«Грекофилы» и «латинствующие» XVII в.: тексты в контексте

Богданов Андрей Петрович доктор исторических наук ведущий научный сотрудник, Институт российской истории, Российская академия наук 117036, Россия, г. Москва, ул. Дмитрия Ульянова, 19, оф. 40 Bogdanov Andrey Petrovich Doctor of History BOGDANOV Andrey Petrovich – Doctor of Historical Sciences, Senior Research Associate, Institute of Russian History of the Russian Academy of Sciences; Institute of Russian History – RAS, Dmitriya Ulyanova ulitsa 19, Moscow 117036 Russia; bogdanovap@mail.ru bogdanovap@mail.ru Другие публикации этого автора

Утвердившиеся в исторической науке представление о столкновении в России последней четверти XVII в. сторонников греческой и латинской культурных традиций вытекало, прежде всего, из бурной полемики о пресуществлении святых даров ^[111], в ходе которой сторонники одной позиции были объявлены «латинствующими еретиками», проводниками тлетворного западнорусского и даже иезуитского влияния, другой – ортодоксальными православными ^{[109, 56, 58, 57, 87]}. Поскольку последние подчеркнуто отдавали предпочтение греческому авторитету, они достаточно справедливо получили в науке название «грекофилов» ^{[104, 73, 132, 89, 138, 110, 61, 77, 78, 163, 103]}. Однако вопросы о языке источников и предпочтительном языке обучения в ходе всей, более широкой полемики просвещенных людей того времени, не отражали существо проблемы. В свое время я подробно показал, что главный «латинствующий» полемист Сильвестр Медведев и его сторонники отстаивали вовсе не латинский язык и науку, и даже совсем не это, но само право русских людей на самостоятельное и доказательное исследование истины по всем возможным источникам ^{[31, с. 231–382]}. То есть именно то, с чего Арсений Суханов начал в 1650 г. великие «Прения с греками о вере» ^{[3, 8, 4]}, ход которых был ознаменован Расколом. Ту идею независимости русской веры и русской мысли от внешнего авторитета, которую Суханов декларировал как данность, поскольку она была обоснована всем развитием русского державного самосознания с XI в., и которая, вопреки мнению уважаемого мной Н.Ф. Каптерева ^[95], не была дезавуирована реформами Никона ^[34]. В то время как их противники опирались на внешний относительно споров авторитет, пытаясь эту самостоятельность мысли воспретить. Поскольку мотивацией спора для т.н. «латинствующих» была четко сформулированная ими идея государственной необходимости развития русского просвещения и науки ^{[27, 9, 42]}, я предложил именовать их просветителями. Противников же их, использовавших грекофилию лишь как средство воспрепятствовать просветителям, термином их оппонентов – «мудроборцы» ^{[36, т. 2, с. 203–220],[21, с. 177–295],[35, с. 329–342],[12, с. 342–433]}.
Эти определения точнее, чем «латинствующие и грекофилы», рисуют суть полемики, но, как всякие обобщения, сглаживают своеобразие позиций ее конкретных участников. Например, виднейшими «мудроборцами» оказываются братья Лихуды, которые препятствовали Медведеву и активно помогали утопить его проект Академии, но по сути сами были просветителями, жестко зажатыми в рамках официально поддержанной «грекофилии» и, в конце концов, удушенными ею. А такой выдающийся просветитель, как Карион Истомин, на высшем уровне ярко пропагандировавший государственное значение высшего образования и отечественной науки, ускользнул от богословских споров. Сотрудничая ради науки и просвещения со всеми, он казался современникам и потомкам ни латинствующим, ни грекофилом, но, по определению видного историка С.Н. Брайловского – «пестрым» ^[55], хотя компромиссной его позиция просветителя не была и аргументов с разных сторон он не использовал.
Трагичность ситуации, в которой ученые и искренние люди, не сумев официально объявить Медведева «латинствующим еретиком», побудили власть казнить его, и сами затем оказались «съеденными», настолько очевидно предрекала дальнейший путь русской интеллигенции, что порождает соблазн новых упрощений, таких же неточных, как названные выше. Характеризуя современную ситуацию в науке достаточно сказать, что в многочисленных исторических и филологических исследованиях грекофилов и латинствующих отсутствует не только взаимопонимание ученых, но и понимание изучаемых процессов. Достаточно сказать, что в многочисленных отсылках на мои работы, не важно, одобрительных или отрицательных, крайне трудно найти хоть одну, которая бы передавала мою мысль, а не фантазию коллег. Так и хочется воскликнуть: где ты, старый добрый способ цитирования?! Но главная проблема в том, что действи-тельность, раскрываемая нам источниками, намного сложнее и поучительней обобщений. С ней я и постараюсь ознакомить читателя в этой статье.
Столкновение официальной «грекофилии» с взглядами просветителей породило в 1680-х гг. полемику, которая буквально всколыхнула современников. Публицистика, включающая бессмертные жанры доносов и публикуемых обвинительных заключений, на века определила отношение к ее участникам и в целом к учености конца XVII в., к деятельности литераторов и полемистов, духовных и светских властей в области просвещения. Содержанию и ходу полемики, личностям публицистов и их произведениям было посвящено немало страниц в общих трудах и солидная специальная литература. В XIX в. объективно рассмотреть конфликт было нелегко, поскольку официально «благочестивой» оставалась одна, «грекофильская» сторона в полемике; противная сторона обвинялась в «латинской ереси». Немногие исследователи, в особенности успешно – церковный историк А.А. Прозоровский, отважились погрузиться в изучение богословской аргументации сторон. Однако и Прозоровский не решался признать, каким реальным целям служили эти аргументы, поскольку подлинные мотивы публицистов представляли не в лучшем свете духовную власть.
В XX и XXI вв. исследователи в значительной мере утратили возможность анализировать богословскую форму полемики и остались в рамках традиционных заблуждений в оценке ее содержания. Но есть и исключения. Сравнительно недавно православный историк констатировал, что Медведев выступил в споре против «очередного безосновательного пересмотра традиции», и именно поэтому его позиция получила народную поддержку ^{[164, с. 7–17]}.
Полемика изначально имела несколько уровней, внешне не всегда сопо-ставимых, но глубоко взаимосвязанных. Первый, вызвавший наиболее эмоциональную реакцию участников и историков «слой», составил спор о пресу-ществлении Святых даров. Он породил миф о зловещей угрозе проникновения «яда латинской ереси» в святая святых русского православия – в сам чин (сценарий) литургии. Легко представить себе, как оценивало большинство ав-торов злодейскую попытку российских «христопродавцев» – ставленников католиков и в особенности «злокозненных иезуитов». Но «латинствующей», западнической, южнорусской партии смело противостали во главе с патриар-хом «истинные патриоты» – представители партии московской, старорусской, защитники древлепреданного «греческого» благочестия. Очевидно, что укре-пившее свои позиции в исторической литературе – и временами господствующее в ней – движение западников не могло дать своих «предшественников» в обиду. Московский и всея Руси патриарх Иоаким со товарищи превращались на страницах книг и статей в ретроградов и противников «европеизации России», переделки ее на западный манер. Но … на самом деле все участники спора были убежденными православными и отстаивали русское и греческое «отцепреданное благочестие».
Обращение ко второму «слою» старинного спора – полемике о языке просвещения – полностью подтверждает, казалось бы, позицию западников. «Латинствующие» отстаивали необходимость изучения, помимо греческого и польского языкев, латыни – общеевропейского языка науки; сторонники пат-риарха требовали ограничиться изучением греческого – языка православно-го богословия. «Западники» XVII века выступают просветителями, а «греко-филы» оправдывают метко данное им в ходе полемики именование «мудро-борцы» – то есть борцы с мудростью. Правда, западники Нового и Новейше-го времени от подобного открытия ничего не выигрывают. На поверку их «предшественники» оказываются ярыми патриотами, защитниками нацио-нального достоинства России, обличителями слепого, «обезьяньего» инозем-ного заимствования и сторонниками государственного меркантилизма. Они, даже в лице яростного полемиста Сильвестра Медведева, вовсе не настаивают на изучении исключительно латинского языка, ставя его, даже в Жалованной грамоте Московской академии, после греческого (и польского) … Как и просвещеннейший «грекофил» Игнатий Римский-Корсаков, полагавший греческий язык важнейшим, но уступавшим латинскому по распространенности в науке. А главное, ни одна из сторон споров никогда не признавала самой возможности для русских людей, как бы широко они не использовали научный багаж Запада, хоть на йоту поступиться православ-ными ценностями.
Остается малоизученным еще более глубокий третий «слой» спора – именно тот, который и придал книжной полемике остроту политическую, благодаря коему в ней принужден был выступить сам патриарх и иные ие-рархи, а точку попытались поставить топором палача на Лобном месте... Речь шла о вечном вопросе, не случайно заданном Христу Пилатом: «Что есть истина?» Точнее, – что есть источник истины: авторитет и слепая вера или укрепленный наукой разум? Сами того не замечая, позднейшие историки (вкупе западники и славянофилы) продолжили наиболее глубокую и важную линию спора: могли ли россияне допетровского времени «рассуждати себе» (мыслить самостоятельно) – или их уделом было подчинение авторитету и подражание?!
Такая постановка вопроса практически исключает беспристрастность: в изложении полемики историк волей-неволей становится на одну из позиций. Однако мы должны попытаться объективно понять логику и мотивы сторон, последовательно восстановив роковой ход событий, важнейшими из которых для нас, как и для интеллектуалов «бунташного века», были их сочинения. Они, в основной части, до сих пор не изданы с должными комментариями, как уже тогда было принято в ученой среде, и как я сделал для трех первых русских исторических монографий ^{[90, 108, 135]}, множества панегириков и од конца XVII в. ^{[120, 42]}. Более того, не все книги этой острой богословской полемики опубликованы полностью. Но введенных в научный оборот текстов достаточно, чтобы вы могли сами насладиться интеллектом участников спора, критически оценить ход их мысли и убедиться в справедливости моих суждений.
Безусловно, для понимания текста необходимо, хотя бы в самом общем виде, представлять себе культурный, политический, юридический, литератур-ный и богословский контекст. Безжалостно жертвуя драгоценным объемом статьи, я вынужден коллег с ним знакомить, поскольку сталкиваюсь в научной (!) печати с абсолютным, даже анекдотическим игнорированием оного. Ученый имеет право на заблуждение, но оно должно оставаться в контексте правил науки, установленных как раз во время Научной революции XVII в. и принятых теми самыми авторами, о позициях которых нам предстоит судить. Именно этот контекст, без которого смешно даже пытаться понять текст, увы, в последнее время все чаще ускользает от внимания исследователей – слишком узких специалистов для выхода из текстов к пониманию истории мысли и культуры.
История разделила собственно богословскую полемику на три периода, каждый из которых требует особого подхода к источникам. Открытый спор о пресуществлении Святых даров разгорелся в период регентства царевны Софьи в 1685 г. и достиг высочайшего накала к моменту ее свержения летом 1689 г. После политической победы патриарха его идейный противник Сильвестр Медведев был объявлен вторым по значению государственным преступником в России, «изобличить» которого тщилось правительство. С октября 1689 г., когда дело Медведева «со товарищи» попало в руки духовенства, в источниках звучит голос лишь одной стороны, обличающей «латинствующих еретиков», но анализ текстов позволяет понять, как стойкость борцов за право разума сорвала планы «мудроборцев». Ход этой полемики достаточно объективно рассмотрен историками, один из которых выступает на стороне Медведева и его единомышленников, другой – братьев Лихудов, третий – с сочувствием к тем и другим ^{[129, 145],[19, с. 335–427]}.
В данной статье меня прежде всего волнуют другие сюжеты. В литературе еще в XIX в. сформировалось – и до сих пор существует – глубокое сомнение, что столь жаркий и захвативший широкие слои общества спор возник внезапно в 1685 г. Реальных предпосылок полемики, своего рода фитилей, ведущих к бочке с порохом, найти так и не удалось. Т.н. «хлебопоклонная ересь» была создана столь же нежданно, как Раскол. Медведев и его учёные коллеги проснулись «латинствующими еретиками», как незадолго до них Аввакум Петров и иные признанные царем и народом «ревнители благочестия» проснулись гонимыми староверами. Но литературная традиция предыстории спора «о таинстве таинств пресвятейшей евхаристии» возникла не на пустом месте. Ученые небез-основательно полагали, что истинные мотивы богословской полемики были весьма далеки от богословия.
В действительности отправной точкой разгоревшегося спора была борьба вокруг проекта Московской академии, который 25 января 1685 г. был представлен царевне Софье Алексеевне ^{[33, 50, 165, 106]} московским просветителем Сильвестром Медведевым ^[37], учеником Симеона Полоцкого ^[125] и интеллектуальным сподвижником царя-реформатора Федора Алексеевича ^{[47, 24, 51]}. Медведев поддерживал неформальную, но спасительную для государства власть к этому времени общепризнанно премудрой царевны с самого начала, с лета 1682 г. ^[38], когда она только вступила в борьбу за утишение народного восстания, вспыхнувшего в Москве и множестве других городов в ответ на захват боярами власти после таинственной смерти ее младшего брата Федора ^{[59, 18, 23, 22]}.
«Привилий Московской Академии» – важнейший источник для исследования общественной мысли в России последней четверти XVII в. Он сохранился в авторитетном беловом списке Сильвестра Медведева (ГИМ, Синодальное собр. № 44/898, л. 6–21). На первых пяти листах, остававшихся чистыми, Сильвестр написал стихотворное: «Вручение благородной и христолюбивой великой государыне премудрой царевне милосердой Софии Алексиевне Привилия на Академию в лето от создания мира 7193-е, а от воплощения Бога Слова 1685 месяца ианнуариа в 21 день». «Вручение» подписано: «Вашего царскаго великаго милосердия пресветлой и богатой щедрости, всякаго благавремяннаго и вечнаго истинно усердный желатель недостойный монах, грешный Силвестр Медведев рукою моею». Пять листов в конце рукописи остались чистыми. На последнем, с пометой: «В сей книге 25 листов, да сначала 5 листов еще», автор сделал приписку об изготовлении подносной книги, которую три дня спустя вручил царевне с помощью своего единомышленника Шакловитого: «Сицевая книга со всем изрядно заставицами златыми устроена, и во алую тафту переплетена, и Б(лаговерной) Г(осударыне) Ц(аревне) поднесена ианнуариа в 24 день в вечеру на всенощном, а подносил Ф(едор) Л(еонтьевич)Ш(акловитый)». Подносная книга не обнаружена. Два списка Жалованной грамоты первой половины ХVIII в. не имеют «Вручения» и правки Медведева. Один из них (РГАДА. Ф. 1183. Оп. 1. № 220. Л. 25–32 об.) включен в «доношения» ректора Славяно-греко-латинской академии Гедеона как ее учредительный документ. Другой (РНБ. Собр. Погодина. № 1622. Л. 75–82 об.) оказался в сборнике исторических документов. Список Медведева был не раз опубликован ^{[128],[129, с. 383–388],[158],[159, с. 218–231]}, нередко издавалось и одно «Вручение» ^{[137, с. 191–197],[124, с. 329–336]}, которое и А.П. Прозоровский, и А.М. Панченко справедливо не рассматривали как часть текста документа. Однако историки не задавали себе вопрос, а к какому виду документов следует отнести «Привилей»? Между тем, его дипломатические признаки совершенно очевидны: это жалованная грамота, один из самых распространенных и устойчивых по форме государственных актов в России того времени ^[10].
Жалованная грамота царя Федора Алексеевича (1676–1682) четко формулировала первостепенное государственное значение науки и образования, определяла принципы организации в России всесословного университета, автономного от светских и духовных властей, для подготовки государственных и церковных кадров нового уровня, имеющих, согласно воле царя, преимущество в занятии государственных должностей, огражденных от судебных исков и призыва на иную, в т.ч. военную службу. Декларированные в грамоте собственные источники финансирования, передача университету государственной библиотеки, решение вопросов о научном, еретическом и колдовском исключительно ученым советом Академии, служебный и судебный иммунитет преподавателей и студентов, преимущественное право выпускников занимать государственные посты сделали «Привилей» актуальным на все времена. Вопрос, насколько эта грамота с прямой речью царя, скрепленная, согласно ее тексту, печатью и подписью государя-реформатора, отражала уровень державной мысли предпетровского времени, принципиален для оценки развития науки и образования как в XVII в., так и далеко впоследствии.
Очевидно, что подобного высшего учебного заведения ни в XVII, ни даже в первой половине XVIII в. в России не появилось, а некоторые положения «Привилея» вызывают восхищение по сей день. У историков естественно возникал соблазн отнести царскую грамоту к разряду интеллектуальных прожектов, имевших мало связей с реальностью. Это позволяло не углубляться в трудоемкое изучение идейного контекста решений царя Федора. Кроме того, вокруг вопроса о «заведении» в России «науки совершенной» уже в 1680-х гг. возник спор, ставший частью жаркой полемики о возможностях развития национального знания, роли в этом развитии греческого авторитета и латинской учености. Это породило не менее сильный соблазн связать сформулированные в грамоте принципы Московской Академии с идеями русских традиционалистов, «латинствующих» и «грекофилов». Спор, начатый публицистами XVII в., продолжился в историографии XIX в. и идет до сих пор. Грамота царя Федора снова и снова становится жертвой не затухающих партийных страстей.
Речь шла о важнейшем для страны деле: создании Московского университета, остро необходимого Российскому государству и Церкви для подготовки высокообразованных светских и духовных кадров ^{[15],[19, с. 279–308]}. Идея эта давно витала в воздухе. Еще учитель царя Федора, царевны Софьи и Медведева Симеон Полоцкий на Большом церковном соборе 1666–1667 гг., который низверг Никона и предал анафеме его противников староверов, организовал выступления в пользу науки и образования в России. Просвещенный Газский митрополит Паисий Лигарид, тот самый, что еще в 1650 г., во время прений греков о вере с Арсением Сухановым, фактически принял русскую сторону, одобрив крестное знамение по-московски и заявив об отсутствии оправдания греческому троеперстию ^[8], произнес на Соборе орацию в пользу просвещения России. Важнейшей причиной, породившей Раскол, он объявил недостаток «народных училищ», а «также скудость и недостаточность святой книгохранительницы». Училища – это столпы утверждающие, это орлиные крылья, возвышающие страну в делах духовных и гражданских, – красноречиво уверял Лигарид, завершивший орацию панегириком изучению в московском училище трех «коренных» языков: греческого, латинского и славянского, а также рассуждением о роли библиотек ^{[67, с. 160–162]}.
Мысли эти, хотя и не новые, принадлежали переводчику и наставнику Лигарида и восточных патриархов в московских делах Симеону Полоцкому, о роли которого в организации работы собора подробно рассказали Н.А. Гиббенет ^[65] и Н.Ф. Каптерев ^[93]. Именно Симеон при подготовке к изданию материалов Собора в «Жезле правления» обвинил староверов в незнакомстве не только с богословием – важнейшим предметом обучения в западных университетах, которые кончали, за неимением своих высших учебных заведений, высокообразованные православные Востока, именуемые в России «греками» – но и с грамматикой, первым предметом регулярной схоластики [82. л. 17 об.–20]. И он же ярко воспевал пользу изучения греческого, латинского и славянского языков и создания библиотек в своем «Вертограде многоцветном» (ГИМ. Синодальное собр. № 288, авторская рукопись).
На отсутствие собственных университетов на Православном Востоке и горькую необходимость учиться у католиков на Западе сетовали судившие на Соборе патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский. В Рождественской орации 1666 г. они представили эту ситуацию весьма драма-тично, призвав царя Алексея Михайловича создать греко-славянское училище в Москве, которое помогло бы российскому и спасло греческое «благочестие» ^{[67, с. 163–164]}. На то, что два патриарха «убеждали царя завести греческие (но не латинские) и славянские училища», обратил внимание еще И.Е. Забелин ^{[85, с. 3]}. Однако замечу, что патриархи не отрицали право и необходимость для царя «созидать» другие училища, кроме греческих и славянских. Иная позиция была бы странной, учитывая роль Симеона на соборе и тот факт, что обе орации сохранились в русском переводе, в автографе Полоцкого в его авторском сборнике (РГБ. Ф. 173. I. Фундаментальное собр. Московской духовной Академии. № 68).
В историографии Симеон упорно провозглашался «латинствующим» противником «грекофилов» (в лице Епифания Славинецкого со товарищи), хотя обвинение просветителя в «латинской ереси» было выдвинуто после его смерти, во время богословской полемики второй половины 1680-х – начала 1690-х гг. и развито в литературе XIX в. Это странно, ведь показателями латинских пристрастий Симеона в 1660-х гг. могли служить лишь его принадлежность к ордену базилиан (согласно владельческим записям на книгах), греческую книжность не отвергавших. И … умозрительное заключение о незнании им греческого языка, высказанное в той же полемике XVII в. Оно выглядит странно относительно выпускника Киевской коллегии при Петре Могиле, переводчике греческих архиереев на Соборе 1666–1667 гг. Если характеристика «латинской» позиции Симеона в историографии хоть частично верна, то содержание Рождественского слова патриархов 1666 г. было бы для него неприемлемо.
Между тем еще Н.Ф. Каптерев утверждал, что Слово Паисия и Макария было написано Симеоном ^{[92, с. 616]}, а А.Н. Пыпин считал, что именно он произносил Слово от имени восточных патриархов ^{[131, с. 348]}. Эти суждения отразили, видимо, тот факт, что позже Полоцкий включил текст Слова в свою «Вечерю душевную» (М., 1680). Важно отметить, что Медведев, тщательно готовивший рукопись «Вечери» к печати после смерти Симеона и в разгар борьбы за Академию в конце царствования Федора ^{[129, с. 155–162]}, отнесся к содержанию Слова одобрительно. Таким образом, «антигреческие» взгляды, приписанные в историографии Полоцкому и его ученику Медведеву, вызывают изрядные сомнения. Орация Лигарида, а особенно Слово патриархов Паисия и Макария, отстаивают прежде всего этот язык.
Очевидно, что противоречий между греческим и латинским языками для русских и греческих просветителей в 1660-х не существовало. Даже Слово восточных патриархов не было направлено против изучения латинского языка и содержало сильные доводы в пользу просвещения в целом, утверждая необходимость училища в Москве для процветания Вселенской православной церкви. Призыв к его организации звучал в Слове патриархов весьма энергично. Патриархи даже указали источники финансирования этого предприятия – не только царскую казну, но и доходы архиереев, призванных к пожертвованиям на просвещение еще собором 1589 г. ^{[144, гл. 7]}.
Почтение Симеона и Сильвестра к греческому языку, всюду поставленному перед латинским, засвидетельствовано также подборкой документов 1668 г. об основании училища в приходе московской церкви Иоанна Богослова Они были включены в авторский сборник Полоцкого, сохранившийся в беловике, выполненном под руководством Медведева. В составе сборника (ГИМ, Синодальное собр. № 130. 2º, 250 л.), описанного Протасьевой ^{[130, с. 24–25]}, находится подборка патриарших и государевых грамот, составленных Симеоном образцов эпистолий и его стихотворений. А.В.Горский выразил мнение, что это – собрание различных сочинений Полоцкого ^{[67, с. 167]} Аналогичный взгляд на сборник и вошедшие в него неподписанные сочинения высказывали Л.Н. Майков, И.А. Татарский, В.М. Пузиков и В.К. Былинин. Здесь достаточно отметить, что Полоцкий имел близкое отношение к использованным в нем грамотам и письмам. Беловой список (ГИМ, Синодальное собр. № 130, л. 7–230) был сделан под наблюдением Медведева: он собственноручно написал оглавление (Л. 3–4), а далее поместил составленное Симеоном в 1675 г. и тогда же перебеленное «Слово похвальное на двадесять и един праздник», собственноручную эпи-тафию Симеону и ряд других списков. Итак, что говорит нам вошедшая в сборник и опубликованная А.В. Горским ^{[67, с. 168–171]} подборка документов о московском училище?
Прихожане били челом о благословении «славенския грамматики училища строения» [ГИМ, Синодальное собр. № 130, л. 153]. Патриархи Паисий и Макарий ответили грамотой, в коей они, «приемше согласие» на устроение училищ в России от царя Алексея Михайловича, с радостью благословляют «создание училищ … различными диалекты: греческим, словенским и латинским». Патриарх Московский и всея Руси Иоасаф столь же горячо поддержал и благословил просьбу об основании гимназии для обучения грамматике и прочим свободным наукам на разных языках, «паче же славенском и латинском», «да трудолюбивии спудеи радуются о свободе взыскания и свободных учений мудрости, и собираются во общее гимнасион ради изощрения разумов от искусных дидаскалов». Это различие грамот объяснимо. «Свободные мудрости» схоластического тривиума и квадривиума изучались в ближайшем к Москве высшем учебном заведении, Киево-Могилянской коллегии, прежде всего на славянском и латинском языках, а греческий язык был вспомогательным. При этом упомянутое Московским патриархом богословие было признаком университетского курса, долго отсутствовавшего даже в Киеве.
Но идея организации любого училища имела невидимых противников. На это указывает сам факт составления тремя патриархами (!) благословенных грамот, необходимость которых, при упомянутом согласии царя, иначе объяснить нелегко. Тем паче, что сходными местами в обоих документах были традиционные, однако весьма внушительные пожелания страшных кар противникам создания училищ и гимназии.
Несмотря на выступления Лигарида и трех патриархов, в Москве не возникло ни греческого, ни латинского, ни славянского училища. Гимназия в приходе Иоанна Богослова, вероятно, не была открыта. Действовавшая с 1665 г. в Заиконоспасском монастыре школа Полоцкого закрылась в начале 1668 г. ^{[129, с. 67–68]}. Его лучший ученик, подьячий приказа Тайных дел Семен Агафонникович Медведев, по воле царя сотрудничавший с канцлером А.Л. Ординым-Нащокиным, заодно с ним угодил в опалу. Он скрылся в дальнем монастыре, где принял постриг под именем Сильвестр ^{[37, с. 86–87]}. Последнее упоминание о московской деятельности ученых старцев Андреевского монастыря, выписанных из Белоруссии Федором Ртищевым, относится к 1667–1668 гг. В 1669 г. на них поступила жалоба уже из Иверского монастыря ^{[136, № 276. С. 742–744]}, [149. с. 14], ^{[149, с. 19–20]}. К концу 1660-х гг. все известные нам училища в Москве были закрыты. Немногословные противники просвещения одержали победу и сохраняли свои позиции более десятилетия. Потребностей в спорах, богословских или языковых, у них не возникало ^{[19, с. 279–291],[40]}.
Ситуация начала меняться лишь с восшествием на престол царя Федора и падением канцлера А.С. Матвеева. Весной 1677 г. Медведев вернулся к учителю в Заиконоспасский монастырь, был обласкан царем и в 1678 г. стал справщиком (редактором-составителем) государева Печатного двора, где разработал методику перевода и исторической критики текста, внес немалый вклад в становление славяно-русской библиографии ^{[153, 154, 88]}. Для издания, прежде всего, книг учителя, царь в 1679 г. создал во дворце под научным руководством Медведева Верхнюю типографию: мощное предприятие, оснащенное шестью станами высокой печати и уникальным в России станком для оттисков офортов с медных матриц. Для сравнения: на Печатном дворе в то время насчитывалось 12 станов, а печатать с медных матриц там научились лишь на рубеже XVIII столетия, хотя станки из разоренной в 1683 г. царской типографии были переданы туда. При Верхней типографии был свой приказ, которому подчинялись 23 печатника и немалый обслуживающий персонал. Документов о начале работы типографии не сохранилось, ее основание датируется по первому изданию с указанием на титульном листе «типография верхняя» – «Букварю языка славенска» Симеона Полоцкого (декабрь 1679). В следующем году, которым обычно датируют создание типографии, вышло уже три кн