Самопознании”, – …я никогда не изменял своей веры в творческое призвание человека. <…> Я оставался верен основной идее “Смысла творчества”» ^{[14, с. 465–466, 467]}. И верность эта проявлялась не только в том, что данная тема проходила красной нитью через все его творчество. Сегодня у нас есть все основания полагать, что его любимой теме о творчестве, возможно, суждено было стать лебединой песней философа, последним полнозвучным аккордом в его исповедальном – уже личном – творчестве.

Сравнительно недавно в кламарском архиве Бердяева был обнаружен развернутый план задуманной философом новой книги о творчестве (так и озаглавленный: «План книги о ТВОРЧЕСТВЕ», состоящий из двух страниц, на обратной стороне последней страницы которого от руки было добавлено: «план ненаписанной книги») ^{[1, с. 328, 342–343]}. Судя по всему, план этот возник в самые последние годы жизни философа и, к сожалению, так и остался нереализованным. И, тем не менее, сам факт его существования представляется весьма показательным сразу в нескольких отношениях.

Во-первых, это свидетельствует о том, что далеко не все из написанного на тему о творчестве удовлетворяло самого автора. Во-вторых, несмотря на то, что данная тема являлась для него «главной темой всей жизни» и он обращался к ней (хотя и с различной степенью проработанности и полноты) практически во всех своих работах, тем не менее, что совершенно очевидно, он не считал ее для себя исчерпанной (в противном случае ни о каком замысле новой книги не могло быть и речи). В-третьих, не только нельзя исключать, но, напротив, есть все основания предполагать, что в своей новой книге о творчестве Бердяев уже не ограничился бы отдельными дополнениями или расширенными авторскими комментариями к тому, что уже было им однажды написано относительно данной проблемы (для этого опять же не нужно было вынашивать замысел целой книги). Об этом свидетельствуют также и различия в оглавлении «Смысла творчества» и «Плана» новой книги: в последней больше глав, иной порядок их расположения и совпадают с первой книгой только пять-шесть глав. И если учесть (при условии, конечно, что новая книга была бы написана Бердяевым в те же, последние годы его жизни), что между этими работами пролегало бы более тридцати лет (т.е. практически половина прожитой им жизни), и то обстоятельство, что уже в 30-е годы при подготовке к печати «Смысла творчества» (в издательстве ИМКА-пресс) автором были внесены в книгу существенные изменения (на основе переработки и дописывании трех глав: II, III и VII) ^{[29, с. 533-534]}, то едва ли можно сомневаться в том, что это была бы действительно новая книга. И, наконец, в-четвертых, все это лишний раз подтверждает, что тема творчества была для Бердяева не просто одной из важнейших тем его философии и эстетики, но поистине всепоглощающей страстью, не дававшей ему покоя на протяжении всей жизни и ставшей для него буквально вечной темой, в которой ему так и не удалось поставить свою последнюю точку (если в творчестве таковая вообще возможна). И в этом смысле пророческими оказались его собственные слова о том, что тема творчества была для него «основной мечтой» всей жизни ^{[14, с. 455]}. Ей так и не суждено было реализоваться, во всяком случае, в том виде, в каком она представала его взору при создании плана новой книги. Она действительно так и осталась вечной его мечтой…

Поэтому столь важным сегодня представляется более внимательное и чуткое проникновение в его понимание этой сложнейшей проблемы, в специфику ее постановки и решения, без учета которых едва ли вообще возможно говорить об адекватном постижении бердяевской метафизики творчества. Тем более что и сам философ не уставал повторять, что его взгляды на данную проблему понимаются неверно. И в этом не было преувеличения. Ибо в своих размышлениях о творчестве он пытался выразить нечто для него чрезвычайно важное, глубоко сокровенное, что пережил он сам, что открылось ему в личном внутреннем опыте, с чем и была связана специфика его понимания проблемы. «Постановка этой темы не была для меня результатом философской мысли, это был пережитый внутренний опыт, внутреннее озарение» ^{[14, с. 456]}. Переживание этого опыта, его осмысление и послужили первоначальным толчком к постановке проблемы творчества.

Непосредственный же выход на проблему сам Бердяев описывает следующим образом. «Я пережил период обостренного сознания греховности человека. И вошел вглубь этого сознания» ^{[14, 456]}. – (И с этой точки зрения, забегая несколько вперед, можно сказать, что к постановке проблемы творчества Бердяев пришел отталкиваясь именно от осознания и переживания греховности человека, причем, что здесь особенно важно подчеркнуть, не только человека вообще, но и своей собственной. О чем свидетельствуют как выше, так и нижеприведенные по тексту его слова, а также то обстоятельство, что Бердяев, как известно, не разводил эти понятия и не отделял свою личную судьбу от всеобщей судьбы человечества и его трагической участи, порожденной, с его точки зрения, первородным грехом. «Моя судьба связана с мировой судьбой, и я не могу разделить их» ^{[5, с. 80]}. И далее: «…Все и всё в мире участвовали в преступлении богоотступничества и все ответственны за первородный грех…» ^{[21, с. 132]}. Отсюда становится понятным, что сознание греховности, о котором постоянно упоминает Бердяев, не только не было, но и не могло быть для него случайным или эпизодическим. Оно было выстрадано и пережито им глубоко драматически, став неотъемлемой частью его мироощущения и миросозерцания и трансформировавшись со временем даже в одну из определяющих черт его характера. «По характеру своему я очень склонен чувствовать собственное несовершенство и греховность. Мне совершенно чуждо чувство самоправедности» ^{[14, с. 420. – Курсив мой. – А. К.]}. Собственно, уже сама постановка проблемы творчества и явилась его своеобразным ответом на это обостренное переживание греховности, как разрешение этого состояния. Ибо именно в творчестве Бердяев и увидит единственный, с его точки зрения, путь преодоления греховности и подлинного спасения человека. Поэтому упреки в адрес Бердяева в том, что ему якобы «не хватало» сознания греховности человека, представляются в лучшем случае не совсем убедительными) ^{[см., напр.: 27, с. 6]}. – Однако очень скоро ему открылись и все отрицательные последствия такого состояния, тем более, когда переживание греховности превращалось в «единственное и всеобъемлющее начало» духовной жизни. «От нарастания этого состояния, – констатировал философ, – не возгорался свет, а увеличивалась тьма. В конце концов, человек приучался созерцать не Бога, а грех, медитировать над тьмой, а не над светом» ^{[14, c. 459]}. Для него становилось очевидным, что хотя сознание греховности и является необходимым моментом духовного пути, однако безраздельная отдача себя этому переживанию и бесконечное углубление в него неизбежно приводят к «подавленности грехом», «скованности духа» и «ослаблению жизненных сил». Подобное открытие вплотную подводило Бердяева к вопросу о том, возможно ли преодоление подобной подавленности, и если возможно, то в каком направлении следует искать выход, а главное – благодаря чему может быть достигнуто это преодоление, ведущее к просветлению духа и возрождению к подлинной жизни? «В сущности, меня всегда беспокоил один вопрос: как преодолеть подавленность и перейти к подъему?» ^{[14, 457]}.

Согласно традиционным религиозным представлениям, переживание греховности и недостоинства человека с неизбежностью должно вести к очищению и просветлению благодати. Но благодать, как особо подчеркивает Бердяев, обычно мыслится исходящей только сверху, от Бога, тогда как на долю человека остается лишь пассивное переживание своей греховности и собственного ничтожества. Однако такое отношению к человеку, унижающее его достоинство, и являлось, по мнению Бердяева, основным недостатком старого религиозного сознания. Поэтому вопрос, с его точки зрения, должен быть поставлен совершенно иначе: может ли исходить благодатная сила, преодолевающая подавленность грехом, не только от Бога, но и от человека, и может ли человек оправдать себя перед Богом не только своей покорностью, но и своей активностью, своим творческим дерзновением?!

И ответ он находит в глубине пережитого им потрясения: «Это было настоящим внутренним потрясением и озарением, – вспоминал об этом позднее Бердяев. – Я лежал летом в деревне в кровати, и уже под утро вдруг все мое существо было потрясено творческим подъемом и сильный свет озарил меня. Я перешел от подавленности грехом к творческому подъему» ^{[14, c. 459]}. В результате подобного озарения к нему приходит окончательное понимание того, что переживание греховности само по себе еще не способно вывести человека из состояния подавленности, тем более, когда оно воспринимается как едва ли не единственное и самодостаточное начало духовной жизни и, таким образом, из средства («момента духовного пути») превращается в самоцель. Для того, чтобы произошло «возрождение к жизни», оно должно перейти в другое переживание, способное вывести человека на новый уровень. «Я понял, что сознание греховности должно переходить в сознание творческого подъема, иначе человек опускается вниз. Это разные полюсы человеческого существования» ^{[14, c. 459]}. И отсюда уже следовало более широкое обобщение: «Тайна христианства не может исчерпываться тайной искупления. Искупление лишь один из актов мистерии. <…> В опыте творчества преодолевается подавленность, раздвоенность, порабощенность внеположностью» ^{[14, c. 459]}.

Так приходит Бердяев к «своей идее» творчества, и она открывается ему во всей своей глубине и значимости совсем в другом измерении. Она для него есть нечто неизмеримо большее, чем просто создание конечных культурных продуктов. Творчество предстает перед ним как потрясение, экстаз, подъем, преодоление тяжести этого мира и прорыв к миру иному. «Повторяю, – не устает напоминать Бердяев, – что под творчеством я все время понимаю не создание культурных продуктов, а потрясение и подъем всего человеческого существа, направленного к иной, высшей жизни, к новому бытию». «Творчество для меня не столько оформление в конечном, в творческом продукте, сколько раскрытие бесконечного, …не объективация, а трансцендирование. Творческий экстаз (творческий акт есть всегда экс-тазис) есть прорыв в бесконечность» ^{[14, c. 459, 458. – Курсив мой. – А. К.]}.

С этим и была связана специфика его понимания данной проблемы, как и ее постановка, со всеми вытекающими отсюда и особенностями ее решения, одним из которых окажется и решение вопроса о трагедии творчества («Отсюда возникла для меня трагедия творчества в продуктах культуры и общества…») ^{[14, 458. Подробнее об этом см.: 32-34]}. И на эту специфическую особенность своего подхода к проблеме творчества Бердяев постоянно обращает внимание, не без основания полагая, что именно с ней, прежде всего, и связано непонимание его философии творчества.

«Обыкновенно поставленную мной тему о творчестве неверно понимают. Ее понимают в обычном смысле культурного творчества “наук и искусств”, творчества художественных произведений, писания книг и прочее» ^{[14, c. 456]}. Но в таком случае, подчеркивает философ, данная тема превращается в «довольно банальный» вопрос о том, оправдывает ли христианство творчество культуры и не нуждается ли само творчество в оправдании перед лицом религиозного сознания? Однако подобная постановка вопроса была характерна для старого религиозного сознания, которое либо совсем не признавало творчества и отрицало его как слишком «мирское» и «страстное делание», либо же снисходительно «разрешало» его, «дозволяя» ему быть. Поэтому в лучшем случае оно могло подняться лишь до постановки вопроса об оправдании творчества. Но это, по мнению Бердяева, вопрос вчерашнего дня. С точки зрения нового религиозного сознания данная проблема требует уже иной постановки и иного решения. Тем более что творчество, по его твердому убеждению, не нуждается в каком-либо оправдании, оно само есть «самооткровение и самоценность, не знающая над собой внешнего суда» ^{[16, c. 168]}. Более того, оно само может – и должно! – служить оправданием. Поэтому, подчеркивает Бердяев, «моя тема» совсем иная, «гораздо более глубокая».

«Вопрос стоит гораздо глубже, чем его обычно ставят, вопрос не в оправдании человеческого творчества в культуре, в науках и искусствах, в социальной жизни как это было с эпохи Ренессанса» ^{[5, c. 126]}. Ибо, несмотря на то, что после длительного периода сопротивления всякому творчеству и были предприняты подобные попытки признать и оправдать культурное творчество человека, тем не менее, они ничего не меняли в самом религиозным сознании и не освобождали человека от религиозной подавленности грехом, приниженности и страха. Поэтому, замечает Бердяев, он никогда и не ставил вопроса об «оправдании» творчества. Ибо уже сама его постановка представлялась ему совершенно бессмысленной. «Бесплодно и нелепо ставить вопрос о том, может ли быть оправдано творчество с точки зрения религии искупления. Для дела искупления и личного спасения можно обойтись и без творчества человека» ^{[14, c. 463; ср.: 5, с. 126-127]}. Именно поэтому он ставит вопрос иначе, в духе нового религиозного сознания. Он ставит вопрос об оправдании творчеством.

«Я осознал религиозный, а не культурный только смысл творчества, творчества не оправдываемого, а оправдывающего» ^{[14, с. 463]}. Творчество не есть случайный придаток или внешнее приложение к духовной жизни человека, которое может рассматриваться как нечто ей внешнее и чуждое и в силу этого нуждающееся в предварительном оправдании. Творчество и не привилегия, и даже не требование или право человека, а его священный долг и обязанность. Ибо без творчества нет и самого человека. Оно потому и не нуждается ни в каком оправдании, в том числе и религией, что оно «само есть религия» ^{[16, с. 122]}. Творчество – «особый религиозной опыт и путь». И творческий опыт духовен в «религиозном смысле этого слова» ^{[16, с. 165]}. Он также религиозен как молитва, как аскеза или святость, и в нем также есть «положительное преодоление» этого мира. Поэтому мир должен быть «преодолен» и творчеством. Только через творческую деятельность человека, по глубокому убеждению Бердяева, и может быть преображен наш мир.

«В глубине это есть дерзновенное сознание о нужде Бога в творческом акте человека, о Божьей тоске по творящему человеку» ^{[14, с. 463]}. Бог ждет от человека творческого акта как ответа человека на творческий акт Бога. Творчество и есть «ответ» человека на «призыв» Бога. Но как «ответ» оно есть и продолжение миротворения. А это значит, что продолжение творения мира и его завершение есть не только дело Бога, но и дело человека, есть дело Богочеловеческое. Таким образом, тема о творчестве представала как тема «об отношении человека к Богу и об ответе человека Богу» ^{[14, с. 456]} и, следовательно, могла быть решена, согласно Бердяеву, только в контексте основной христианской темы о Богочеловечестве. Именно на «этой глубине» и должен быть поставлен вопрос о творчестве. Потому что только на этой глубине, убежден философ, и может быть раскрыт его подлинный, высший, религиозный смысл.

«Вопрос идет о религиозном смысле творчества, о творчестве человека, которого ждет Бог как обогащения самой божественной жизни. Это… есть главная тема всей моей жизни и моей мысли, начиная с книги “Смысл творчества”» ^{[5, с. 126. – Курсив мой. – А. К]}.

Таким образом, вопрос о творчестве ставился Бердяевым, прежде всего, как вопрос об «оправдании» человека. «Много писали оправданий Бога, теодицей. Но наступает пора писать оправдание человека – антроподицею» ^{[16, с. 46; ср. также: 3, с. 499; 14, с. 456; 24, с. 261]}. И с этой точки зрения его философию твор­чества, а в более широком смысле и эстетику, можно определить, употребляя его же собственное выражение, как «опыт антроподицеи через творчество» ^{[16, с. 46]}. Но это значит, что решение проблемы творчества представлялось для Бердяева немыслимым без предвари­тельного решения проблемы человека.

«Самый важный для нас во­прос есть вопрос о человеке. Всё от него исходит и к нему возвраща­ется»^{[23, с. 348]}. Ибо для него человек – универсум, в котором сосре­доточены все планы бытия и все миры, он космичен по своей приро­де – он «микрокосм» и «микротеос» – и является «абсолютным цен­тром» бытия. «В нем заключена цельная загадка и разгадка мира» ^{[10, с. 54]}. Поэтому разгадать тайну о человеке и означало для Бердяе­ва «разгадать тайну бытия» ^{[16, с. 77]}. И тайна творчества также ухо­дит своими корнями в тайну человека. Именно поэтому, уверен фи­лософ, разгадка тайны о человеке и должна стать «исходной про­блемой» философии творчества ^{[16, с. 76]}.

Однако для того, чтобы раскрыть творческую тайну человека и рели­гиозный смысл творчества, по его твердому убеждению, необходимо сначала создать новую антропологию ^{[24, с. 275]}. Ибо ни одно из известных антропологических учений, с точки зрения Бердяева, не может быть признано удовлетворительным, поскольку ни одно из них так и «не схватывает существо человеческой природы, ее цело­стность» ^{[10, с. 60, 61]}. К человеку подходили односторонне, рассмат­ривая его лишь под углом зрения той или иной отдельной дисципли­ны и изучая, таким образом, его «по частям», поэтому никакие ис­следования, уверен Бердяев, – ни биологические, ни социальные, ни психологические, ни даже философские ^{[10, с. 55; 16, с. 82]} – не только не разрешили, но и не могли разрешить загадки о человеке. Ибо че­ловек не есть «дробная часть» мира, в нем заключена целая вселен­ная, и поэтому постигнут он может быть только во всей своей пол­ноте и целостности. Антропологии, по его мнению, можно больше научиться у великих художников, мистиков и у очень немногих одиноких и непризнанных мыслителей. Такие, например, художники, как: У. Шекспир, А. Стендаль, Ф. Достоевский, Л. Толстой, М. Пруст дают для понимания человеческой природы, с его точки зрения, «гораздо больше», чем все академические философы и ученые. В один ряд с ними он ставит лишь таких мыслителей, как Бл. Августин, Я. Бёме, Б. Паскаль, И. Баховен, Л. Фейербах, С. Кьеркегор, М. Шелер, З. Фрейд, А. Адлер и К. Юнг.

Однако подлинная антропология, по глубокому убеждению Бердяева, может быть создана только на религиозной основе. Ибо проблема человека представлялась для него в принципе неразрешимой, если рассматривать человека только как существо природное или социальное. И хотя человек живет и в природном мире, и в социуме, тесно связан с ними и зависим от них, но в то же время он не сводим к ним и не объясним из них. Великая загадка и тайна человека, согласно Бердяеву, в том и заключается, что уже сам факт существования человека свидетельствует о существовании иного, высшего мира. «Человек по существу своему уже есть разрыв в природном мире, он не вмещается в нем» ^{[16, с. 81]}. Это и указывает на его подлинное происхождение: человек не только от мира сего, но и от мира иного, не только от природы, но и от Бога. Человек «изначально» есть дитя Божье и «корни» его на небе, в Боге ^{[10, с. 55]}. Поэтому сама идея человека, уверен автор, может быть конституирована только через идею Бога. «Человек и есть идея Бога, и он онтологически существует лишь в этом своем качестве» ^{[20, с. 146]}. Отсюда и вытекало одно из основополагающих его утверждений, согласно которому, «тема о человеке есть уже тем самым и тема о Боге», а «переход к человеку и есть переход к Богу» («Это основное для меня»! ^{[25, с. 316]} – подчеркивает автор), и, следовательно, решение первой немыслимо без обра­щения к последней. «Понять человека можно лишь в его отношении к Богу. Нельзя понять человека из того, что ниже его, понять его можно лишь из того, что выше его» ^{[10, с. 55]}. Именно поэтому, уве­рен Бердяев, проблема человека «во всей своей глубине» может быть поставлена только в рамках религиозного сознания.

Из всех же разновидностей религиозной антропологии наиболее плодотворной и перспективной, по его мнению, оказалась лишь христи­анская антропология. «Только христианскому сознанию свойственен подлинный антропологизм» ^{[20, с. 153]}. Ибо только христианская ан­тропология является учением о «целостном человеке», о его происхождении, судьбе и предназначении. Только христианство при­знает вечное значение и вечную ценность человека, индивидуальной человеческой души. Только для христианского сознания душа чело­веческая «стоит дороже, чем все царства мира». И потому уже оно никогда не может рассматривать человека как простое орудие для каких-либо целей, как «преходящий момент» космического или со­циального бытия ^{[10, с. 61; 20, с. 152]}. И такое отношение к человеку, подчеркивает философ, свойственно только христианству. Именно поэтому «окончательное раскрытие» проблемы человека, по его твердому убеждению, возможно лишь в христианской антропологии.

Но в то же время Бердяев должен был констатировать, что тра­диционное христианское сознание, в адрес которого и были направлены его критические стрелы, при всей своей ориентированности на человеческую лич­ность, так и не смогло решить своей важнейшей задачи, не раскрыло «полностью и до конца» темы о человеке и прежде всего – творче­ской его природы, а, следовательно, и его творческого призвания. Оно оказалось «недостаточным и не полным», по существу же – ветхозаветным, ибо строилось без христологии ^{[10, с. 58, 61]}. Именно этим, у