Рурский кризис 1923 г. и трансформация международных отношений в Европе после окончания Первой мировой войны

Магадеев Искандэр Эдуардович ORCID: 0000-0002-6521-2202 кандидат исторических наук доцент, кафедра Истории и политики стран Европы и Америки, факультет Международных отношений, Московский государственный институт международных отношений (Университет) МИД России 119454, Россия, г. Москва, ул. Проспект Вернадского, 76, оф. 2175 Magadeev Iskander Eduardovich PhD in History Associate Professor of the Department of European and American Studies of the Moscow State Institute (University) of International Relations (MGIMO University) (Russian Federation) 76 Prospekt Vernadskogo str., office 2175, Moscow, 119454, Russia iskander2017@yandex.ru Другие публикации этого автора

Введение

Рурский кризис 1923 г., инициированный вводом франко-бельгийских войск в Рур 11 января в качестве своеобразной санкции за срыв репарационных платежей со стороны немецких властей, стал одним из «поворотных пунктов» в развитии международных отношений в Европе после окончания Первой мировой войны ^[1]. Если использовать для характеристики международной конфигурации, сложившейся в Старом Свете по итогам мирных договоров 1919–1920 гг., термин «Версальский порядок» ^{[2, с. 18–19]}, то можно сказать, что Рурский кризис запустил процесс его серьезной трансформации. Такое ощущение присутствовало уже у современников событий. Как отметил в записке от 27 декабря 1923 г., на финальной стадии кризиса, глава Департамента торговых отношений МИД Третьей Республики Ж. Сейду, Франция отныне более не могла обращаться с Германией «как победитель с побежденным» ^{[3, p. 707]}.

Цель статьи – выявить значение и роль Рурского кризиса в трансформации Версальского порядка в период с момента заключения Версальского мирного договора от 28 июня 1919 г. до подписания Локарнских соглашений 1 декабря 1925 г. Если мирный договор в значительной своей части был построен на логике противопоставления Германии, как проигравшей державы, Антанте во главе с Лондоном и Парижем, то Локарнские соглашения предполагали реинтеграцию Веймарской Республики в «европейский концерт» в составе трех ведущих западноевропейских стран (Великобритания, Франция, Германия) [4–7].

В новейшей зарубежной историографии повышенное внимание уделяется международно-политическим трансформациям, связанным с результатами Лондонской (1924) и Локарнской конференций (1925). Так, согласно концепции американского историка П.О. Корса, указанные конференции принесли «первый подлинный мир» в Европу после окончания Первой мировой войны. Его основу, как полагает указанный автор, составил своеобразный англо-американский «менеджмент» или управление франко-германским конфликтом, происходившее как в финансово-экономической сфере, где повышенную роль играл американский частный капитал, так и в политической сфере, где основное влияние оказала официальная дипломатия Великобритании ^{[8, 9]}. С точки зрения британского историка П. Джексона, сосредоточившего внимание на внешней политики другой важной державы – Франции, – основу «международного поворота» 1924–1925 гг. составила концептуальная трансформация и переориентация представлений о мировой политике, имевшихся у лидеров ведущих европейских стран. От политики «баланса сил» они все больше переходили к реализации многосторонних дипломатических стратегий с опорой на Лигу Наций, пытались выстроить межгосударственные отношения на базе политико-дипломатического и правового урегулирования споров с целью избежать новых вооруженных конфликтов и войн ^{[10, 11]}.

О роли «переориентации» французской политики безопасности в 1924–1926 гг. ранее писал немецкий историк К. Вюрм ^[12]. Роль 1924 г., ознаменованного принятием репарационного «плана Дауэса», который основывался на англо-американских представлениях о стабилизации послевоенной Европы, подчеркивал также американский историк С. Шукер. Он видел в тогдашних событиях «конец французского доминирования в Европе» ^[13]. Наконец, британская исследовательница З. Стейнер также отмечала, что французским властям не удалось получить серьезных финансово-экономических преимуществ в результате Рурского кризиса, и Париж в итоге был вынужден согласиться на то, чтобы «принять англо-американские условия» ^{[14, p. 245–246]}.

Вместе с тем прямая взаимосвязь между «международным поворотом» 1924–1925 гг. и эффектом Рурского кризиса прослеживается в историографии отнюдь не всегда. Нередко события 1923 г. остаются, скорее, на «заднем фоне» исследовательского анализа, сосредоточенного именно на перипетиях Лондонской и Локарнской конференций, а также дискуссий в рамках Лиги Наций. В этом смысле существует определенный концептуальный и тематический «разрыв» между разнообразными и масштабными исследованиями «международного поворота», с одной стороны, и анализом собственно Рурского кризиса, с другой.

При этом пласт литературы о событиях 1923 г. в Руре также достаточно обширен. В зарубежной историографии данная проблематика раскрыта в более полной степени, чем в отечественной. Имеются как обобщающие исследования по истории Рурского кризиса (причем его датировка нередко дается как 1923–1924 гг.) ^[15], так и отдельных его аспектов. Среди последних можно назвать следующие: влияние кризиса на экономику послевоенной Германии ^[16]; его роль в развитии германского коммунистического и рабочего движений ^[17]; место кризиса во внешнеполитических курсах и стратегиях Веймарской Республики [18–21], Франции [22–25], Великобритании [26–28], Италии [29–31], Польши и Чехословакии [32–35]. Упоминается также значение событий 1923 г. в развитии послевоенных циклов насилия в Европе ^[36] и в истории военных оккупаций XX века в целом ^[37].

Несмотря на отставание по количеству и вариативности работ, в новейшей российской историографии имеется определенная тенденция к повышению внимания исследователей к Рурскому кризису. Если в советский период события 1923 г. изучались отечественными историками преимущественно в разрезе истории коммунистического и рабочего движений в Германии и других странах [38–40], то на современном этапе доминирует их рассмотрение в контексте истории международных отношений и внешней политики отдельных стран. Анализируется как общее влияние кризиса на Версальский порядок ^{[2, с. 316–351]}; ^{[41, с. 123–127]}, так и его значение в развитии внешнеполитических курсов Германии [42–43], Франции ^[44], Великобритании ^[45], СССР (особенно – в свете надежд советского руководства на революцию в Веймарской Республике – т.н. немецкий Октябрь) [46–49], Чехословакии [50–51] и Польши ^[52].

Данная статья призвана продемонстрировать взаимосвязь между Рурским кризисом и последовавшим «международным поворотом», сократив обозначенный выше историографический «разрыв» между изучением событий 1923 г., с одной стороны, и Лондонской и Локарнской конференций, с другой. Исследование, не претендуя на детальное раскрытие истории самого кризиса, прежде всего, нацелено на то, чтобы выявить его структурную и содержательную роль в последовавшей трансформации международных взаимодействий в Старом Свете. В этом состоит ее новизна, как и в привлечении ряда малоизвестных документов из британских и французских архивов. Обострение кризисных тенденций в современных международных отношениях обуславливают актуальность анализа той роли, которые кризисы играли в прошлом. Столетие событий 1923 г. служит дополнительным аргументом в пользу обращения к обозначенной проблематике.

В методологическом отношении автор стремится к сочетанию наработок из сферы истории и теории международных отношений. При изучении закономерностей развития системных моделей в XX в. Рурскому кризису, как одной из поворотных точек в развитии Версальского порядка или, согласно ряду авторов, – Версальской (Версальско-Вашингтонской) системной модели, уделялось значительно меньше внимания, чем Карибскому кризису 1962 г. применительно к биполярной системной модели времен «холодной войны». Вместе с тем сравнительный анализ влияния, которое два кризиса оказали на развитие соответствующих конфигураций международных отношений, представляется плодотворным с научной точки зрения. Если использовать периодизацию, которую предложил А.С. Маныкин, то Карибский кризис стал вехой в консолидации биполярной системной модели ^{[53, с. 62–64]}. Краткий ответ на вопрос: «Сыграл ли Рурский кризис схожую роль в развитии Версальского порядка?» – также входит в проблемное поле предложенной статьи.

Рурский кризис как «тень» Первой мировой войны

Образная характеристика Рурского кризиса как «тени Первой мировой войны», данная в свое время немецкими историками ^[54], представляется вполне уместной как начальный пункт для анализа его международного влияния. В событиях 1923 г. получили своеобразное отражение те стратегические дилеммы, которые в значительной степени вытекали из специфики хода и окончания «Великой войны». Согласно тезису британского историка Х. Строна, «многие из проблем, характерных для межвоенного периода, вытекали не столько из того, как делался мир в 1919 г., а из того, как велась война в 1914–1918 гг.» ^{[55, p. 12]}.

Первая мировая война, фактически завершившаяся на западных границах Германии, притом, что немецкие войска еще долгое время продолжали оккупировать ряд территорий на Востоке Европы ^[56], во многом не сняла тех стратегических проблем, которые вытекали из ситуации немецкой «полу-гегемонии» в Старом Свете. Такая ситуация, по мнению ряда авторов, возникла уже после образования единого Германского государства в 1871 г. ^[57]. Согласно оценке канадского исследователя Р. Бойса, война 1914–1918 гг. «серьезнейшим образом ослабила Францию и усилила Германию, в немалой степени – за счет того, что Россия выпала из европейской системы государств, а Франция должна была теперь полагаться на полоску слабых, политически нестабильных и экономически уязвимых стран Восточной Европы»» ^{[58, p. 15]}.

На Парижской мирной конференции 1919–1920 гг. и после нее руководство Третьей Республики неоднократно апеллировало к тому обстоятельству, что даже после поражения в Первой мировой войне Германия, если исходить из фундаментальных показателей мощи (экономика, демография), оставалась более могущественной державой, чем Франция. Официальный Париж стремился использовать подобную аргументацию с целью отсоединить от Германии левый берег Рейна – территорию, крайне важную в стратегическом и экономическом отношении ^[59]. Суммируя aposteriori дискуссии периода подготовки Версальского мирного договора, эксперт МИД Великобритании по историческим вопросам Дж. Хедлем-Морли в записке от 10 августа 1922 г. подчеркнул, что «французская военно-политическая линия состояла в желании обеспечить отделение левого берега Рейна и постоянную оккупацию Рейна, в то время как британцы и американцы были против оккупации, предложив взамен условия по разоружению [Германии] и заключение гарантийных договоров [с Францией]». В Лондоне были уверены, что Париж не оставил прошлых замыслов и продолжал прикладывать усилия к их реализации ^[60].

Цель отделения (в том или иной форме) левого берега Рейна от Германии, наряду с обеспечением долгосрочных поставок немецкого угля по низким ценам для французской металлургии и/или получение доли в рурских угольных компаний (в счет репараций), действительно, оставалась крайне важной для французских властей в период Рурского кризиса. Вместе с тем председатель Совета министров и министр иностранных дел Третьей Республики Р. Пуанкаре был склонен колебаться, так и не расставив ясным образом приоритеты Парижа в 1923 г. ^[61]. Все же ввод войск в Рур стал для Пуанкаре попыткой использовать временное военно-политическое превосходство Франции над Германией с целью изменить долгосрочный «баланс сил» между двумя странами и хотя бы отчасти нивелировать французское отставание от «соседа по Рейну» ^{[62, p. 44]}. Если смотреть на ситуацию с точки зрения Парижа, то в некотором смысле речь шла о стремлении окончательно «завершить» дело Первой мировой войны и получить то, чего не удалось добиться по результатам мирной конференции в 1919–1920 гг. Как подчеркивал немецкий историк Г.А. Винклер, «если бы Франции удалось поставить под свой контроль важнейшую промышленную область Германии с ее большими запасами угля, она могла надеяться достичь того, в чем ей было отказано англосаксами в 1919 г.: отделения Рейнской области от Германии» ^{[63, с. 226]}.

Рурский кризис специфическим образом нес на себе «тень» войны 1914–1918 гг., а также ее последствий и в другом отношении. Продемонстрировав текущее превосходство Франции над Германией на Западе Европы, события 1923 г. в очередной раз выявили шаткость архитектуры безопасности на Востоке континента. Губительными для конструкции Версальского порядка могла оказаться как дальнейшая активизация военно-политических связей между официальными Москвой и Берлином, общим для которых было противостояние с Варшавой, так и «экспорт революции» на Запад в случае внутреннего коллапса Веймарской Республики.

Опасения Сейду, высказанные в записке для руководства МИД Франции от 16 февраля 1923 г., были неслучайны. С точки зрения дипломата, «существование Польши, в нынешнем виде, с трудом совместимо с ситуацией, когда Германия и Россия восстановят свои силы и мощь» ^{[64, p. 247]}. С началом Рурского кризиса в МИД Франции и в Военное министерство неоднократно поступала тревожная информация о предполагаемой концентрации советских войск на границе с Польшей и о возможности совместных действий Москвы и Берлина против Варшавы ^{[64, p. 86, 109–110]}.

Французские опасения не были полностью беспочвенны. Как продемонстрировали, например, советско-германские военные переговоры в Москве, состоявшиеся в феврале 1923 г., стороны отнюдь не исключали скорой большой войны в Европе, «возможно, не позднее середины лета этого года». Немецкие военные при этом выражали заинтересованность в «совместном и одновременном выступлении» Германии и СССР и интересовались, «какие силы Россия может выставить вообще и по периодам войны в частности» ^{[65, с. 110, 113]}. Не менее рискованным для судеб Версальского порядка был и вариант советского содействия не официальным властям Веймарской Республики, а потенциальной Германской революции, на которую осенью 1923 г. всерьез рассчитывали в Москве. В период дискуссий в Политбюро ЦК РКП(б) о налаживании коммуникаций с Германией через страны Балтии генеральный секретарь ЦК РКП(б) И.В. Сталин исходил из перспективы эвентуальной войны против Польши в недалеком будущем. В записке от 18 октября он подчеркивал: «Поляков надо изолировать, с ними придется биться» ^{[66, с. 208]}.

Вновь продемонстрировав уязвимость восточноевропейских государств в случае образования советско-германской комбинации, Рурский кризис одновременно выявил относительную слабость связей между Францией и теми государствами к Востоку от Германии, которые рассматривались в качестве ее партнеров и «союзников» (прежде всего – Польша и Чехословакия). По важному для Парижа вопросу о недопущении угля из Польши и Чехословакии в Веймарскую Республику, испытывавшую угольный дефицит в условиях оккупации Рура, наблюдались определенные успехи ^{[64, p. 106–107]}. Однако с обеспечением полноценной политической поддержки в отношении французских действий в Руре имелось больше сложностей. Так, «признавая неоспоримые права Франции на германские репарации и рассматривая оккупацию Рура как крайнюю меру, Прага тем не менее дистанцировалась от франко-бельгийской акции, заняв позицию нейтралитета в отношении Германии» ^{[50, с. 202]}.

Таким образом, Рурский кризис нес на себя отпечаток Первой мировой войны сразу в нескольких отношениях. Французские власти надеялись за счет силовых действий против Веймарской Республики «завершить» дело 1914–1918 гг. и нивелировать (в той или иной степени) сохранявшиеся долговременные преимущества Германии. Напротив, в Москве и Берлине не исключали того, что события Рурского кризиса позволят определенным образом «переиграть» итоги Первой мировой войны, либо за счет резкого ослабления Польши – «опоры всего Версальского договора», согласно В.И. Ленину ^{[66, с. 63]} – либо за счет «экспорта революции» в Западную Европу, на который продолжали надеяться в Кремле.

Рурский кризис: региональное и глобальное измерения

Само содержание Рурского кризиса, связанного с оккупацией Рура преимущественно французскими войсками (их численность в мае 1923 г. составила 165 тыс. человек) ^[67], логичным образом вело к его восприятию современниками и потомками преимущественно как франко-германского конфликта. 3 января, накануне ввода франко-бельгийских солдат в Рур, Пуанкаре стремился убедить британскую дипломатию в том, что Париж своими жесткими действиями стремится не допустить образования «германской гегемонии в Европе, которую должна была разрушить война…» ^{[64, p. 18]}. Напротив, немецкая дипломатия стремилась доказать, что ввод французских войск в Рур отражал гегемонистские претензии Франции и выходил за рамки, обозначенные Версальским мирным договором (таким, например, был посыл ноты поверенного в делах Германии во Франции Л. фон Гёша от 2 мая 1923 г.) ^{[68, p. 7]}. Восприятие истории кризиса через призму франко-германских взаимодействия (прежде всего – «пассивного сопротивления» населения Рура оккупации) присутствует и поныне. Например, оно получило отражение в специальной выставке к 100-летию указанных событий, которая была открыта в январе 2023 г. в Музее Рура в г. Эссен ^[69].

Вместе с тем Рурский кризис отнюдь не сводился к франко-германскому противостоянию. Как демонстрировал рост турбулентности и напряженности в Центральной и Восточной Европе в 1923 г., ситуация в сфере безопасности на Западе и Востоке континента де-факто оставалась неделимой, и масштабные пертурбации в одной из частей Старого Света неизбежно сказались бы на другой. В Москве, строя смелые планы по оказанию помощи революции в Германии, не исключали, что в итоге подобное развитие событий может привести к войне против Франции. Таким был один из посылов председателя Исполкома Коминтерна Г.Е. Зиновьева в тезисах «Грядущая германская революция и задачи РКП», утвержденных Политбюро ЦК РКП(б) 23 сентября 1923 г. ^{[66, с. 196]}.

Однако масштаб событий 1923 г. не ограничивался даже всей континентальной Европой ввиду нараставшего влияния на ход и результаты Рурского кризиса со стороны Великобритании и США. Перед британскими и американскими властями, а также крупным частным бизнесом де-факто стояла проблема такого управления франко-германским конфликтом, которое позволило бы минимизировать его потенциальные риски и негативные последствия, и, напротив, максимизировать разного рода дивиденды от возможного урегулирования.

Риски, если смотреть на них из Лондона и отчасти – из Вашингтона, действительно, были велики. Полная реализация амбициозных целей Парижа грозила образованием ситуации, напоминавшей «французскую гегемонию» в континентальной Европе. Еще 22 июня 1921 г., выступая перед участниками Имперской конференции, собравшей представителей Великобритании и британских доминионов, министр иностранных дел Соединенного Королевства, лорд Дж.Н. Кёрзон говорил о том, что Франция, обладая Лотарингией, имея в распоряжении шахты Саара и оккупируя Рур, станет «повелительницей Европы в отношении угля, железа и стали, а вместе со странами под ее военным командованием – [она станет] и военным монархом [континента]» ^{[70, p. 8]}. В период самого Рурского кризиса, 6 августа, бывший премьер-министр Великобритании Д. Ллойд Джордж на страницах прессы высказывал точку зрения о том, что Франция Пуанкаре может действовать «по примеру Наполеона». Политик не исключал того, что «Германия может обессилеть, она может даже временно развалиться» ^{[71, с. 110]}. Наконец, и британский писатель-фантаст Г. Уэллс в книге «Год предсказаний» (1924) писал о скором наступлении «французского тысячелетия», когда «ничего не останется на континенте кроме победоносной Франции, ее разбитых и сломленных противников и сервильных и ненадежных союзников – крестьянских государств» ^{[72, p. 725]}.

Если Лондон настораживала возможная французская гегемония в Европе, то в закрытых дискуссиях озвучивалась и противоположная точка зрения: если очевидным победителем из Рурского кризиса выйдет Германия, то это может обернуться крахом Версальской политико-дипломатической конструкции. В донесении от 22 января 1923 г. британский представитель в Высокой союзной комиссии по рейнским делам (Рейнской комиссии), игравшей важную роль в управлении оккупированным (согласно мирному договору) левым берегом Рейна, лорд В. Килмарнок призывал МИД Великобритании не занимать выраженной антифранцузской позиции: «Самый важный фактор, с моей точки зрения, заключается в том, что нельзя позволить французам потерпеть поражение… Никакого другого реального средства давления не останется, и Германия сможет фактически отказаться от дальнейшего выполнения договора» ^{[73, p. 52]}. Как ни странно, в Вашингтоне присутствовали схожие настроения. В донесении от 26 февраля посол Великобритании в США О. Геддес сообщал о «безусловно, широко распространенном, хотя и редко высказываемом открыто убеждении в том, что, поскольку Германия понимает только силу, разрешение важного вопроса о выплате Францией долгов США связано с тем, что французы окажутся успешными в Руре…» ^{[73, p. 126]}.

Однако говорить о действительной солидарности Великобритании и США с Францией в 1923 г. отнюдь не приходилось. Скорее, речь шла о негласной попытке британских и американских элит (как в правительстве, так и в частном бизнесе) за счет косвенного управления франко-германским конфликтом достичь комплекса взаимосвязанных целей: не допустить французской гегемонии; ослабить Германию и принудить ее к согласию с новым репарационным планом, не допустив при этом коллапса страны. При этом необходимо было избежать и большой войны или революционных потрясений в Европе.

Последний сценарий грозил не только непредсказуемыми последствиями сам по себе, но и почти неизбежно ударил бы по интересам США и Великобритании. Соединенные Штаты могли окончательно потерять перспективу вернуть себе займы, выданные европейским странам в годы Первой мировой, а от Великобритании потребовалось бы вмешательство в эвентуальную войну на континенте, что было связана с неизбежными людскими и финансово-экономическими потерями. Размышляя в феврале 1925 г. о способах урегулирования франко-германских отношений, министр финансов Великобритании У. Черчилль продолжал подчеркивать один из императивов британских действий: «Мы хотим спасти себя от вовлечения в новый Армагеддон, ущерб при победе в котором будет почти таким же, как при поражении» ^[74].

В определенной степени Франция, преследуя собственные интересы, выступила «тараном» в деле навязывания руководству Германии понимания того, что ему придется смириться с выполнением ряда репарационных условий Версальского договора, поскольку альтернативой этому, как продемонстрировал Рурский кризис, могли стать финансово-экономический коллапс и политический развал Веймарской Республики. Неслучайно, что американский банкир и государственный деятель Ч. Дауэс, по фамилии которого был назван новый репарационный план, принятый по итогам кризиса, в одном из разговоров с французским послом в США Ж. Жюссераном в декабре 1923 г. даже вербально одобрил французские действия в Руре: «Немцы не хотели понимать других доводов, было необходимо прибегнуть к этому»» ^{[75, p. 86]}.

В значительной степени указанная логика сработала. Как подчеркивают исследователи, поражение в Руре было расценено немецким общественным мнением «как вторая проигранная война» ^{[76, с. 84]}, а сам факт поражения проложил дорогу последующему «плану Дауэса», окончательно утвержденному на Лондонской конференции 1924 г. Согласно немецкому историку М. Бергу, «без крушения иллюзий в ходе Рурского кризиса ни немцы, ни французы, по всей видимости, не приняли бы соглашения, столь сильно продиктованное американскими интересами» ^{[77, p. 91]}.

Таким образом, Рурский кризис – проявление острого франко-германского конфликта – фактически стал необходимой предпосылкой для американского и британского посредничества, которое, в свою очередь, и запустило механизм урегулирования репарационного вопроса на Лондонской конференции и механизм частичного решения проблем безопасности в Западной Европе на Локарнской конференции. По-своему примечательной для характеристики роли кризиса стала столь различавшаяся судьба двух, по сути схожих предложений Вашингтона о посредничестве. В них шла речь о созыве комитета экспертов для урегулирования репарационного вопроса. Если первое подобное предложение, озвученное госсекретарем США Ч. Хьюзом 29 декабря 1922 г., осталось, согласно Ллойд Джорджу, «незамеченным политиками» ^{[71, с. 63]}, то аналогичная инициатива президента США Дж.К. Кулиджа, сформулированная в речи от 9 октября 1923 г., имела намного более серьезное значение и стала прологом последующего «плана Дауэса».

Кёрзон, предпринимавший собственные, неудачные попытки посредничества на более ранних этапах Рурского кризиса ^{[78, 79]}, ухватился за это предложение Вашингтона, увидев в нем шанс выхода из сложившейся ситуации. В переписке с британским поверенным в делах в Вашингтоне Г. Чилтоном Кёрзон указывал на то, что Лондон не желал создавать у Парижа ощущения совместного англо-американского прессинга, однако считал «сотрудничество с правительством Соединенных Штатов одним из ключевых условий любого прогресса в сторону урегулирования [ситуации в Европе]» ^[80]. Аналогичная позиция, суть которой сводилась к призыву, обращенному к британским властям активно взаимодействовать с Вашингтоном в урегулировании Рурского кризиса, озвучивалась и на Имперской конференции 8 октября 1923 г. ^[81].

Хотя степень солидарности Великобритании и США, разделенных многочисленными противоречиями (в т.ч. по военно-морским вопросам) ^[82], не стоит абсолютизировать, все же представители политического руководства и финансового мира двух стран разделяли ряд базовых, обозначенных выше целей по стабилизации Европы по собственным правилам. Примечательно, что если динамика Рурского кризиса усугубила франко-германское противостояние и отдалила от Франции Великобританию и некоторые другие государства (например, Италию и Бельгию), то англо-американская солидарность, напротив, нарастала.

Вехой на этом пути стало подписание 18 июня 1923 г. двустороннего соглашения, регулировавшего выплату военных долгов Великобритании Соединенн