Россия и Запад в информационном обмене конца XVII в.

Богданов Андрей Петрович доктор исторических наук ведущий научный сотрудник, Институт российской истории, Российская академия наук 117036, Россия, г. Москва, ул. Дмитрия Ульянова, 19, оф. 40 Bogdanov Andrey Petrovich Doctor of History BOGDANOV Andrey Petrovich – Doctor of Historical Sciences, Senior Research Associate, Institute of Russian History of the Russian Academy of Sciences; Institute of Russian History – RAS, Dmitriya Ulyanova ulitsa 19, Moscow 117036 Russia; bogdanovap@mail.ru bogdanovap@mail.ru Другие публикации этого автора

Вступление

Аксиома, что русская культура, со времен появления наших письменных источников, была частью культуры европейской, для последней четверти XVII в. раскрывалась в историко-филологических исследованиях, в том числе моих, главным образом на примерах и выявленных тенденциях усвоения в России многообразных западных сочинений, научных достижений, идей и литературных форм. Историки и филологи столетие успешно углубляли работу А.И. Соболевского по изучению перевода текстов и акцепции в России идей наших европейских соседей ^[128]. Однако, кроме этой основной тенденции, при продолжении формирования и изучения комплекса русских и иностранных нарративных источников о событиях предпетровского времени в России, обнаружились примеры более сбалансированного взаимодействия русской и западной мысли.

Обратное воздействие русских авторов на западную литературу выявлялось не столько текстологически, сколько концептуально, при изучении распространения версий событий ^{[28, ч. 1]}. Обнаруженные при этом случаи возвращения в Россию запущенных на Запад версий, в виде традиционного перевода иностранных текстов, дополнялись примерами целенаправленных попыток формирования общественного мнения на Западе официальными и частными лицами в Москве ^{[36, 18]}. В одних случаях детальный анализ этого взаимного информационного обмена помогал исследовать реальную международную политику правительства России ^{[15, 32]}, в других – источниковедчески очищать наши представления о важных событиях в России от историко-публицистического баснословия ^[13].

Равноценность информационного обмена не была в то время достигнута. Долгий, растянувшийся на столетия, путь к балансу был начат, пожалуй, только в петровское время, с Великого посольства 1698 г. ^{[72, 73]}. На пути русской мысли на Запад обнаружился довольно высокий порог, через который могла переступить лишь часть идей и сведений, соответствовавших местному восприятию. Это интереснейшая тема исследования, однако, и с русской стороны, при ближайшем рассмотрении, акцепция содержания и форм западных сочинений не была столь беспрепятственной, как представлялось во времена Соболевского. Огромная масса переводов, формирование из западных книг целых библиотек, государственная поддержка интереса к западной книжности, образованию и научным знаниям с 1670-х гг. ^[48], как выяснилось, воздействовали на русские идеи и литературные формы в меньшей мере, чем казалось раньше, даже в области исторических знаний во времена рождения русской исторической науки ^[33], даже среди дворянства ^[19]. Или воздействовали своеобразно, преломляясь сквозь русские традиции и рождая безусловно оригинальные формы ^{[42, с. 188–349]}.

Наблюдения, позволяющие для последней четверти XVII в. говорить об информационном обмене России и Запада, в дополнение к традиционно изучаемому и реально имевшему место одностороннему заимствованию, нуждаются в суммировании и, как всегда бывает, дополнении и уточнении сравнительно с опубликованными. Это необходимо, поскольку сумма текстов, посвященных конкретным источниковедческим, историко-политическим и историко-культурным темам, не может заменить сумму знаний об обнаруженном взаимодействии Запада и России. Рассмотрение проблемы в формате книги, судя по невысоким темпам накопления новых данных, дело отдаленного будущего. Однако обобщение полученных в ходе разнообразных исследований фактов полезно и необходимо уже сейчас. Оно призвано дать толчок целенаправленным исследованиям в этой области.

Восприятие иностранных и устойчивость русских текстов

Хорошо известно, что в России последних десятилетий XVII в. внимательно следили за оценками, которые давались отечественным событиям в иностранных сочинениях. На примере переводов иностранных текстов на русский язык в вестях-курантах это показал С.М. Шамин ^[142]. Однако заметен и обратный процесс: воздействия московских сочинений на оценки русских событий иностранцами. В свою очередь, эти иностранные сочинения, отразившие мнения русских, переводились в России и включались в отечественные исторические сборники и сочинения.

Своеобразие оценок и стиля изложения, выдающее иностранцев, в русском переводе никого не смущало. Отечественный читатель предпетровского времени имел дело с очень широким спектром форм русских исторических сочинений, от классических летописей и летописцев, хронографов и кратких хронографцев, до первых научных монографий, которые в переводе на латынь или современные западные языки не отличались бы от иностранной научной литературы ^[33]. При этом наша историческая книжность с XI в. наполнялась переводными сочинениями столь основательно, что она в целом являлась продуктом взаимодействия отечественных и иностранных текстов.

Русские, с одной стороны, без затруднений воспринимали переводные иностранные тексты, с другой – легко сохраняли свои формы повествования, не только такие традиционные, как летопись, но и сравнительно новые, например, личные историко-биографические записки. Я уже подробно показывал, что все русские авторы, включая тех, кому приходилось много путешествовать за границей, не проявляли большой склонности перенимать западные формы повествования, даже рассказывая о своей жизни и приключениях на Западе ^{[33, с. 330–337],[19]}.

Ярким примером такой литературной устойчивости являются За­пи­с­ки вид­ного приказного и посольского человека околь­ни­че­го Ива­на Афа­нась­е­ви­ча Же­ля­буж­ско­го ^[51], который на­чал пи­сать под впе­чат­ле­ни­ем Мо­с­ков­ско­го вос­ста­ния 1682 г., а за­вер­шил по­ве­ст­во­ва­ние стать­ей о Пол­тав­ской ба­та­лии. По долгу службы он с 1656 до отставки в 1689 г. побывал в Вен­г­рии, Поль­ше, Кур­лян­дии, Гер­ма­нии, Ав­ст­рии, Ан­г­лии, Фло­рен­ции и Ве­не­ции, продолжая свои Записки с перерывами, но без заимствований прекрасно знакомых ему иностранных литературных форм. Это легко увидеть в современном издании текста ^{[40, с. 201–327]}.

В ран­них записях его сочинение по­доб­но Ле­то­пис­цу мо­с­ков­ско­го слу­жи­ло­го че­ло­ве­ка 1636–1689 гг., пи­сав­ше­го­ся по ли­ч­ным впе­чат­ле­ни­ям за 1668–1682 и, по­с­ле пе­ре­ры­ва, за 1689 г. (ГИМ. Ува­ро­ва 44. Sec. 41 л.). Текст этот из­дан под ви­дом «За­пи­сок при­каз­ных лю­дей» с не­ко­то­ры­ми про­пу­с­ка­ми ^{[132, с. 255–261]}. Записки посольского человека царей Алексея и Федора и царевны Софьи Желябужского со­по­с­та­ви­мы с тру­да­ми круп­но­го пе­т­ров­ско­го ди­п­ло­ма­та кня­зя Бо­ри­са Ива­но­ви­ча Ку­ра­ки­на. В его За­пи­с­ках (1676–1712) и пу­те­вом Днев­ни­ке (1705–1708), в рас­ска­зе о взя­тии Нар­вы (1704) и ос­но­ван­ном в зна­чи­тель­ной ча­с­ти на ли­ч­ных впе­чат­ле­ни­ях со­чи­не­нии о Се­вер­ной вой­не (1700–1710) пред­ста­в­лен широкий спектр форм дво­рян­ской ме­му­а­ри­сти­ки пе­т­ров­ско­го вре­ме­ни. Все из­ве­ст­ные со­чи­не­ния Б.И. Куракина опубликованы в одном издании ^[5].

В отличие от Желябужского, Куракин во­об­ще зна­чи­тель­ную часть жиз­ни про­вел за гра­ни­цей, многие годы жил в Париже, путешествовал по Германии, Голландии, Англии и Италии, вошел в круг западной аристократии, однако на фор­ме их за­пи­сок это пра­к­ти­че­с­ки не ска­за­лось. Не счи­тая ред­ких и крат­чай­ших ин­тим­ных вы­ска­зы­ва­ний Ку­ра­ки­на, касающихся как обстоятельств его романа и брака с юной сестрой царицы, жены Петра I, так и романа с «метрессой», заведенной, как было принято, в Венеции. Но и эта откровенность, вместе с ярким проявлением чувств, проявленных сначала в России, затем за границей, и описанных несколькими меткими словами, скорее личная черта русского характера князя, нежели дань иноземной моде, на самом деле в мемуаристике еще не сформированной.

По­жа­луй, слав­ный ге­не­рал рус­ской служ­бы Па­т­рик Гор­дон внес боль­ше мо­с­ков­ско­го в свой под­роб­ный Днев­ник ^[68], чем оте­че­ст­вен­ные ме­му­а­ри­сты по­черп­ну­ли при бли­з­ком зна­ком­ст­ве с За­пад­ной Ев­ро­пой. В од­ном вли­я­ние за­гра­ни­цы на Б.И. Куракина ска­за­лось зна­чи­тель­но. Его недавно переизданная мной «Ги­с­то­рия о ца­ре Пе­т­ре Але­к­се­е­ви­че» с ред­кой сме­ло­стью и вы­ра­зи­тель­но­стью про­ти­во­по­с­та­вила «при­ле­ж­ное и бла­го­ра­зум­ное» пра­ви­тель­ст­во ре­гент­ст­ва Софьи (1682–1689) вак­ха­на­лии без­за­ко­ния ро­ди­чей и при­бли­жен­ных Пе­т­ра, на­сту­пив­шей по­с­ле свер­же­ния «пре­му­д­рой ца­рев­ны» Со­фьи Але­к­се­ев­ны ^{[47, с. 243–332]}.

Од­на­ко и в этом параллели от «Ги­с­то­рии» Ку­ра­ки­на сле­ду­ет про­во­дить не к за­пад­но-ев­ро­пей­ской ли­те­ра­ту­ре, а к обличавшей царя-тирана «Ис­то­рии о ве­ли­ком кня­зе Мо­с­ков­ском» А.М. Курбского, за­во­е­вав­шей по­пу­ляр­ность в Рос­сии, благодаря усилиям канцлера В.В. Голицына, в по­с­лед­ней чет­вер­ти XVII – пер­вой чет­вер­ти XVIII в. Возвращение сочинений Курбского в Россию и затем в мировую литературу было одним из трудов выдающегося русского ученого историка Андрея Ивановича Лызлова ^{[33, с. 302–490]}. Русские авторы, как увидим, понимали сходство иностранных инвектив против Ивана Грозного с сочинением Курбского, но не смешивали их.

Сам Лызлов, заимствуя в завершенной к 1692 г. «Скифской истории» ^[99] отсутствовавшую в России форму обобщающей исторической монографии, сохранил традиционные способы повествования летописей, хронографов и Степенной книги в большей мере, чем сделал на рубеже 1670–1680-х гг. его коллега, ученый историк Игнатий Римский-Корсаков в своей «Генеалогии» ^[85]. Но автор первой в Москве научной монографии по генеалогии просто не имел в этом жанре отечественных аналогов. Свои исторические взгляды историк, публицист и политический оратор Игнатий предпочел в 1682–1698 гг. изложить в фундаментальном по содержанию и традиционном по форме летописном своде (ГИМ, собр. И.Е. Забелина № 263, 446 л.), собравшем в себя материалы Хронографа Русского, Степенной книги, Нового летописца, «Синопсиса» Иннокентия Гизеля и множества уникальных источников с древнейших времен до 1682 г. ^{[33, с. 30–213]}.

Еще более традиционными выглядят ученые монографии Сильвестра Медведева 1686–1688 гг.. Это историко-политическое «Созерцание краткое» ^{[117],[40, с. 45–200]}, основанное на огромной массе проанализированных мной уникальных документов о Московском восстании 1682 г., ^{[21, 20],[33, с. 233–289]}. Это церковно-историческая «Книга о манне хлеба животного», известная в подносном экземпляре царевне Софье (ГИМ, Синодальное собр. № VII/995, 4º) и фрагментарно изданная ^{[116, с. 452–538]}. Наконец, это «Известие истинное … о новом правлении в Московском царствии книг древних», рассматривающее научные и антинаучные способы аргументации. Оно сохранилось в ряде списков (ГИМ, Синодальное собр. № V/294; РГБ, собр. В.М. Ундольского, № 1325; и др.) и было издано С.А. Белокуровым ^[126]. Автор, апеллируя к разуму читателя, писал максимально понятным русским языком и упорно устранялся от хорошо знакомых ему западноевропейских форм изложения, и в истории, и в богословской полемике, которая у него тоже основана на анализе истории ^{[16, с. 344–380]}. Даже в ходе народного восстания 1682 г. в Москве Сильвестр отдает должное разуму восставших, пока они не покушаются ниспровергнуть основы государства, после чего их бунт умиротворяет высочайшая мудрость царевны Софьи.

Медведев происходил из провинциальных торговых людей, лишь верхушка которых тесно общалась с иностранцами, сохраняя в то же время весьма консервативные взгляды и формы повествования. Целые библиотеки латинских и польских (в меньшей мере греческих) научных изданий использовали дворяне Римский-Корсаков и Лызлов. Сравнительно с числом и качеством этих источников новации в формах их сочинений следует признать умеренными. Если «Генеалогия» Игнатия могла бы в основной части быть историей знатного рода в любой европейской стране, то «Скифская история», являясь европейской монографией по форме, была мало приемлема на Западе целью – внушения читателю идеи умиротворения, путем социально-экономических и культурных перемен, но не уничтожения или порабощения «скифских» кочевых народов.

И в целом дворянство, которому в конце XVII в. принадлежала основная часть частных библиотек и западноевропейских книг, которое занимало ведущее место в историографии того времени, в целом придерживалось традиционных форм летописного и хронографического повествования ^{[48, с. 318–344],[19]}. Впрочем, в то время не было сколько-нибудь заметной библиотеки, где отсутствовали бы книги западноевропейской печати. Знание латыни и польского позволяло читать значительную часть произведений в подлинниках и иностранных переводах; дворяне читали также на немецком, греческом, реже французском языках. Для менее образованного большинства некоторые светские книги переводились за четверть века по три, пять, восемь и более раз ^[128],[110]! Записи владельца одной из библиотек, придворного поэта и книгоиздателя Кариона Истомина, показывают, насколько широко книги использовались дворянами и другими слоями общества. При этом знатные женщины брали в библиотеке и переводные военные трактаты, и богословские труды ^[17]. Люди, не имевшие библиотек, составляли рукописные библиотеки выписок. Как суздальский архиепископский сын боярский Иван Нестерович Кичигин, который два десятилетия собирал в свой сборник интереснейшие русские и переводные исторические сочинения, давая ссылки на источники. Это сочинение сохранилось в оригинале (РНБ. Погодина 1953. 4°. 155 л.), описанном С.Н. Азбелевым ^{[2, с. 257–261]}.

Мне представляется важным, что то же самое дворянство, активно участвуя в первой четверти XVIII в. в реформах Петра и широко знакомясь с жизнью и литературой за границей, сохраняло верность тем же традициям повременных, почти летописных записей, или посольского отчета. Достаточно сравнить рассказ о приключениях столь­ни­ка В.А. Даудова во время ус­пеш­ной по­соль­ской служ­бы в Кон­стан­ти­но­по­ле, Азо­ве, Хи­ве и Бу­ха­ре в 1669-1675 гг. ^[65] с записками вид­но­го петровского ди­п­ло­ма­та гра­фа П.А. Толстого о впе­чат­ле­ниях от пу­те­ше­ст­вия че­рез Ав­ст­рию и Гер­ма­нию в Ита­лию для обу­че­ния мор­ско­му де­лу в 1697–1699 гг. ^[119].

Ту же картину мы видим в записках активных участников Северной войны. В традиционной форме повременных записей дум­ный дво­ря­нин и во­е­во­да С.П. Неплюев рас­ска­зал о по­ра­же­нии сво­его от­ря­да в бою со шве­да­ми у Клец­ка в 1706 г. ^[54]. Аноним по­ве­дал о раз­гро­ме шве­дов при Ле­с­ной (1708), с рас­су­ж­де­ни­ем о вой­не ^[82]. Се­к­ре­тарь при­двор­ной кон­то­ры ка­пи­тан-по­ру­чик А.А. Яковлев вел в 1714-1727 гг. за­пи­си о служ­бах с опи­са­ни­я­ми важных со­бы­тий, вроде Прут­ской ка­та­ст­ро­фы 1711 г. ^{[89, 66]}. О вой­не на Бал­ти­ке в 1705–1712 гг. рассказывал ви­це-ад­ми­рал На­ум Аки­мо­вич Си­ня­вин ^[1-2]. Граф Г.П. Чер­ны­шев, остановившись на событиях Северной войны,, посвятил записки служ­бе сво­ей и род­ст­вен­ни­ков с Азов­ских по­хо­дов, также воспроизводя форму со­чи­не­ний XVII в. и не называя их «журналом» ^[84].

Это было модное с рубежа веков название, идущее от «Жур­на­ла» Ве­ли­ко­го по­соль­ст­ва 1697–1699 гг., со­ста­в­лен­но­го за­га­до­ч­ным ав­то­ром от пер­во­го ли­ца ^[81], и безличного «Журнала или поденной записки», продолжавшегося при петровском дворе с Великого посольства до мира со шведами ^[80]. Судя по тому, что уче­ные бес­плод­но спо­рят об ав­тор­ст­ве обоих па­мят­ни­ков, мо­ж­но по­нять, что ли­ч­но­ст­ный фа­к­тор в пе­т­ров­ском ок­ру­же­нии мерк­нет по срав­не­нию с такими страстными памятниками XVII в., как «Словеса дней» князя И.А. Хворостинина ^{[122, с. 525–558],[135, с. 428–463, 599–604]} или Житие протопопа Аввакума ^{[1, с. 5–56]}.

Можно заметить вдобавок, что даже каноническая форма жития варьировалась авторами XVII в. более смело, чем форма «журналов», а по сути – повременных ле­то­пи­с­ных за­пи­сей. Напомню переполненное страстями и сомнениями житие патриарха Никона, превратившееся под пером его келейника И.К. Шу­ше­рина в исследование личности патриарха ^[86], и трепетное житие патриарха Иоакима, часть которого друг покойного, глубокий знаток жанра Иг­на­тий Рим­ский-Кор­са­ков, из­ло­жил в вольной фор­ме пись­ма при­яте­лю ^[89].

Да и рас­ска­зы об от­дель­ных со­бы­ти­ях, сви­де­те­ля­ми и уча­ст­ни­ка­ми ко­то­рых яв­ля­лись ав­то­ры петровского времени, и в XVII в. бы­ли обычными материалами ле­то­пис­цев. До­с­та­то­ч­но вспом­нить По­вре­мен­ные за­пи­си, ко­то­рые вел в Кре­м­ле оче­ви­дец Мо­с­ков­ско­го вос­ста­ния 1682 г. ^[35], сход­ные ста­тьи Ле­то­пи­си Си­до­ра Сна­зи­на ^{[114, с. 11–179],[25, с. 14–62]}, и ос­но­ван­ное на по­доб­ных за­пи­сях раз­вер­ну­тое опи­са­ние вос­ста­ния в Ле­то­пис­це 1619-1691 гг. ^{[114, с. 180–205],[38]}. Наконец, все «Созерцание» Медведева сосредоточено на Московском восстании, которому автор был свидетелем, но которое описал с помощью массы государственных документов.

Матвеевская версия событий 1682 г. в оригиналах

Восстание стрельцов, выборных солдат и вообще всех «служилых по прибору» в Москве и других городах в 1682 г. находилось в центре внимания многих современных авторов. Но на историков наибольшее впечатление произвели два сочинения, связанные с видным деятелем петровской эпохи графом Андреем Артамоновичем Матвеевым. Во многом потому, что если не сами произведения, то изложенная в них концепция – объяснение всех политических событий тайными интригами при царском дворе – оказалась весьма близкой и легкой для усвоения иностранцами.

Первое из них – «Ис­то­рия о не­вин­ном за­то­че­нии бли­ж­не­го бо­я­ри­на Ар­те­мо­на Сер­ге­е­ви­ча Мат­ве­е­ва», в которой нас, собственно, интересует «Объявление о возвращении из заточения ближнего боярина Артемона Сергеевича Матвеева и о кончине его» ^{[87, с. 367–427]} – рас­кры­ва­ет мно­же­ст­во тайн мо­с­ков­ско­го дво­ра 1670 – на­ча­ла 80-х гг. Это почти знакомые современному нам читателю политические мемуары. В их центре – судьба канцлера, правившего в России в последние годы царствования Алексей Михайловича, в 1676 г. сосланного в Мезень при его сыне Федоре, но затем прощенного и возглавившего правительство весной 1682 г., когда после смерти царя-реформатора бояре во главе с патриархом Иоакимом посадили на царство ребенка Петра, обойдя его совершеннолетнего брата Ивана. Попытавшись подавить вспыхнувшее в Москве восстание ненавистных автору стрельцов, боярин был ими убит.

Автор «Истории», настолько близкий к боярину А.С. Матвееву, что сопровождал его в ссылке – предположительно, учитель будущего графа А.А. Матвеева православный шляхтич Иван Лаврентьевич Поборский ^[7] – сделал повествование захватывающим не только за счет личных впечатлений (такого было много и в летописании XVII в.), сколько раскрывая «корни и нити» скрытых ото всех политических интриг. Последнее было модным в сочинениях западных европейцев о России, в частности потому, что усомниться в достоверности рассказов читатели не могли в силу недостатка информации. Впрочем, соответствие описанных интриг и даже действующих лиц исторической реальности мало кого волновало. Важнее было ощущение внутренней связи событий, которое в меру своего таланта давал каждый автор. «История» формировала впечатление, что объясняет ход истории России с конца царствования Алексея Михайловича до Московского восстания 1682 г. деятельностью и интригами узкого круга придворных, противников и сторонников опального канцлера.

Сама «История», рассчитанная на русского читателя, хоть и другого времени, была написана свидетелем событий и с использованием письменных источников. Н.И. Новиков утверждал, что в заглавии лучшего списка «Истории», который он публикует, говорилось, будто включенные в текст челобитные опального канцлера «писаны собственною рукою сына его Андрея Артамоновича» ^{[87, с. XV]}. Нельзя совершенно исключить, что и вся «Ис­то­рия», завершенная не ранее кончины графа в 1728 г., при­на­д­ле­жит его перу ^[124], возможно, в сотрудничестве с его учителем.

Этим участие графа в оправдании отца и защите чести семьи не ограничилось. Видимо, после 1716 г. ^{[112, с. 7]} граф Андрей Мат­ве­ев со­ста­вил по­хо­жие по то­наль­но­сти и по­зи­ци­ям (но от­ли­ча­ю­щи­е­ся в не­ко­то­рых де­та­лях) За­пи­с­ки, точнее – повесть о по­ли­ти­че­с­кой борь­бе 1680–1690-х гг., связывающую стрелецкие «бунты» одной цепью тайных придворных интриг боярина И.М. Милославского и, в более мягкой форме, его родственницы царевны Софьи Алексеевны ^[83].

По форме Записки Матвеева (будем придерживаться традиционного их названия) ближе всего к летописным повестям о Московских восстаниях конца XVII в., исследованных В.И. Бугановым ^{[58, 60, 57, 56]} и мной ^{[26, 23, 38, 29, 45, 46, 31, 22, 28, 24]}, едва ли не в большей мере, чем «Объявление» в «Истории о невинном заточении». Стойкость этой литературной традиции тем более показательна, что оба сочинения были написаны учеником и учителем польского языка и латыни, – на которых 13–14-летний Андрей Матвеев читал и писал еще в ссылке с отцом ^{[7, с. 206]}, – знатоками западной книжности. В библиотеке А.С. Матвеева было 77 книг на латинском, немецком, греческом, польском, французском, итальянском и голландском языках ^{[108, 125, 121]}. Впоследствии (около 1705), но задолго до написания Записок, Андрей Артамонович освоил и французский. В его личном книжном собрании было 724 книги на иностранных языках, включая 444 латинских, 115 французских и 43 польских ^{[12, с. 14–16]}.

Предполагаемый автор «Истории» был в Великом посольстве (1698–1699). Его ученик основательно знакомился со способами описания политических событий с 1699 г. во время службы в Нидерландах, Священной Римской империи германской нации и Франции. При этом даже знаменитый «Дневник неофициальной миссии ко французскому двору», составленный Андреем Матвеевым по итогам его визита в Париж (1705–1706), не имеет почти ничего общего с западными дневниками и мемуарами ^{[123],[4, с. 205–212]}. Это и не вполне статейный список (посольских отчет), с формой которого автор был отлично знаком. Описание Матвеевым Франции с ее государственным устройством, экономикой, вооруженными силами, политикой, жизнью королевского двора, в том числе интимной, культурой, архитектурой, достопримечательностями и произведениями искусства отличается по форме и от традиционных русских «хожений», включая профессиональные путевые записки дипломатов, вроде «Проскинитария» Арсения Суханова ^[118].

«Дневник» (снова не буду менять принятое название) больше всего напоминает западные описания варварских государств, вроде книги выходца из Белой Руси, краковского историка Симона Старовольского «Двор цесаря турецкого и жительство его в Константинограде». Вышедшая в 1646 г. в Кракове книга в XVII в. выдержала пять изданий. В России интерес к ней возник мгновенно. Начальные 16 глав были переведены в Посольском приказе уже в год первого издания. Полный перевод приказные люди осуществили в 1649 г. Всего во второй половине XVII в. их было восемь, из которых лучший, сделанный самим А.И. Лызловым, вошел в его популярную во времена А.А. Матвеева «Скифскую историю» ^{[99, с. 279–342, 444–445],[138, с. 351–352]}.

Изящная ирония русского дипломата, вернувшего западным коллегам их форму описания «чужих» стран, показывает нам, что Андрей Матвеев, как и его, подобный Старовольскому, белорусско-польский учитель, составивший «Историю о невинном заточении», хорошо понимали своеобразие взглядов иноземных авторов на Россию. Кстати, в обоих произведениях, излагающих матвеевскую версию событий конца XVII в., с удовлетворением отмечается, что о Московском восстании 1682 г. пишут иностранцы. Матвеев во вступлении к «Запискам» пишет, что правда о «трагедии», связанной с гибелью его отца, «на иностранных языках при цесарском и при королевских европейских дворах подробно печатными книгами изображенная гласится» ^{[83, с. 2]}. В «Истории» сказано, что «не токмо на российском, но и на других уже иностранных языках истории не токмо письменныя, но и печатныя с довольным изъяснением о кровавом и ужасном том бунте от разных авторов и описателей достоверных обстоятельно собранныя, не в одном Российском государстве, но и по всему уже вселенныя умному свету сказуют» ^{[87, с. 425]}.

Удовлетворение авторов не случайно, ведь речь идет о распространении за границей именно матвеевской версии событий, как наиболее удовлетворяющей потребности западных читателей и отвечающей их взглядам на варварскую Россию. Русские авторы еще долго так писать о событиях в своей стране не могли. Дело даже не в том, что в форме, а при внимательном взгляде и в содержании «Записок» и «Истории», много осталось от традиционных русских повременных записей: летописных, хронографических, личных. Оба автора, или, по достаточно популярной в науке версии, один, не могли обойти общеизвестный современникам факт, что восстание стрельцов и солдат в 1682 г., как и последующие &laqu