К вопросу о понятии чести в ментальности русских помещиков XVII в.

Тихонова Вера Борисовна кандидат культурологии доцент, кафедра общественных наук, Санкт-Петербургский государственный университет промышленных технологий и дизайна 191186, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Большая Морская, 18, оф. кафедра Tikhonova Vera Borisovna PhD in Cultural Studies Docent, the department of Social Sciences, Saint Petersburg State University 191186, Russia, g. Saint Petersburg, ul. Bol'shaya Morskaya, 18, of. kafedra veritas_24@mail.ru Другие публикации этого автора

Поводом для написания данной статьи послужила противоречивость научных концепций относительно наличия и характера представлений о чести в среде привилегированной части русского служилого сословия XVII в. Автор рассматривает различные точки зрения на феномен чести в русском обществе XVII в., делая при этом попытку выявить наиболее значимые представления о чести в ментальности дворян и детей боярских Московской Руси. В основе предлагаемого исследования – свойственный исторической антропологии междисциплинарный подход, учитывающий достижения различных научных направлений и обуславливающий обращение к работам историков, филологов, культурологов, так или иначе затрагивающих рассматриваемую проблематику. При этом вполне оправданным представляется обращение к исследованиям, посвященным проблематике чести в период Древней Руси. Сопоставляя разные точки зрения, присутствующие в науке, автор обращается также к наиболее значимым для рассматриваемой проблематики источникам, содержащим свидетельства ментальных представлений о чести русских дворян и детей боярских XVII в.: приказной документации, нормативным актам, переписке, публицистическим произведениям. Разнообразие научных направлений, а также источников, используемых при написании статьи, объясняется стремлением автора рассмотреть феномен чести у русского привилегированного сословия XVII в. с точки зрения различных культурных контекстов и социальных практик. Немаловажной причиной «пестроты» направлений и источников, используемых автором данной статьи, является и тот факт, что рассматриваемый социальный слой для допетровской эпохи был в числе так называемого «безмолвствующего большинства», [Гуревич 1990, 16] практически не оставившего письменных свидетельств своей ментальности. В силу этого обстоятельства, при попытке реконструкции ментальных представлений русских помещиков «бунташного» века приходится использовать все возможные, в том числе и косвенные, исторические свидетельства, способные хоть немного пролить свет на образ мысли и мировосприятие дворян и детей боярских.

Следует отметить, что хронологические рамки рассматриваемого периода распространяются на весь XVII в. При этом автор не ограничивает исследование на региональном уровне, предполагая общие ментальные черты русских помещиков XVII в. В необходимых случаях затрагиваются особенности отечественного менталитета рассматриваемой эпохи в целом. К числу естественных ограничений, обусловленных в том числе и объемом статьи, относится отсутствие специального анализа литературного и художественного творчества эпохи. Той же причиной объясняется минимальное углубление в смежные темы местничества, нетства и русской религиозности XVII в., представляющие собой отдельные научные проблемы.

Предваряя непосредственное обращение к основной проблематике статьи, не лишним будет хотя бы немного остановиться на понятиях «менталитета» и «ментальностей». Опираясь на распространенные в науке подходы к пониманию данных феноменов [Ле Гофф, 302-337; Февр,19-20, 26; Гуревич 1972, 15-19; Горский, 3; Пушкарёв, 159, 164], автор рассматривает национальный менталитет как характерный и устойчивый для конкретного народа образ мышления и чувствования, мировидения и мировосприятия. Также весьма правдоподобно предположение о существовании обусловленных историческими условиями специфических ментальных представлений, лежащих в основе мироощущения и мировосприятия общества [Гуревич 1972, 15-24; Юрганов, 22-23], распространенных как на уровне картины мира данной эпохи в целом, так и на уровне социальных групп и отдельных индивидов. Эти исторически обусловленные склонности групп и индивидов определенным образом чувствовать, мыслить и действовать автор данной статьи, вслед за рядом исследователей [Пушкарёв, 163; Плебанек, 7-9, 12-13], обозначает как «ментальности» [Тихонова 2012, 25-29]. Соответственно, в данной работе пойдет речь о некоторых особенностях ментальности русских уездных помещиков XVII в.

К проблематике чести в среде русского привилегированного сословия допетровского периода нередко обращались в своих работах историки XIX – начала XX вв. [Бобровский 1888, Бобровский 1889, Валуев, Забелин, Ключевский, Маркевич, Павлов-Сильванский 1910, Павлов-Сильванский 2001]. В советское время по идеологическим причинам данная тематика была востребована значительно слабее, хотя именно тогда появился ряд важных в её контексте исследований [Веселовский, Новосельский, 1928; Новосельский, 1961]. Обновление интереса к проблеме чести в средневековой и позднесредневековой Руси наметилось среди ученых лишь в конце XX – начале XXI в., однако в целом количество специальных исследований по рассматриваемой теме невелико, в особенности касающихся XVII в. [Коллманн, Стефанович, Флоря, Черная]. Проблемы чести привилегированного сословия допетровской Руси подчас затрагиваются в рамках исследований по смежной тематике – по истории служилого сословия, русской аристократии, местничества, служилых «городов», поместной конницы, полков нового строя [Андреев, Козляков, Курбатов, Лаптева, Малов, Седов, Эскин].

Особенно часто феномена чести в среде служилого сословия XVI-XVII вв. ученые касались в контексте истории местничества, и как правило, применительно к среде аристократии, думных и придворных чинов [Бобровский, 1888; Бобровский 1889; Валуев, Веселовский, Забелин; Маркевич; Яблочков]. С практикой местничества проблема чести нередко связывается и в исследованиях современных ученых [Козляков, Коллманн, Лаптева, Флоря, Эскин]. При этом исследователи конца XX – начала XXI вв. уже не ограничивают сферу действия местнических споров лишь высшими чинами московского общества XVII в. Считается, что первым, кто рассматривал местничество применительно к городовым чинам, был А. А. Новосельский [Новосельский 1928; Эскин, 12].

В исследованиях, затрагивающих проблематику привилегированного сословия в допетровской Руси, чаще всего речь идет о родовой, «отеческой» чести [Андреев, Бобровский, 1888; Бобровский 1889, Валуев, Веселовский, Забелин, Козляков, Коллманн, Маркевич, Павлов-Сильванский 2001, Павлов-Сильванский 1910, Стефанович, Черная 1991, Яблочков]. К примеру, именно «отеческую» честь русской аристократии московского периода подразумевал С. Б. Веселовский [Веселовский, 469, 473-476]. При этом наряду с родовой учеными упоминаются честь сословная, «дворянская», чиновная, «разрядная», «служебная», корпоративная, личная, «духовная». Уже один из первых исследователей, затрагивавших проблематику чести, Д. А. Валуев, различал родовую и «разрядную» честь, отмечая факт «борьбы» между разными видами чести в аристократической среде Московского государства [Валуев, 28, 97, 102]. Разграничивал понятия родовой и личной чести в допетровский период и П. О. Бобровский, обращавший при этом внимание на противостояние во второй половине XVII в. между родовой и «служебной» честью [Бобровский 1889, 3, 5]. Различал родовую, чиновную и личную честь А. И. Маркевич, указывавший также на значение чести «духовного чина» [Маркевич, 117-121,134,141-142,150]. Некоторые исследователи особо акцентируют внимание на чиновной чести в московский период. Так, В. О. Ключевский упоминал о присущих различным слоям московского общества чиновных «честях», имевших, по мнению ученого, иерархический и сугубо наследственный характер. «Честь чинов», с точки зрения историка, выступала одним из источников сословных прав, отражая при этом зависимость чина и соответствовавшей ему чести от «степени пользы» Московскому государству [Ключевский, 140-141, 376-382,390]. Таким образом, историки прошлого если не напрямую указывали на многозначность феномена чести в допетровский период, то были очень близки к этой мысли.

В отношении многозначности обращает на себя внимание анализ представлений о чести, характерных для русского Средневековья и раннего Нового времени, предложенный Л. А. Черной. Применительно к эпохе Средних веков, исследовательница выдвигает идею «синкретизма» чести, рассматривая несколько групп значений этого понятия, характерных для допетровского периода: честь «как достоинство» человека («личную» честь), «честь как славу» (главным образом, воинскую) и «честь как святость». При том, что основным значением чести (как понятия «универсального») Л. А. Черная считает честь личную, для «феодальной культуры» исследовательница все же определяет главным «культ родовой чести». Также феномен чести соотносится Л. А. Черной и с социальным статусом, и с представлениями о христианском благочестии. Не предполагая в допетровской России развитых представлений о личной чести, исследовательница выделяет особый вид так называемой «именной» чести — лишь для особо значимых исторических персоналий [Чёрная 1991, 56-58, 60, 64, 72-75,79-84].

Особое место в ряду исследований, посвященных проблематике чести в Московской Руси, занимает фундаментальная работа американской исследовательницы Н. Ш. Коллманн, в которой проводится мысль о том, что понятие чести являлось одним из центральных понятий в российской ментальности XVII в. По мнению Н. Ш. Коллманн, значимость чести и практики её защиты в допетровской России аналогичны присутствовавшим в «общеевропейском моральном коде» Средневековья и Нового времени. Исследовательница относит Россию к «панъевропейской культуре», для которой в основе социума и идентичности издавна были «репутация и статус, кодифицированные в виде личной чести». В соответствии с этим, Н. Ш. Коллманн утверждает, что «чувство личного достоинства пленяло восточных славян задолго до того, как Московия консолидировала власть». При этом, сравнивая европейские и русские практики защиты чести в период раннего Нового времени, историк делает вывод о том, что в Московии акцент на защите чести был выражен гораздо сильнее, нежели в Европе [Коллманн, 15-17].

Тесную связь представлений о чести с положением человека в средневековом обществе, как на Руси, так и в европейских странах, подчеркивает также Б. Н. Флоря, сравнивший нормы о защите чести в Московской Руси и в Речи Посполитой в XVI-XVII вв. При этом, кроме ряда параллелей между правовыми нормами соседних государств, историк обнаруживает значительную специфику в понимании чести в Московской Руси. Если для польской шляхты представления о чести были вне зависимости от государственной службы, то для русских дворян и детей боярских честь определялась не столько социальным положением, сколько характером и ценностью исполнявшейся ими государственной службы, причем размер компенсации за «бесчестье» зависел от размера жалованья. Еще одна особенность, подмеченная ученым, состояла в большей социальной близости русских уездных помещиков к непривилегированным слоям населения [Флоря, 5-7, 11, 14-15].

В целом в научной литературе присутствуют весьма противоречивые взгляды на характер представлений о чести у детей боярских XVII в. Иногда уездным помещикам допетровского периода ученые вообще отказывали в наличии представлений о сословной чести и «достоинстве», усматривая последние качества лишь у аристократии, придворных и московских чинов [Павлов-Сильванский 2001, 192]. И. Е. Забелин считал, что «тогдашняя честь» основывалась на значении рода, выражавшемся в том почёте, каким пользовался конкретный род в соответствии с заслугами предков и со сложившейся иерархией [Забелин, 262]. Спектр научных мнений по рассматриваемой в данной статье проблематике простирается от признания достаточно развитых представлений о чести у русских служилых людей «по отечеству» XVII в., до прямо противоположных идей. У части отечественных ученых сложилась негативная тенденция в отношении к допетровскому периоду, которая, в сущности, следует за мыслителями-западниками, сожалевшими о том, что русские не подверглись «благородному влиянию» католицизма и крестоносцев, не прошли «школы рыцарства», и потому Россия «никогда не знала, что такое честь…» [Щукин, 56].

Очевидно, именно такой взгляд лежит в основании утверждений о том, что «морально-психологическому портрету» русских помещиков XVII в. не были свойственны «честь и бескорыстие», присущие европейскому дворянству, поскольку рыцарские «идеи благородства, чести и гордости» вступали в противоречие с русской «традиционной ментальностью», основанной на православии [Кутищев, 149-151]. Или рассуждений о том, что у служилых людей Московской Руси не ценились ни «рыцарская отвага», ни честь, ни даже любовь, вместо которых преобладала «ментальная триада» из терпения, набожности и покорности [Клямкин, Яковенко, Ахиезер, 113, 115-116]. Весьма спорными выглядят как безусловно положительная оценка европейского рыцарства, так и противопоставленная ей явно негативная оценка традиционной православной ментальности русских помещиков. Интересно, что другая группа авторов склонялась к проведению прямых параллелей между русской знатью и европейским рыцарством [Лихачев, 117-126; Лотман 1971, 469-473; Лотман 1993, 111-120; Павлов-Сильванский 1910, 373-375; Рыбаков, 255-256]. Надо заметить, что подобные сопоставления и аналогии, ввиду значительных культурных различий между Русью и Европой, воспринимаются в науке как минимум неоднозначно [Стефанович, 66].

При внешней противоположности указанных концепций, у них есть общее основание. Они обе — и находящие у русского привилегированного слоя сходные с рыцарством черты, и не находящие оных — по сути, одинаково обусловлены поисками на отечественной почве идеализированного европейского эталона. В ходе этих поисков одни исследователи стремились во что бы то ни стало найти в русском Средневековье искомые черты рыцарского идеала, другие же, не разглядев в нашей истории характерных для Европы явлений, сделали простейший вывод: нет рыцарства — не может быть и чести.

В связи с этим обратим внимание на то, что понятие чести уже не первое столетие в отечественной науке тесно связывается с проблемами личности, личностного сознания и личного достоинства. Применительно к указанной проблематике в истории допетровской России можно выделить две основных позиции. В рамках одной из них акцент делается на становлении и постепенном развитии личности христианской, основанной на самоуважении и связанной с идеей личной чести [Бобровский 1889, 4-5; Коллманн, 15; Стефанович, 65; Черная, 56-57]. В целом эта позиция соответствует характеристикам отечественной культуры XVII в., основанной на христианских ценностях. При этом есть некоторые концепции, признающие присутствие личностного и даже авторского самосознания в период русского Средневековья, но не видящие личности в России XVI-XVII вв. Предполагается, что личность у русских переживает «падение», то ли из-за доминирования родового начала, то ли из-за деспотизма власти, и начинает «освобождаться» или «открываться» только со второй половины XVII, а то и с начала XVIII в. [Маркевич, 33-35, 151; Черная, 73-75, 79-82]. Следует отметить противоречивость такого взгляда, особенно идеи «исчезновения» личности в проникнутую напряженной христианской религиозностью эпоху Московского царства.

Другая позиция относительно личности и личностного сознания видит в их основании универсальный эталон – принятую за общечеловеческую норму личность европейского типа. При этом сам «личностный принцип» подчас напрямую рассматривается порождением Запада [Кавелин, 50-52, 59-60, 66, 86-87; Кантор, 21, 22-26, 33-34, 38, 41-42, 47-48, 50-53; Клямкин, Яковенко, Ахиезер, 113-116; Щукин, 32,57]. Применяя к культурным параметрам средневековой России европейский эталон, мы вряд ли обнаружим у русского привилегированного слоя романтизированные впоследствии явления рыцарской культуры. Аналогично в русском менталитете XVI-XVII вв. будут как минимум значительно слабее выражены характерные для тогдашней Европы ренессансные идеи «самоценности» человека (читай — индивидуализма), «мирской славы» и жизненного успеха, стремление к «свободе веры», равноправию и независимости женщины, а также развитое «авторское самосознание» [Чёрная 1991, 73-84]. Руководствуясь исключительно европейским личностным эталоном, действительно трудно предполагать соответствующую ему честь за употреблением данного термина в русских источниках XVII в.

При этом вполне вероятно, что именно указанный выше чужой эталон не позволил ряду ученых увидеть личности у привилегированного слоя допетровской Руси. Даже И. Е. Забелин, определявший сознание отечественной знати XVII в. «исполненным» представлениями о родовой, или «отеческой» чести, не предполагал в них наличия человеческого достоинства [Забелин, 262]. Аналогично мыслил П. О. Бобровский, утверждавший, что в рамках родовой чести русского привилегированного слоя XVII в. отсутствовало «нравственное достоинство» и «личность не имела никакого значения» [Бобровский 1888, 4-5,15-16]. Очевидно, в силу того же европейского эталона некоторые современные исследователи также не обнаруживают ни личной чести, ни личного достоинства в русском обществе XVII в., в том числе и у привилегированного слоя. Причинами этого сторонники данной точки зрения видят подавление личности деспотическим государством [Черная 1991, 73-82], или же исторически обусловленный восточным влиянием отказ от европейских ценностей [Жидков, Соколов, 148,167,195-197, 203; Щукин, 24-26, 28].

Применительно ко второму из обозначенных подходов следует обратить внимание на некоторые аспекты, не позволяющие опираться на него в предлагаемой работе. Во-первых, категоричное отрицание личностного сознания у русских в допетровский период не базируется на документальных свидетельствах. Поэтому в равной мере возможны и прямо противоположные предположения. Во-вторых, останавливает от принятия вышеуказанной позиции даже не столько то, что она базируется на идеализации опыта европейской культуры, сколько то, что она, очевидно, не предполагает существования полноценной личности не европейского типа. В связи с этим уместно вспомнить слова классика истории ментальностей, А. Я. Гуревича, который отмечал, что человеческая личность существовала всегда, но «исторически конкретно определенная», с обусловленным социокультурной ситуацией способом мировосприятия. Поэтому при восстановлении «ментального универсума» людей прошлого следует избегать как навязывания несвойственных им черт, так и взгляда на них свысока [Гуревич 1990, 8-9]. Именно такой установки и старается придерживаться автор данной работы. Противоречивость же взглядов на характер представлений о чести в среде служилых людей по «отечеству» XVII в. определяет потребность в рассмотрении этих представлений на различных уровнях: родовом, чиновном, корпоративном, служебном, духовном и, возможно, личном.

Для начала обратим внимание на то, что специфика представлений о чести в Московской Руси XVI-XVII вв. состояла в теснейшей взаимосвязи с понятием чина, который, с позиции некоторых ученых, рассматривается в качестве одного из основополагающих элементов русской средневековой культуры. По мнению Л. А. Чёрной, для русского Средневековья чин в широком смысле олицетворял божественный порядок, устанавливавший как вертикальную иерархию явлений и связей между ними, так и протяженные во времени (по горизонтали) действия. Историческая эволюция понятия чин на Руси была особенно тесно связана с развитием иерархии средневекового общества, а также с изменением этикета и церемониальной культуры. По мнению исследовательницы, для русской культуры XVII в. характерна была ситуация своеобразного «диктата чина», выразившегося в присутствии разнообразных концепций «чина»: политической, социальной, культурной, религиозной, бытовой [Черная 1993, 343-345, 355].

При этом концептуальное многообразие интерпретаций чина в допетровский период позволяет ученым констатировать факт вариативности самого этого понятия [Талина, 259]. Подтверждением этому служит сочинение Г. К. Котошихина, где московская жизнь предстает теснейшим образом увязанной с весьма разнообразными представлениями о чине. Чин действительно понимался, в первую очередь, максимально широко – как порядок, строй жизни: «по чину» женились, молились, служили, получали должности, умирали, и даже садились за стол. К примеру, вокруг рассаживания за царским столом разгорались подчас нешуточные страсти [Котошихин, 15-16, 18-20, 27-38 42-44, 46-47, 50-54, 59-60]. Одновременно чин выступал как ритуал, обеспечивавший устойчивость традиции. В этом контексте могут рассматриваться такие чины, как посольский, погребальный и поминальный, а также свадебный [Котошихин, 15-22, 26-28, 48-51]. Ярко выражено в тексте Котошихина и понимание чина как ступени социальной иерархии, заметное по чёткой очередности перечисления чинов [Котошихин, 28-33]. Чин – место в социальной иерархии как рода, так и отдельных его представителей, причем, по мнению Г. В. Талиной, существовало представление о разнице между чином, который жаловался государем, и наследственным титулом, который связывался Котошихиным с «вольным господством» [Котошихин, 32; Талина, 259].

Для социальной структуры Московского государства в XVI-XVII вв. было характерно наличие множества чинов и разрядов – слоев и прослоек общества, которые представляли своеобразную иерархию. Иерархичность была одной из основополагающих характеристик общества того времени; принцип иерархии определял структуру Московского государства и специфику социальных отношений. Положение в этой структуре зависело от происхождения человека и от возложенных на него государственных повинностей [Маркевич, 134, Эскин, 281-182]. Какое место в чиновной иерархии Московского царства занимали дворяне и дети боярские?

«Лестница» чинов оформлялась, согласно разным концепциям, с XIII по середину XVII вв. и делила все чины на служилые и земские (или «тяглые»). Служилое сословие, к которому относились уездные помещики, представляло собой особую иерархию, включавшую как чины привилегированных служилых людей «по отечеству», так непривилегированных служилых людей «по прибору». В свою очередь, лестница служилых людей «по отечеству» сложилась приблизительно к началу XVII в. и включала в себя придворные, столичные и городовые чины. На самом верху иерархии были думные чины – бояре, окольничие, думные дворяне, представлявшие скорее почетные звания. Ниже – московские чины: стольники, стряпчие, дворяне московские («большие»), жильцы, обязанностями которых первоначально определялись придворным церемониалом. Считается, что примерно с середины XVI в. дворцовые должности удельного времени превращались в служебные чины [Водарский 1973, 36-39; Ключевский, 320-328; Новицкий, 119; Павлов-Сильванский 2001, 147-154; Талина, 258-272; Яблочков, 249-256]. В XVII в. к московским чинам относились еще три чина, располагавшихся между дворянами и жильцами – полковники, головы стрелецкие и дьяки, на которых указывал Г. К. Котошихин [Котошихин, 23]. К городовым чинам относилась основная масса уездных помещиков, делившихся на три чина: выборные дворяне, дети боярские по «дворовому списку», дети боярские городовые, большинство которых составляло поместную конницу, в XVI – первой половине XVII вв. являвшуюся основой вооруженных сил Московского государства. В соответствии с указанной иерархией, для действующей армии порядок чинов был следующим: «… стольники и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и дворяне, и дети боярские украинных и замосковных городов, и всякие служилые люди…» [Разрядная книга 1637 – 1638 гг., 11, 15, 29].

Строго говоря, к детям боярским, нижнему городовому чину, применение термина «дворянство» не совсем корректно. И не только потому, что они находились в самом низу иерархии привилегированных чинов. Изначально дворяне и дети боярские, вероятно, находились на разных ступенях социальной лестницы. Если детей боярских относят к «измельчавшим» потомкам боярства, то дворяне, предположительно, могли быть потомками дворцовых слуг. Приблизительно со второй половины XVI в. понятие дворянина обозначало уже почетную принадлежность к царскому двору; при этом дворяне все чаще оказывались в документах выше детей боярских[Ключевский, 335-336; Новицкий, 6-13; Павлов-Сильванский 2001, 80-86; Скрынников 1988, 7]. Со становлением понятия дворянин связывается происхождение сразу нескольких чинов: московских и выборных дворян, а также дворовых детей боярских. По одной из версий, «дворовая» (придворная) служба в XVI в. эволюционировала путем призыва на Москву лучших детей боярских, а затем «оседания» их по городам, в которых им давались поместья. Возможно, так произошло сначала с дворовыми детьми боярскими, позже служившими «с городы» по особому дворовому списку, а после – с выборными дворянами. С упразднением практики выбора на столичную службу, сложились чины выборного дворянина – для городовой службы, и московского («большого») дворянина – для столичной. В XVII в. оформилась практика пожалования чинов в иерархическом порядке, когда все уездные помещики начинали служить как городовые дети боярские, последовательно повышаясь в чинах. [Новицкий, 6-13; Новосельский 1928, 316-317; Станиславский, 97-98, 127-128, 130-133].

Несмотря на заметную разницу в социальном положении перечисленных чинов, их объединял ряд общих характеристик. Во-первых, все эти чины определялись как «служилые», то есть служившие московскому государю и выполнявшие соответственно своему положению определенные функции в государстве. Во-вторых, объединявшим служилые чины от бояр до городовых детей боярских обстоятельством было признание за всеми ними более или менее благородного происхождения, «отечества» и отеческой чести. В-третьих, эти чины объединяло привилегированное положение в государстве, дававшее право на государево жалованье, владение землями и пользование результатами труда крестьянского населения. В-четвертых, в среде привилегированных чинов большое значение имела система местничества, согласно которой у каждого чина было свое место – своя «ступенька» на вышеуказанной иерархической «лестнице». Это место следовало оберегать и защищать в процессе местнических практик. В-пятых, очевидно в соответствии с иерархией чинов и системой местничества, сложилась своеобразная «лестница чести» родов и чинов [Маркевич, 154-157; Талина, 259]. Обратим внимание на то, что последним чином, за которым признавалось наличие отеческой чести, был чин городового сына боярского – ниже его располагались уже непривилегированные служилые люди «про прибору».

Чтобы приблизиться к пониманию того, что могло значить понятие чести для московского общества XVII в., снова обратимся к сочинению Г. К. Котошихина, как одному из немногих прямых свидетельств отечественной ментальности XVII в. А в нём понятию чести, также как понятию чина, отведено значительное место, причем между ними заметна тесная взаимосвязь: честь должна была соответствовать чину, и наоборот, каждому чину полагался свой, вероятно, действительно определенный местом в иерархии, объём чести, привилегий и почёта [Котошихин, 29-30, 44-47, 50-52, 59-60]. В соответствии с этим, вероятно, в обыденной жизни русского общества присутствовало значение чести как почета и «почести», оказываемой носителю чина. Почет мог выражаться в особом месте за столом, в угощении, в сословных привилегиях, в различных «очередях», в именовании с «вичем». Почет, оказываемый представителю власти, мог выражаться в виде подношения или подарка, соответствовавшего статусу и значимости должностного лица [Грамотки XVII - начала XVIII в., 18-20; Маркевич, 147-149, 163-164; Московская деловая и бытовая письменность, 21; Седов, 52-53, 84-90, 303-304]. В целом, вполне можно говорить о присутствии своеобразной «чести по чину», сформулированной Л. А. Черной на основе литературных произведений XVII в. [Чёрная 1991, 73-74]. Однако, насколько верно утверждение исследовательницы о полном господстве чиновной чести в период Московского царства?

Применительно к привилегированному слою допетровской эпохи, представления о чести, вероятно, все же не ограничивались местом в чиновной иерархии, хотя и были с ним тесно взаимосвязаны. При этом честь, скорее всего, понималась значительно шире, нежели «место» на лестнице чинов и соответствующие ему почести. Сами чины рассматривались служилыми людьми по «отечеству» как честь [АМГ II, 166], которая давалась им с учетом заслуг их предков, и с учетом личной выслуги [АМГ I, 638; АМГ II, 33-34, 39, 44, 185, 243, 247, 251, 256, 260, 261, 263-264, 269, 273, 386, 390-392; Маркевич, 150-151, 157-158, 165-167, 182-183]. И хотя в документ