К коммуникативным стратегиям русского модернизма: стихотворная переписка В. Брюсова и А. Белого

Карташева Анна Олеговна аспирант, кафедра Истории журналистики и литературы, Московский университет имени А.С.Грибоедова 111024, Россия, г. Москва, ул. Шоссе Энтузиастов, 21 Kartasheva Anna Olegovna Postgraduate, Moscow University named after A.S. Griboedov 111024, Russia, Moscow, Highway Enthusiasts str., 21 Anna.kartasheva@internet.ru Другие публикации этого автора     Кихней Любовь Геннадьевна доктор филологических наук профессор, кафедра истории журналистики и литературы, Московский университет им. А. С. Грибоедова 111024, Россия, Москва, г. Москва, шоссе Энтузиастов, 21 Kikhnei Lyubov' Gennad'evna Doctor of Philology Professor, Chair for History of Journalism and Literature, Moscow University named after A.S. Griboedov 111024, Russia, Moscow, Moscow, highway Enthusiasts, 21 lgkihney@yandex.ru

Осипова Ольга Ивановна ORCID: 0000-0001-6783-9378 доктор филологических наук доцент, кафедра русского и иностранных языков, Дальневосточный государственный технический рыбохозяйственный университет 690087, Россия, Приморский край, г. Владивосток, ул. Луговая, 52 б, оф. 320 Osipova Olga Ivanovna Doctor of Philology Associate professor, Department of Russian and Foreign Languages, Far Eastern State Technical Fisheries University 690087, Russia, Primorsky Krai, Vladivostok, Lugovaya str., 52 b, office 320 osipova.oi@dgtru.ru

В атмосфере литературной борьбы Серебряного века особо возрастает интерес символистов к жанру послания. Причем послания символистов нередко образовывали целые циклы, обращенные как к конкретному поэту, так и к группе единомышленников или оппонентов. Это циклы «Оды и послания», «Близким», «Послания» В. Брюсова; цикл «Послания» А. Блока; циклы А. Белого, обращенные Брюсову; а также циклы Вяч. Иванова - «Современники», «Товарищам», «А. Блоку», «Лира и Ось» и ряд других. Сам факт циклизации посланий свидетельствует о том, что поэты сознательно прибегали к этому жанру. Циклы тех или иных посланий являлись новыми жанровыми образованиями. Они, как правило, были связаны единой авторской установкой, сквозными мотивами и обладали определенной эстетической цельностью и законченностью.

Своеобразие жанра послания у символистов можно выявить при рассмотрении его в контексте их литературного быта (личного общения, частной переписки). Для символистов характерны «панэстетизм» мироощущения, представления о «теургической» миссии искусства ^{[1, 241-242]}. «Литературная» модель поведения и поведение поэта в жизни рассматривались как идентичные понятия, грань между искусством и жизнью стиралась: реальный поступок трактовался как факт искусства, а «художественное» поведение – как часть личной биографии. Если романтиками прошлого века искусство воспринималось все-таки отстраненно (они не отождествляли его с реальным бытом), то для символистов оно было неотделимым жизненным элементом и стало естественной формой и творческого, и личностного общения.

Послание, как средство поэтической коммуникации символистов (в тех случаях, когда оно предполагало конкретного автора и адресата), распадается на несколько подтипов, в зависимости от характера диалогического контакта автора и адресата (конституирующих жанр), от ролей, им приписываемых, от конкретной целевой установки стихотворного письма. В посланиях варьируется три типа диалогических отношений между автором и индивидуальным адресатом. Первый типпредполагает монологическое раскрытие авторского «я» (автохарактеристика, декларация взглядов). Адресат здесь образно не воплощен, оставаясь вне рамок послания, он служит лишь объектом авторского воздействия. При втором типеотношений, напротив главный акцент делается на образном раскрытии адресата, на комментировании его жизненной и творческом позиции. Автор играет здесь роль «повествователя». Третий типоснован на диалогическом контакте автора и адресата уже в рамках послания. Поэтому здесь явлены как автор, так и адресат (в образном отражении или в изложении их точек зрения), а художественная идея послания воплощается через сопряжение или противопоставление этих двух начал.

Знаменательно, что для Валерия Брюсова в период становления символизма был характерен первый тип отношений. Он нередко позиционировал адресата как объект воздействия, внушения (вспомним его послание «Юному поэту») или «слушателя», которому он излагает свою философию жизни или эстетические принципы. Ср. послание «3.Н. Гиппиус» (1901):

Неколебимой истине

Не верю я давно,

И все моря, все пристани

Люблю, люблю равно.

Хочу, чтоб всюду плавала

Свободная ладья,

И Господа и Дьявола

Хочу прославить я...

^{[9, 354—355]}

Разумеется, Брюсов учитывает и позицию адресата. Более того: подобные послания, как правило, включены в контекст предыдущих встреч или переписки обоих художников, что часто отражается в подтексте послания (понятном лишь им двоим). Так, к примеру, процитированное послание было откликом на один из разговоров Брюсова и Гиппиус, в котором затрагивались темы религии и искусства. Кроме того, оно, — как вспоминала 3.Н. Гиппиус,— явилось разрешением и одной из частных задач версификации, которой коснулись они в этом разговоре (речь зашла о том, как трудно подобрать рифму к слову «истина») ^{[9, 617-619]}.

Его послания при их внешнем протеизме часто имеют назидательную направленность, Брюсов ставит задачу убедить адресата в правоте своих суждений, опровергнуть точку зрения оппонента.

Коммуникативная установка посланий Андрея Белого резко отличается и от этико-эстетического протеизма и «учительной» интенции посланий В. Брюсова. Его послания можно отнести к третьему типу (в рамках предложенной классификации). Белый выступает в стихах, обращенных к своим литературным соратникам, как носитель четко обозначенной жизненной, идеологической, философской позиции, глубоко убежденный в ее абсолютной значимости. Причем он отождествляет свою позицию с самыми высшими ценностями бытия, т. е. выступает как прозелит и проповедник определенного учения. В аргонавтический период у Белого гораздо сильнее выражена коммуникативная интенция младосимволизма. Если ранний Блок дает воплощение идеала соловьевства («Стихи о Прекрасной Даме»), то Андрей Белый дает платформу: он поворачивает соловьевскую концепцию не как учение об идеале, замкнутое в самом себе, а как жизнетворческую идею, способную сплотить людей, жаждущих «подвига». Стремясь связать единой платформой больших художников, он обращается с посланиями к К. Бальмонту, В. Брюсову, А. Блоку, С. Соловьеву, Эллису. В этих обращениях Белый старается облечь свою проповедь в привлекательные для адресатов эстетические «одежды», давая портретные характеристики корреспондентов и прибегая обильным аллюзиям из их творчества.

Подобная диалогическая позиция гораздо более уязвима чем другие, прежде всего потому, что она не учитывает существования чужих сознаний с иными мировоззренческими ценностями. Кружковое и одновременно эгоцентрическое сознание автора стремится навязать собственные представления собеседнику, поставить его перед выбором: «свой или чужой».

Вполне естественно, что столкновение с другим лирико-философским мироощущением оборачивается для него глубочайшим кризисом.

С этой точки зрения интересно рассмотреть стихотворную переписку Валерия Брюсова и Андрея Белого. Содержательной доминантой этой переписки была идея связи, по сути дела, нерасчлененности жизненного и творческого поведения художника. Исследователями не раз отмечалось стремление к созданию смыслового центра вокруг творчества, эта особенность определяется особыми формами самовыражения и самосознания, вбирающих в сферу влияния нравственно-этетический, социально-философский, религиозно-мифологический аспекты. В этом смысле коммуникативные стратегии авторов символизма направлены на связь между текстами, сложную ассоциативность, символичность и метафоричность.

«Умственный поединок» между Брюсовым и Белым, их идеологическое и философско-этическое противостояние, «текущая диалектика» сложных взаимоотношений и взаимооценок двух крупных художников, не укладывающихся в узкие рамки однозначных определений, выразились с наибольшей отчетливостью именно в посланиях, которыми обменивались поэты. Современники Серебряного века отмечали, что для Брюсова это была прежде всего игра в мага: «Других символистов тянуло к мистике, – Брюсов, для знания, забавы или из любопытства мог заниматься «оккультными науками», Кабалой, Черной мессой – но от мистики был бесконечно далек» ^{[2, 231]}.

В посланиях к Андрею Белому Брюсов предстает в личине «мага», «демона», что характерно для стиля жизненных отношений поэтов в 1903-1904 годах и частично было инспирировано поэтическими портретами и характеристиками, данными Брюсову Белым в заглавиях и в самих текстах стихотворений, к нему обращенных. Важным моментом для понимания коммуникативных интенций авторов является и то, что параллельно с текстами поэтическими можно найти интонационно похожие высказывания и в дневниковых записях поэтов, и в их воспоминаниях, например, у Белого: «С Брюсовым устанавливаются холодные, жуткие отношения, кроме того: я чувствую, что какая-то дверь, доселе отделявшая меня от преисподней – распахнулась: точно между мной и адом образовался коридор…» ^{[3, 102][1]}. Брюсов тех лет воспринимается Белым как «противленец, союзник, враг, друг, символист» ^{[5, 473]}. Сам же Брюсов о своих отношениях с А. Белым в 1904-1905 гг. пишет: «Связь оставалась только с Белым, но скорее связь двух врагов» ^{[5, 136]}.

Брюсов тех лет в восприятии современников был поэтом-«магом», что в известной степени вызвано увлечением Брюсова в те годы спиритизмом, «оккультными науками», интересом ко всему тайному, «инфернальному». И Белый своими посланиями способствовал канонизации этой «личины» художника.

Так, в 1903 г. Белый посвятил Брюсову послание (в альманахе «Гриф») под заглавием «Валерию Брюсову», вошедшее в сборник «Золото в лазури» под названием «Маг»:

В венце огня, над царством скуки,

над временем вознесены,—

застывший маг, сложивший руки,

пророк безвременной весны.

^{[6, 117]}

В письме к Э.К. Метнеру от 25 июля 1903 г. Андрей Белый дает обоснование своей поэтической интерпретации «мэтра»: «Среди официальных выразителей магизма, с сознательным актерством ретуширующих себя перед обществом, пальма первенства принадлежит, конечно, Брюсову, который «играет роль» с чувством, с пафосом, исполняя свою миссию (миссию показного мага) перед целой Россией, и, конечно, заслуживает уважение и признание за это, ибо он же – громоотвод, принимающий львиную долю грязи, оскорблений на себя, приучающий нашу мужиковато удивляющуюся толпу не удивляться. Не знаю, понятно ли характеризуют его, но для меня понятен и по-своему близок an sich Брюсов. Вот почему в своем стихотворении я и постарался дать изображение идей и прототипа Брюсова» ^{[7, 332-333]}. Таким образом, для Белого эта «маска» Брюсова имела и общественное значение ^{[8, 85-87]}.

Первое послание Брюсова «Андрею Белому» (1903), вошедшее впоследствии в сборник «Stephanos», явилось откликом на «Золото в лазури» Белого. В стихотворении, как указывают комментаторы переписки Брюсова и Белого, «в первый раз намечена оппозиция, приобретшая определенность в последующих личных отношениях поэтов» ^{[7, 334]} и наиболее отчетливо отразившаяся в их дальнейшем обмене посланиями.

Поэтические образы послания вступают в интертекстуальные связи со стихотворениями Белого из сборника «Золото в лазури» («Маг» с посвящением «В.Я. Брюсову», «На горах», «Гном» и др.), в нем подхватываются, продолжаются мотивы этих стихотворений. Брюсов, заимствуя у Белого некоторые образы, характеризующие его самого, переадресовывает их Белому же. Так происходит, например, в стихотворении «Маг». Забегая вперед, отметим, что трактовка образа Брюсова как мага получит дальнейшее развитие и обоснование в последующих посланиях Белого, написанных в 1904 году.

Белый называет Брюсова пророком, «вознесенным над временем» («пророк безвременной весны»), стоящим в «холодной вышине», «на утесе». Брюсов же в своем послании прибегает к инверсии образной системы стихотворения Белого. «Мутные выси», «внемирность», «пророчество» — все это атрибуты, взятые у Белого и относящиеся к Брюсову, перенесены в брюсовское послание и являются уже атрибутами Белого. В этом своеобразный завуалированный полемический прием, который часто использовал Брюсов в идейно-литературных спорах с Белым. Исследователи отмечают, что разность взглядов на искусство сознавалась поэтами всегда, но это не мешало им работать в «Весах», позиционируя журнал как рупор нового искусства, и только после 1904 года начинается сознательное заострение противоречий, усиленное еще и личными перипетиями жизни поэтов, оказавшимися возлюбленными одной женщины.

Поэтическая коммуникация мэтров символизма предстает как своего рода эпистолярный «роман», построенный на одних и тех же ключевых образах, отраженных в заголовочных комплексах стихотворений.

Первое брюсовское послание «Андрею Белому» (1903) можно рассматривать как завязку и – одновременно – как пролог этого романа в письмах. «Одиночество в бездне» («как глухо в безднах, где одиночество» ^{[9, 353]}) – символическое отражение душевного состояния Брюсова 1903-1904 гг. Мотив «одиночества» в послании предваряет ретроспективный мотив «веры» («Я многим верил до иступленности» ^{[9, 353]}). Темы одиночества, веры и разуверения, духовного перепутья звучат в лирике Брюсова 1900-1903 гг. («Дон Жуан», 1900; «К портрету М. Ю. Лермонтова», 1900; «Мечтание», 1900-1901; «Блудный сын», 1903 и др.). Но там эта тема развертывается опосредованно, через образы Лермонтова, евангельского блудного сына, Дон Жуана и т. д.

У Брюсова, по воспоминаниям Белого, до «Urbi et Orbi» не было веры в то, что кто-то из символистов способен на подвиг, а потому не было веры в саму идею жизнетворчества. Свидетельство тому находим в комментарии Белого к письму Брюсова после 12 августа 1904 г., отраженном в его мемуарах: «Был осознанным противоречием он, Брюсов, с откровенным отказом от выхода, не находя его, но допуская, что может быть, выход есть коли так, – пусть покажут ему: ощупает ею, деловито оценит» ^{[3, 151]}. Отсюда культивируемый им лозунг «чистого искусства»: «Только литература!» Послание «Андрею Белому» раскрывает психологическую подоплеку той эстетической и жизненной концепции Брюсова, суть которой он выразил строками в «абстрактном» послании «К поэту»: «Быть может все в жизни лишь средство / Для ярко-певучих стихов» ^{[9, 447]}. В этом контексте становится понятным, почему Брюсов в начале 1900-х годов с одинаковым пылом «прославляет» (т. е. «вылепляет в слове») «и господа и дьявола». Во многом подобный «панэстетизм» определяется особенностями сформированного воспитанием мировоззрения поэта, о котором он говорит в своих мемуарах: «От сказок и всякой «чертовщины» меня усердно оберегали. Зато об идеях Дарвина и о принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножению. Нечего и говорить, что о религии в нашем доме и помину не было: вера в Бога мне казалась таким же предрассудком, как и вера в домовых и русалок» ^{[10, 66]}.

Своим первым стихотворным сборником «Золото в лазури» Белый заявил об ином жизнеотношении, связанном с предчувствием больших социальных перемен и с надеждой на грядущее обновление мира. В сборнике в образах зари, неба, солнца и т. п. отразились мистические чаяния символистов второй волны, аргонавтов, которых отличали, как пишет Т. Хмельницкая, «коллективные поиски идеальной свободы и духовного очищения жизни, иллюзорное жизнетворчество, оторванное от конкретной социальной и народной почвы» ^{[11, 16]}. И в этом контексте послание Брюсова явилось как бы «испытанием» Белого, истинности его прозрений, крепости его веры. Послание развертывается в трех временных планах – прошлое, настоящее и будущее. В прошлом – вера лирического героя-автора «многим», стоившая ему горьких разочарований («…бред влюбленности, / Огнем сожженный залитый кровью» ^{[9, 353]}). В настоящем – путь души от одиночества разуверения к надежде на новую веру:

Как глухо в безднах, где одиночество,

Где замер сумрак молочно-сизый...

Но снова голос! зовут пророчества!

На мутных высях чернеют ризы!

^{[9, 353]}

Через реминисценцию «чернеют ризы» (заимствованную из стихотворения Белого «Маг»: Ср.: Я в свисте временных потоков / Мой < ...> плащ мятежно рвущих ^{[6, 117]}.) Брюсов дает мифологизированный портрет Белого.

С самого начала Брюсовым композиционно «прочерчена» вертикаль: Белый – «на мутных высях», автор – «в безднах». В послании разворачивается диалог, концептуально важный для Брюсова. На вопрос, автора: «Брат, что ты видишь?» – следует ответ, построенный на интертекстуальном использовании ключевых образов из «Золота в лазури»:

«В сиянии небо – вино и золото! –

Как ярки дали! Как вечер пышен!»

^{[9, 353]}

Смысл этого «ответа» – в причастности адресата к мировой гармонии, открывающейся ему через различные «световые» символы, в обнаружении их каких-то новых перспектив. Далее развивается мотив «новой» веры («отдавшись снова») – как восхождение из бездны «неверия и одиночества» на «кручи», откуда доносится «внемирный» голос лирического героя «Золота в лазури». Но символическое восхождение – новая вера в идеалы Белого – омрачена тенью подозрения, недоверия к адресату и к его пророчествам. Это вызвано отчасти и романтической иронией автора сборника «Золото в лазури», раздвоенностью образного строя стихов Белого, для которого «одновременно предстает и уродливо-гротескный облик явления, и его «светлая суть».

В послании Брюсова ирония представлена опять же через аллюзии (но уже другого порядка) из сборника «Золото в лазури»:

Мне режут руки цветы колючие,

Я слышу хохот подземных гномов.

^{[9, 353]}

Таким образом, автор воплощает в художественной ткани послания сопутствующие мистическим прозрениям Белого мотивы неверия, иронии и даже глумления над «святынями», мотивируя ими собственный скепсис и сомнения.

Отсюда и парадоксальность загадочных, на первый взгляд, финальных строк послания, звучащих как угроза:

Я многим верил. Я проклял многое,

Я мстил неверным в свой час кинжалом.

^{[9, 353]}

Образ автора демонизирован в последних строках, это — герой-мститель. Таким образом, духовному «я» автора свойственно переплетение веры-сомнения в «прозрения» Белого, а также тайное подозрение в отступничестве Белого от собственных идеалов («я мстил неверным»). Сам Белый воспринимал эти стихи следующим образом: «В стихах, посвященных мне, он <т. е. Брюсов – Л. К., А.К., О.О.> угрожает мне: если я приму «сребреники», – то кинжал ожидает меня» ^{[3, 147]}. Значит Белый соотносил это послание с евангельской легендой о предательстве Иуды (новозаветные аллюзии такого же порядка будут и в брюсовском послании Белому 1909 г.).

В свете этого замечание комментаторов переписки Белого и Брюсова о том, что «Белый воспринимал это стихотворение исключительно в личном плане, связывая его с обострением отношений между ним, Брюсовым и Н.И. Петровской [см. подр.: 7, 334], представляется излишне категоричным. Первое брюсовское послание Белому выполнено (и воспринимается) в философско-мировоззренческом ключе, а личный, жизненно-конкретный план отношений поэтов более отчетливо воплотился в посланиях Брюсова «Бальдеру Локи» (1904), «Бальдеру II» (1905) и в ответе Белого «Старинному врагу» (1904).

В стихотворении «Бальдеру Локи» в мифологизированном сюжете отражено реальное жизненное противостояние и идейно-философское противоборство Брюсова и Белого. Бальдер и Локи, как известно, герои скандинавских мифов. Бальдер – юный сын Одина, «светлый» бог; в мифах он играл роль пассивной жертвы. Локи отмечен чертами демонизма, стихийности; в мифах для него характерна роль ссорящего богов [см.: 12, 81-82]. В послании Белый – Бальд