Связь языка и культуры в социально-институциональном измерении: решение проблемы в аналитической традиции

Никитин Антон Павлович ORCID: 0000-0001-5534-7931 кандидат философских наук доцент, кафедра гражданско-правовых и уголовно-правовых дисциплин, Хакасский государственный университет им. Н.Ф. Катанова 655017, Россия, республика Хакасия, г. Абакан, ул. Ленина, 90 Nikitin Anton Pavlovich PhD in Philosophy Associate Professor, Department of Civil Law and Criminal Law Disciplines, Katanov Khakass State University 655017, Russia, respublika Khakasiya, g. Abakan, ul. Lenina, 90 nikitinanton5891@gmail.com

Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 22-28-20099 при паритетной финансовой поддержке Правительства Республики Хакасия

Введение

Актуальность темы обусловлена активизацией междисциплинарных исследований, направленных на решение вопроса о порождающей силе языка, то есть его способности не только обозначать явления и отражать действительность, но и формировать картину мира, выступающей фундаментальным элементом любой культуры. Проблема связи языка и культуры решается на стыке множества наук, таких как лингвистика, философия, социология, антропология и культурология. В данной работе сделана попытка посмотреть на эту проблему в социально-институциональном аспекте, так как каждая культура может нести в себе как универсальные общественные феномены, так и локальные, демонстрирующие ее специфику. Исследование в большей степени опирается на традиции аналитической философии языка, в которой со второй половины XX в. обсуждается взаимосвязь языка с обширным классом социальных феноменов (правовых, экономических, политических и т.д.), что сопровождается привлечением данных из соответствующих наук и положений из общей теории языка и семиотики.

В частности, в аналитической философии второй половины XX в., в работах Дж. Серла ^[1], Д. Деннета и Д. Роя ^[2] и других представителей аналитической традиции ставится вопрос о связи функционирования языка и формирования социальных институтов, о связи развития человеческого сознания и тенденциях институциональной неопределенности. Аналитическая философия рассматривает связь языка и культуры и в более широком спектре аспектов, чем социально-институциональные взаимодействия; эти аспекты подробно изложены в монографии А.Л. Золкина ^[3]. В данной работе ставится цель проанализировать связь языка и культуры конкретно в социально-институциональном измерении, то есть необходимо определить то, каким образом язык способен формировать социальные институты и выстраивать социальную онтологию, и как в языке отражается специфика общественных отношений в рамках заданной культуры. В соответствии с поставленной целью решаются следующие задачи: 1) рассмотрение социально-конституирующей функции языка; 2) рассмотрение социально-репрезентативной функции языка в контексте концепции лингвистического релятивизма.

Основными методами исследования являются стандартные методы философии обыденного языка – метод мысленного эксперимента, метод языковых игр, контекстуальный и концептуальный анализ. Теоретической базой исследования выступает теория речевых актов Дж. Остина и Дж. Серла в ее применении к исследованию социальных институтов (положение о языке как фундаментальном условии конструирования социальной реальности). Практическая значимость исследования заключается в возможности использования полученных результатов в решении общенаучных проблем, связанных с вопросом о взаимосвязи языка и культуры.

Основная часть

Социально-конституирующая функция языка

Рассмотрим значение ряда выражений: «Этот автомобиль стоит 2 миллиона рублей», «Иванов – профессор», «Эта квартира является собственностью Джона». Все эти фразы констатируют факты, но таким образом, что их структурное отношение невозможно зафиксировать прямым наблюдением. Индивид может видеть перед собой автомобиль, но не может видеть стоимость автомобиля (только обозначение стоимости на ценнике); Иванов подвержен наблюдению, но его статус профессора не подвержен (хотя он может показать соответствующую бумагу); глядя на квартиру и на Джона, мы можем не найти никаких доказательств, что она – его собственность (но есть документ, удостоверяющий право собственности на данную квартиру). Такие и подобные им выражения являются обозначением институциональных фактов, которые стоит отличать от простых фактических суждений типа «Этот автомобиль красного цвета», «Иванов – брюнет», «Джон часто устраивает вечеринки».

На первый взгляд, отсутствие возможности остенсивно определять значение выражений об институциональных фактах объединяет их с другими суждениями, где присутствует та же трудность: «Этот автомобиль очень ценен для продавца», «Иванов гордится своим званием», «Джон любит своих друзей». Но, хотя людям и невозможно непосредственно видеть отношения ценности, гордости и любви, их существование не считается зависимым от языковой практики. Ситуация с институциональными фактами прямо противоположная, поскольку онтологически они полностью зависят от наличия языка.

Социально-конституирующая функция языка заключается в том, что институциональные факты, создающие особый тип социальной онтологии, существуют постольку, поскольку представлены лингвистически. Идея о том, что язык не только констатирует, но и порождает различные явления, восходит к теории речевых актов Дж. Остина ^[4]. Связь лингвистической теории социальных институтов и теории перформативности описана нами в ряде работ ^[5-6], здесь лишь выделим ее базовые положения, сформулированные Дж. Серлом. 1) Институциональный факт может существовать лишь постольку, поскольку он представлен в качестве существующего в языке. 2) Институциональный факт предполагает деонтические полномочия, которые могут быть представлены только языковыми средствами. 3) Деонтология может продолжать свое существование после того, как была создана, и даже после того, как все агенты забудут об ее создании, однако это возможно только при наличии языка. 4) «В-четвертых, ключевая функция языка состоит в том, чтобы распознавать институт как таковой» ^{[7, с. 19]}.

Для того, чтобы автомобиль имел стоимость, Иванов имел ученое звание, а Джон имел в собственности квартиру, необходимо наличие социальных институтов денежного обмена, высшего образования и науки, права собственности. Все эти институты существуют, будучи представленными в языке. Они объективны по отношению к человеку в том смысле, что не являются предметом предпочтений тех или иных лиц, а имеют принудительный характер ко всем членам общества, но при этом «институты невозможно увидеть, почувствовать, пощупать и даже измерить. Институты – это конструкции, созданные человеческим сознанием» ^{[8, с. 137]}. Каким образом они создаются? Объяснение Дж. Серла является лингвистическим и оперирует понятиями статусных функций и конститутивных правил.

Статусные функции и конститутивные правила формируются коллективной интенциональностью. Интенциональность вообще является особым свойством сознания, заключающимся в направленности на объекты и выработке специфического отношения к ним. Существуют интенциональные состояния (намерения, убеждения, желания, верования и т.д.), присущие социальным системам и подсистемам и осуществляющиеся в коллективном поведении. Они и составляют коллективную интенциональность. «Наиболее важной формой коллективной интенциональности являются коллективные намерения в планировании и действии, то есть коллективные предварительные намерения и коллективные намерения в действии» ^{[9, p. 43]}.

Статусная функция – это функция, которая выполняется не благодаря физическим свойствам ее носителя, а благодаря коллективной интенциональности. Автомобиль может быть красного цвета вне зависимости от того, распознают ли этот цвет в нем люди; Иванов может быть брюнетом также вне этой обусловленности. Купить же автомобиль за деньги получится только в том случае, если что-то признается в качестве денег; Иванов может быть профессором, только если соответствующий статус признается за ним. Статусная функция может существовать лишь при наличии коллективного представления о предмете как обладающем тем статусом, который несет данную функцию.

Общая формула статусной функции, предложенная Дж. Серлом, выглядит как отношение «X считается Y в контексте C»: «Рубли считаются деньгами в Российской Федерации», «Иванов считается профессором в соответствии с приказом министерства науки и высшего образования» и т.д. Еще одним важным термином институциональной теории Дж. Серла является понятие конститутивных правил, которые противопоставляются регулятивным. Регулятивные правила имеют вид «Делай X» или «Не делай X», это правила разрешения и запрещения. Конститутивные правила не регулируют, а формируют само поведение, эти правила и есть сами действия. Когда мы считаем что-то деньгами, кого-то профессором, кого-то собственником чего-то, то мы следуем конститутивным правилам и ведем себя в соответствии с ними. Конститутивные правила могут нарушаться, как и регулятивные, ведь при общем признании статусной функции находятся и те, кто эту функцию отрицает. Однако такое нарушение практически исключает индивида из общественной жизни, ведь трудно не признавать рубли деньгами, находясь в России. Так формируется объективность институциональных фактов.

В контексте нашей темы важен тезис о фундаментальности языка по отношению к институциональным фактам, – ни один из них не может существовать без лингвистического представления. Дж. Серл приводит в качестве примера самые простые случаи: Барак Обама является одним из президентов в истории США, сам Дж. Серл является профессором, в руках у него двадцатидолларовая купюра, автомобиль у окна – его собственность. Все эти факты «требуют лингвистического представления для того, чтобы существовать» ^{[9, p. 110]}. Без языка нет полномочий президента, статуса профессора, денег и собственности. В этом и заключается социально-конституирующая функция языка.

Социально-репрезентативная функция языка и лингвистический релятивизм

В своей теории социальных институтов Дж. Серл развивает положение Дж. Остина о том, что слово может быть действием, как любое действие оно по результату успешно или нет. Если положение Конституции РФ «денежной единицей в Российской Федерации является рубль» (гл. 3, ст. 75, п. 1) оказывается успешным, то все граждане России используют в качестве денег рубли. Если Петров утверждает, что он – профессор, а никто это не признает, то его слово неуспешно. В результате выражения «деньгами в России являются рубли» и «Петров – не профессор» выступают уже как констатация факта, отражение действительности. То есть функция языка заключается не только в том, чтобы сконструировать институциональные факты, но и обнаружить их, репрезентировать в процессе социальных взаимодействий. «Языковая репрезентация отражательной деятельности проявляется при языковом означивании воспринятой языковым сознанием реальной (первичной) действительности или результатов ее отражения и означивания, представленных при их передаче в процессе устной или письменной коммуникации» ^{[10, с. 68]}. Особенностью репрезентации институциональных фактов является их социальный смысл, что максимально демонстрирует культурное своеобразие языкового сообщества.

Приведем простой пример. Как известно, в Российской Федерации долгое время существует институт аспирантуры как институт подготовки кандидатов наук (вопрос о том, считать ли аспирантуру уровнем высшего образования или формой научной деятельности в данном случае не имеет значения). И когда вставал вопрос о том, чему соответствует эта подготовка в англоязычных странах, появлялись определенные трудности, поскольку традиционное выражение «postgraduate studies» в целом включает разнообразные программы обучения на базе высшего образования, чаще всего заканчивающиеся получением степени Doctor of Philosophy. В результате российские кандидаты наук стали обозначаться как PhD, что не отличает их от российских же докторов наук. Таким образом, когда мы переводим выражение об институциональном факте «Сидоров – аспирант» с русского на английский как «Sidorov is postgraduate student», то получаем два суждения, которые по-разному осмысливаются в российской и английской культуре.

Это только частный, но не единственный случай, который показывает, что именно в словах, связанных с институциональной реальностью, культурная специфика раскрывается наглядно. То есть, когда индивид изучает незнакомый ему язык, он не просто сталкивается с неизвестными словами, смысл которых для него может быть неясен, а открывает для себя наличие уникальных социальных институтов, отражающих особенности общественных отношений изучаемой культуры.

Представим языковое сообщество, члены которого никогда не видели медведей и никогда не использовали деньги. Пусть перед носителем русского языка стоит задача объяснить им значение слов «медведь» и «деньги». Поскольку понятие денег более абстрактное, чем понятие медведя, сложностей с объяснением его содержания, очевидно, будет больше. Медведя можно и просто нарисовать, указав, что это одна из разновидностей животных. Говоря о деньгах, переводчику придется затронуть такие понятия как обмен, накопление, стоимость, платеж и т.д. Точно также для того, чтобы объяснить значение слова «собственность» необходимо обратиться к понятиям присвоения, пользования, владения, распоряжения и т.д. Но даже это не столь важно, сколь ответ на вопрос: как много узнает человек о жизни в России, когда определяет для себя значение слов «медведь» и «деньги»? Да, некоторые граждане Российской Федерации часто встречаются с медведями, но все таки не это определяет их существование в социуме, тогда как деньги являются необходимым элементом их общественного бытия.

В данном моменте и обнаруживается связь языка и культуры в социально-институциональном измерении. Традиционная трактовка связи языка и культуры исходит из положения, что «культура этноса представляет собой неразделимое единство материального и духовного. К материальной составляющей можно отнести производство, хозяйство, товарно-денежные отношения, сферы быта, семьи, культуры в узком смысле. Духовную сферу формируют мораль, нравственность, воспитание, религия, приобщение к народным обрядам. Эти отдельные составляющие реализуются в мотивации жизнедеятельности, в поведении каждого индивида. Важно также, что традиционная культура принадлежит людям с характерными этнографическими признаками, в том числе – владеющим своим родным языком» ^{[11, с. 45]}. Вместе с тем, «язык и культура связаны естественным и необходимым образом, но не на любых участках языка – прямо и непосредственно» ^{[11, с. 46]}. Можно добавить, что язык выполняет значимую роль в демонстрации своеобразия культуры по отношению к тем явлениям, которые «невидимы глазу», а социальные институты и институциональные факты так и существуют – «невидимо», но объективно.

Природные, наблюдаемые факты также отражаются в языке вариативно и в различной степени классификации. Однако если допустить существование языка, в котором для обозначения цветов используется только два слова, аналогичных словам «светлое» и «темное», то это обстоятельство нам практически ничего не говорит о своеобразии культуры носителей языка, поскольку отсутствие слов «желтое» и «синее» у человека вовсе не предполагает, что он не может отличить желтые предметы от синих. Если же в языке отсутствует аналог словосочетания «государственная собственность», то этот факт уже многое говорит о данной культуре.

Могут возразить, что особенности перевода предметных слов также многое говорит о культуре сообщества, как и особенности перевода слов, несущих социально-институциональный смысл. Ставший классическим пример про слово «снег» у эскимосов здесь является показательным. Последователи гипотезы Сепира-Уорфа утверждали, что лингвистическая фиксация в различии снега, лежащего на земле, падающего с неба, кружащего во время метели, находящегося под санями и т.д. ярко иллюстрирует особенности материальной культуры эскимосов, которая обусловлена условиями проживания на Крайнем Севере. Однако упускается из виду, что такая лингвистическая дифференциация снега демонстрирует то, что и так очевидно стороннему наблюдателю, то есть перед нами гипотеза ad hoc, в которой сочетается наблюдение условий жизни эскимосов и фиксация их словарного запаса.

Исследователь культуры эскимосов воочию наблюдает значимость снега в их жизни, дифференциация снега в языке лишь подтверждает наблюдаемую картину. Точно также преподаватель философии может знать только одно слово для обозначения гвоздей («гвоздь»), а профессиональный строитель может назвать десять и более таких слов, но что это дает в плане постижения жизни того и другого, кроме понимания специфики их профессиональной деятельности? Кроме того, вполне корректно предположить наличие людей, которые знают десятки наименований гвоздей, но никогда не работали строителями; и, наоборот, – в истории человечества встречались люди, которые слова «гвоздь» не знали, но это не мешало им работать с ними, и они считали себя строителями. Аналогично со словом «снег» – во многих языках присутствует дифференциация снега по разным признакам, что не означает, что все эти культуры формировались в постоянных снежных условиях.

Другой известный пример - это пример слова «гавагай» из вымышленного языка условно взятого сообщества в работе У. Куайна "Слово и объект" ^[12]. В этом мысленном эксперименте перевод слова опирается на конкретную ситуацию, в которой пребывают и лингвист, и носитель языка. Мимо них пробегает кролик и носитель языка произносит слово «гавагай». При этом между двумя языками не наблюдается никаких сходств, а лингвистом до этого не зафиксировано ни одного значения в словаре. Может ли переводчик считать, что «гавагай» переводится как «кролик»? У. Куайн утверждает, что однозначность такого перевода недопустима, поскольку в этой ситуации может подразумеваться данный конкретный кролик, любой кролик вообще, видимая сторона кролика, его пушистость и т.д. У лингвиста остается один выход: искать подобные видимые случаи и спрашивать у информатора «гавагай?», ожидая знаки согласия и несогласия. Однако, трудность поставленной задачи не самое главное по отношению к другому моменту, - а именно уверенности переводчика, что носитель языка может различать в своем мышлении конкретного кролика и кролика вообще, различать стороны кролика, пушистых и непушистых животных и т.д.

Почему же тогда отражение в языке институциональных фактов может считаться надежным критерием для установления специфики культуры? То есть почему, если в языке нет слова «песок», то это нам ничего не говорит о деятельности сообщества, а если нет слова «собственность», то говорит о многом? Ответ как раз заключается в положении о лингвистическом происхождении социальных институтов, в теории речевых актов в ее применении к социальной онтологии, которая была описана выше. Предметы существуют без языка, институциональные факты без языка существовать не могут. Песок есть вне зависимости от того, выражен ли он как понятие в языке. Бедуины могут никак не называть песок, и он будет наличествовать перед их глазами круглые сутки. Если же в языке бедуинов не будет выражений для обозначения собственности, то в юридическом смысле ни у одного бедуина ее не будет как таковой (хотя она может существовать как притязание на имущество, основанное на принуждении, обычае, религиозных воззрениях). Когда индивид говорит, – «Это моя собственность», – то он апеллирует к праву собственности, зафиксированному лингвистически. В целом получается, что если в языке нет аналога слова "кролик", то это не означает, что представители соответствующей культуры не могут отличить кролика от других животных; а если в этом же языке нет аналога слова "собственность", то отсюда следует, что носители данного языка не могут вычленить данное общественное отношение в своем социальном существовании. Деонтология институциональных фактов порождается языком, распознается с помощью языка и не может существовать без языка, а снег, песок, гвозди и кролики могут существовать даже в том случае, если не будет ни одного слова для их обозначения. Поэтому именно в социально-институциональном измерении в наибольшей степени проявляется связь языка и культуры, и именно в области осмысления лингвистического представления институциональных фактов релятивизм максимально обоснован.

Заключение

Исследование связи языка и культуры в социально-институциональном измерении приводит к следующим выводам: 1) Язык выполняет конституирующую функцию по отношению к социальным институтам и институциональным фактам. Их формирование, деонтология и распознавание зависят от наличия языка, в котором институциональные факты и представлены. 2) Язык не только конституирует институциональные факты, но и репрезентирует их, отражая особенности культуры языкового сообщества. Именно анализ репрезентации институциональных фактов наиболее плодотворен для обоснования концепции лингвистического релятивизма, поскольку если институциональный факт не представлен лингвистически, то его в принципе нет.

Перспективы дальнейших исследованийтемы заключаются в привлечении конкретных лингвистических данных, которые могли бы продемонстрировать вариативность выражений об институциональных фактах и, соответственно, вариативность культур, интерпретирующих данные выражения. Также требуется более детальное сравнение высказываний об институциональных фактах с другими суждениями, содержанием которых выступают события, неподдающиеся прямому наблюдению.