Проблема высшего образования в России второй половины XVII века

Богданов Андрей Петрович доктор исторических наук ведущий научный сотрудник, Институт российской истории, Российская академия наук 117036, Россия, г. Москва, ул. Дмитрия Ульянова, 19, оф. 40 Bogdanov Andrey Petrovich Doctor of History BOGDANOV Andrey Petrovich – Doctor of Historical Sciences, Senior Research Associate, Institute of Russian History of the Russian Academy of Sciences; Institute of Russian History – RAS, Dmitriya Ulyanova ulitsa 19, Moscow 117036 Russia; bogdanovap@mail.ru bogdanovap@mail.ru Другие публикации этого автора

Проблема высшего образования в России второй половины XVII в.

«Учиться ли нам полезнее грамматики, риторики, философии, и теологии, и стихотворному художеству, и оттуда познавать божественные писания, или, не учась этим хитростям, в простоте Богу угождать и от чтения разум писаний познавать?» – Таков был главный вопрос, от решения которого зависело в XVII в. просвещение или, напротив, «затемнение» России. Ответ на него оказался для просветителей печальным. «Мудроборцы», т.е. пламенные борцы против «мудрости» – науки и ее преподавания в высшей школе – победили. Просветители проиграли, но они появились в России и смогли сказать свое слово, которое победит в следующем столетии. Как с грустным юмором написал киевский ученый Иннокентий Монастырский московскому просветителю Сильвестру Медведеву, когда за вполне научные книги на них обоих обрушился гнев патриарха: «Солнцу подобает светить, если и знает, что смрадное место по просвещении такое же пребывает смрадное, как и прежде просвещения». Сегодня кажется странным, что за право рассказать людям, как правильно «рассуждать», т.е. искать истину по правилам науки, тихие кабинетные ученые клали голову на плаху (в буквальном смысле, без метафор), отправлялись в темницу и ссылку, терпели иные гонения. Однако без их упорства и самопожертвования не было бы победы М.В. Ломоносова, не появилась бы русская наука и Московский университет.

Проблема высшего образования была одной из крупнейших в развитии России второй половины XVII в. Грамотность и образованность населения росли высокими темпами, хотя и неравномерно по сословиям. Интенсивно развивалось начальное и профессиональное образование, появились школы повышенного типа, училища при центральных приказах, высокого уровня достигло домашнее обучение элиты дворянства и купечества ^[59]. Острейшим образом встала задача со­з­дания системы образования. Решение ее, требовавшее большой теоретической и организационной работы, зависело от создания высшего учебного заведения, программа и статус которого определили бы содержание и формы обучения на начальном и среднем уровне.

Именно поэтому проблема «устроения» высшей школы, сконцентрировавшая в себе вопросы о содержании и целях образования, стала предметом борьбы умов и ярко отразилась в русской публицистике XVII в., а затем стала темой споров в историографии XVIII–XX вв. Вокруг полемики о первых в России высших учеб­ных заведениях был выстроен круг противоречий научных взглядов и общественных позиций исследователей. Помимо взаимных обвинений сторон, споривших о московской Академии в XVII в., на историографию оказала влияние спровоцированная противниками просвещения богословская полемика о евхаристии, в итоге которой сторонники организации университета (просветители), после политической расправы над ними, были ложно осуждены как поборники «латинской ереси». Причем вдвойне ложно: по сфабрикованным обвинениям и без церковного собора, который появился только в памфлетах мудроборцев ^{[7, с. 342–432]}.

За дымом этих баталий скрывался от глаз ученых и широкого читателя простой, но до сих пор не очевидный факт. Принять в России высшее образование в формах, сложившихся в Западной и Центральной Европе XVII в., означало признать наличие строгой логики научного рассуждения и системы правил разных наук, соблюдение которых является непременным условием поиска и установления истины. Такая идея вступала (и в ряде случаев до сих пор вступает) в противоречие с убеждением, что истина исходит от авторитета, прежде всего – авторитета власти. На западе Европы Научная революция XVII в. ломала именно авторитет, в трудной борьбе заменяя его логикой научного исследования ^[53]. В России исследователям не приходилось сражаться с незыблемым авторитетом, например, Аристотеля, во множестве светских вопросов, но в богословии мнение патриарха и церковных соборов означало истину, а сомнения в его истинности – ересь и даже Раскол Церкви.

Что наука связана с вопросом об авторитете, понимали достаточно хорошо. Причем не только духовные, но и светские лица. На челобитную в Посольский приказ греческого учителя Венедикта, приехавшего в 1646 г. Москву для преподавательской деятельности (дело об этом: РГАДА, ф. 52, оп. 1, № 15), «дают здесь ответ,– как он пишет,– противный, думая, что они великие мудрецы и уче­ные». В официальном ответе на челобитную Венедикта мы читаем (все цитаты опубликованных источников я привожу в адаптации): «При патриархе неприлично и крайне дерзко младшему по сану называть себя учителем и богословом», а таланты не учением развиваются, но «даются от Бога» ^{[66, с. 285],[52, с. 483–486]}. – Четкость позиции превосходная, тем более, что это заявление – калька позиции восточных православных архиереев по отношению к ученым и преподавателям.

Само обучение на языках науки того времени, латинском и греческом, представлялось равно опасным для благочестия. В 1650 г. разрядный подьячий Лукьян Голосов (будущий думный дьяк, затем думный дворянин) сообщал властям, что «учится у киевлян Федор Ртищев греческой грамоте, а в той грамоте и еретичество есть»; что двое учеников школы Ртищева отправились в Киев, «поехали они доучиваться у старцев-киевлян по латыни, а как выучатся и будут назад, то от них будут великие хлопоты; надобно их до Киева не допустить и воротить назад» ^{[66, с. 286]}. ^{[78, с. 14]}.

Малороссийская школа царского приближенного, стряпчего с ключом, затем окольничего Федора Михайловича Ртищева в Москве, о которой идет речь в доносе выдающегося администратора, постепенно складывалась в 1646–1652 гг. Она была закрыта еще до отхода мецената от государственных дел. Последним его делом было воспитание наследника престола, царевича Алексея Алексеевича, с 1664 до нежданной кончины одаренного юноши в 1670 г. Но серьезных преподавателей в Андреевской школе в эти годы уже не было: иначе учителем царевича не стал бы, по согласию Ртищева, белорус Симеон Полоцкий.

По форме училище представляло собой традиционный ученый монастырь. Только братией его были не русские, а малороссы, бежавшие от католических гонений, а затем от опустошительной войны запорожских казаков и поляков. Приютив в 1646–1647 гг. до 30 таких иноков, Ртищев в 1648 г. на свои средства основал для них монастырь за чертой Москвы, на Воробьевых горах, который затем назвал Андреевским. Вероятно, часть из них училась, как позже Хома Брут, в Киево-Могилянских коллегиях и могла преподавать. Содержание нового монастыря считалось делом государственным. Монахам даже время от времени выдавалось жалование из Посольского приказа.

Молодой царь Алексей Михайлович (1629–1676) всячески поддерживал начинание своего приближенного. В частности, он просил Киевского митрополита прислать из коллегий ученых, которые тоже поселились в монастыре. В 1649 г. прибыли неясной учености Арсений Сатановский и весьма сведущий в греческом, латинском и польском языках Епифаний Славинецкий, который, впрочем, вскоре перебрался в центр русской книжности, московский Чудов монастырь. А в 1650 г. – специалист в греческом языке Дамаскин Птицкий.

Царь приглашал их, прежде всего, для перевода книг, начиная с Библии. Но в 1652 г. в Андреевском монастыре открылось упомянутое училище. Предполагается, хотя и без четких доказательств, что неизвестных нам лиц монахи учили славянским (церковно-славянскому и польскому), латинскому и греческому языкам, грамматике, риторике и даже философии. Проще говоря, всему, чему могли учить выпускники киевских коллегий. Это учение, как мы видели, вызывало беспокойство бдительных охранителей православия. Но не слишком сильное, я полагаю, потому, что эффективность училища была низкой. По крайней мере, мы не знаем ни одного ученого человека, который был бы выпущен из Андреевского училища.

В то же время известно, что Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и Дамаскин Птицкий, а с 1653 г. и вернувшийся из ссылки явно изобличенный изменник православию Арсений Грек, помимо подготовки на Печатном дворе богословских книг, исправленных по малороссийским образцам, занимались преподаванием в Кремле: в храмах, на патриаршем и царском дворах, в Чудовом монастыре. Согласно судному делу 1650 г., у киевлян учился чуть не десяток юношей: дворян и подьячих, посадских людей и церковных служителей. Еще 8 «школьных ребят» содержал после 1652 г. патриарх Никон в Иверском монастыре на Валдае, куда призывал иноков, бежавших от войны с белорусских земель, также славных братскими школами ^{[59, с. 67–69]}.

Перебравшийся в Москву белорусский просветитель Симеон Полоцкий, учитель детей царя Алексея Михайловича, открыл в 1665 г. такое же небольшое училище в Заиконоспасском монастыре на Никольской улице в Китай-городе. Почти та же предположительная программа: польский и латинский языки (без греческого), грамматика, риторика, поэтика и философия, – преподавались узкому кругу московских подьячих. Но на сей раз, мы точно знаем одного личного ученика Полоцкого и одного выдающегося выпускника его училища. Первым стал царевич Алексей Алексеевич, поразивший польское посольство (дело о его приезде в РГАДА, ф. 79, оп. 1, кн. 115–116) ученейшей речью на латинском и польском языках в 1667 г. ^{[37, 55]}. Вторым – подьячий приказа Тайных дел, через который финансировалось училище Полоцкого, Семен Агафонникович Медведев, в монашестве Сильвестр. Училище работало до 1668 г. ^{[16, с. 216–217]}. Очевидно, что и отец Симеон преподавал юношам лишь основы наук, которые они должны были осваивать далее самостоятельно, путем чтения книг, как это и сделал Семен-Сильвестр.

Старинная система начетничества, обучения от чтения книг, в том числе и множества иностранных, давала знания достаточно эффективно. И могла служить для усвоения сложных правил исследования, например, исторического. Это наглядно показывают труды первого русского ученого историка Игнатия Римского-Корсакова ^{[16, c. 30–214]}, который не получал регулярного образования, как и выдающийся археограф Арсений Суханов, и множество других ученых людей XVII в. Система начетничества, по видимому, не противоречила авторитету властей, в том числе и в области богословия, к которому уже тянула свои щупальца рациональная наука с ее правилами рассуждения.

Суханов наглядно доказал это своим примером. В 1650 г. он в высшей мере логично и доказательно опроверг мысль о превосходстве греческого церковного обряда над русским, в том числе в вопросе о правильном древнем двуперстном сложении пальцев при крестном знамении. И через несколько лет спокойно принял греческую реформу Никона, одобренную царем, складывая теперь при крестном знамении три перста вместо двух, т.е., как он сам доказал, по новогречески, а не по древнерусски. Почему он не отправился в узилище, вздымая к небу два перста, как боярыня Морозова и ее единомышленники? Потому, что придерживался логики. По убеждению Арсения, выраженному в том же споре с греками о вере, «глава православия – царь православный», а Московский патриарх – первосвященник мирового масштаба, имеющий со своим освященным собором безусловное право на истину ^[19]. Если патриарх принял, а царь одобрил реформу, значит – она верна для всех. Подобно Суханову мыслило большинство начетчиков, однако, не все.

Староверы, выступившие против грекофильских реформ Никона, были именно начетниками. Справщики, т.е. редакторы богослужебных книг, которые произвольно меняли древние русские тексты на Печатном дворе (пока его после ухода Никона из Москвы не возглавил Арсений Суханов), считались учеными, получившими регулярное образование (не важно, что в малороссийских и даже католических учебных заведениях). Это создало интереснейшую ситуацию, когда апелляция к высшему образованию, бывшему в то время исключительно католическим или протестантским (восточные православные университетов не имели), показалась необходимой для освященного собора Русской Православной Церкви, чтобы отличить «необразованных» староверов от ученых, следовательно – право верующих проводников реформ Никона.

В основе этого обличения лежал обман. Без него малороссийские и греческие справщики Печатного двора, исполнявшие волю Никона, просто не могли заменить древнерусские тексты богослужебных книг, переведенные со старых греческих, на тексты малороссийских переводов с новых греческих книг. Уже в предисловии к Служебнику 1655 г. (и последующих его изданий второй половины 1650-х гг.) киевский ученый Епифаний Славинецкий уверил читателей, что все исправления богослужебных текстов сделаны на основе бесценной библиотеки древних греческих книг, только что добытых Арсением Сухановым на православном Востоке. Т.е. богословская истина торжествует на основе выдающегося достижения русской археографии. На самом деле ни один из привезенных Сухановым в Москву манускриптов «ученые» справщики не использовали, и делать этого не намеревались. Когда, уже после множества исправлений в русском Служебнике по малороссийским изданиям, Арсений с гордостью привез в Москву действительно древние книги, они были без разбора свалены в подвале у патриарха Никона и не открывались до конца церковных преобразований ^{[19, с. 13]}; ^{[19, с. 36]}; ^{[19, с. 50]}.

Смысл книжной аферы, к тому же проводившейся, помимо прочих, явным еретиком Арсением Греком, на время извлеченным Никоном из заточения только для «исправления» древнерусских книг ^[49], был понятен не только Арсению Суханову, но и всем московским начетникам того времени. Просто большинство молчало, и только вожди староверов не могли не кричать.

Роль науки стала особенно сомнительной в 1666–1667 гг., когда на Большом церковном соборе с участием архиереев Православного Востока староверы были преданы проклятию одновременно с извержением из сана и заточением Никона. Т.е. нужно было доказать, что реформы Никона верны, в то время как сам он не прав. Симеон Полоцкий обеспечил «ученую» сторону деятельности собора и подготовил к печати его материалы, которые прямо связывали идейный бунт староверов с невежеством ^{[35, л. 17–20]}. Просветитель был переводчиком и консультантом патриархов и Лигарида на соборе 1666–1667 гг. ^{[31, 48]}, использовал эту возможность для обоснования необходимости заведения в России училищ, организовав во время собора два ярких выступления представителей Восточного Православия на эту тему. Оба выступления известны по русскому тексту, написанному рукой Симеона Полоцкого и помещенному в его авторском сборнике (РГБ, ф. 173.I, № 68). Они опубликованы А.В. Горским ^{[33, с. 160–164]}.

В речи («орации») Паисия Лигарида, митрополита Газского, который активно представлял на соборе восточное духовенство, корень русского «духовного недуга», породившего сопротивление староверов реформам Никона, был найден в отсутствии «народных училищ» и «скудости» библиотек. Если для успеха в войне, витийствовал грек, нужно, по словам Алкивиада к афинянам, золото, золото и еще раз золото, то для церковного и гражданского порядка нужны училища, училища и училища. «Училища – это орлиные крылья», которыми слава государства разносится по вселенной. Без них «сокровище гражданства» духовного и светского «растлевается». Если «пресветлый царь» уподобится императорам Феодосию и Юстиниану, и создаст училище для изучения трех «коренных» языков, «греческого, латинского и славянского», то «от сего нового училища Алексеевского ... выйдут, как от коня Троянского, христоименитые борцы» за правую веру и благополучие «всего христоименитого гражданства». Завершается орация близким по содержанию к дидактическим стихам Симеона Полоцкого (в «Вертограде многоцветном», см. авторскую рукопись ГИМ, Синодальное собр. № 288) рассуждением о пользе каждого из трех языков: греческого, латинского и славянского, а затем о значении библиотек. Речь Лигарида не содержит признаков полемики о языке науки, ярко отразившейся в более поздних произведениях.

На Рождество 1666 г. патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский обратились к царю Алексею Михайловичу и «всяких чинов людям» с пламенным призывом «взыскать премудрости». Раскол, по их мнению, связан с «невежеством», а конкретнее – с упадком учения на «еллинском» языке. Греки, под влиянием Симеона, благоразумно отказались от позиции «учителей веры», которая вызвала неприятие Суханова еще в 1650 г. и продолжала, как я показал вопреки мнению Н.Ф. Каптерева, отторгаться русским обществом после реформ Никона ^{[52, 19]}. Напротив, говоря о значении греческого языка как «светильника», роль которого признают даже противники православной веры, «на западе обитающие», они подчеркнули огромные проблемы с греческими училищами под властью турок, и признались, что для получения высшего образования греки вынуждены отправляться в католические университеты, – точно по Суханову! Спасти греческое и развить русское образование могло бы, по их мнению, основание греко-славянского училища в Москве.

Впоследствии, когда Полоцкий посмертно, а Медведев под пытками, были обвинены как «латинствующие» противники греческого образования, большинство историков предпочло не заметить, что Симеон включил эту речь патриархов Паисия и Макария в свой душеспасительный сборник «Вечеря душевная». Это дало Н.Ф. Каптереву основание утверждать, что Слово Паисия и Макария было написано самим Симеоном ^{[47, с. 616]}, а А.Н. Пыпину – что именно Полоцкий произносил Слово от имени восточных патриархов ^{[66, с. 348]}. Мало того, его ученик Сильвестр лично подготовил эту книгу к печати и издал в руководимой им Верхней типографии в разгар борьбы за Славяно-греко-латинскую академию ^[72], как он сделал и со многими другими рукописями учителя ^{[64, с. 155–162]}. Добавлю, что антигреческие взгляды вообще отсутствуют в сочинениях Полоцкого и Медведева. Их склонность к «латинству», якобы противостоявшему грекофилии, присутствует лишь в доносах мудроборцов, наряду с уверениями, что просветитель хотел убить двух царей и патриарха. И, в сочинениях историков, судящих о Полоцком и Медведеве по этим доносам.

На деле призывы греческих архиереев к созданию славяно-греко-латинских и славяно-греческих училищ в Москве были прочно вписаны Симеоном Полоцким в концепт науки как лекарства от раскола. После этого даже в книге, изданной от имени противника Полоцкого, рьяного сторонника авторитарных методов решения церковных разногласий – патриарха Иоакима, заявлялось, что люди, познавшие грамматику, философию и богословие, не будут «на святые книги порок наводить» ^{[45, л. 264]}. Книга была создана после Московского восстания 1682 г., когда Иоаким чуть не погиб во время раскольничьего бунта. Но интересно, что патриарх вспомнил организованные Полоцким выступления на Соборе 1666–1667 гг., в котором участвовал.

Сама идея, что «ученье свет, а неученье тьма», была не нова. Еще Арсений Глухой (которого Смирнов ^{[75, с. 3]} и Забелин ^{[39, с. 13]} ошибочно отоэждествляют с Арсением греком) в первой половине XVII в. повторял банальную в его время истину, что невежда легко «может прегрешить не только в божественных писаниях, но и в земских делах» ^{[33, с. 152–153],[66, с. 276–279]}. Греческие патриархи, не ведавшие русского, с большим знанием дела указали в Слове 1666 г., что Московское греко-славянское училище может иметь источником финансирования не только царскую казну, но и доходы архиереев, призванных к пожертвованиям на просвещение еще московским собором 1589 г. ^{[73, гл. 7]}. За «учение» были все, но Полоцкий с помощью греков настаивал именно на создании училища «свободных мудростей», т.е. схоластических наук тривиума и квадривиума. В тривиуме грамматика, риторика и диалектика (логика) предшествовали изучению естественнонаучного квадривиума: арифметика (математика), геометрия, астрономия и гармония (музыка). Венчала эту первую ступень высшего образования философия. Основными дальнейшими специализациями были право, медицина и богословие.

Не ограничившись публичными призывами греческих архиереев, Симеон два годя спустя организовал практическое дело о создании в Москве славяно-греко-латинского училища или, по выражению патриарха Московского Иоасафа, гимназии. В августе-сентябре 1668 г. две грамоты, от греческих и русского патриархов, благословили открытие такого учебного заведения в «храме имярек» (приходе церкви Иоанна Богослова). Грамоты включены в беловой сборник образцов красноречия: царских и патриарших грамот, посланий и стихов Полоцкого, составленный Сильвестром Медведевым (ГИМ, Синодальное собр. № 130, л. 153–199). Они опубликованы ^{[33, с. 168–171]}.

В ответ на «неотступные» просьбы ходатая, сделанного в образцовых грамотах анонимным, – им выступал если не сам Симеон Полоцкий, то новый настоятель церкви Иоанна Богослова выпускник Киево-Могилянской коллегии Иоанн Шмитковский ^{[86, с. 384]}, – патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский, получив согласие на устроение в России училищ от царя Алексея Михайловича, с большой радостью благословили создание в России училищ на греческом, славянском и латинском языках для детей («младенцев»). Российский патриарх Иоасаф, вознеся похвалу Премудрости, которая драгоценнее всего на свете и да­рует все блага ее обладателю, благословил основание гимназии для обучения грамматике и прочим свободным наукам на разных языках, особенно на славянском и латинском, «да трудолюбивые студенты радуются о свободе взыскания и свободных учений мудрости», тривиума и квадривиума, вплоть до богословия.

Наличие грамот трех патриархов для дела, в котором довольно было согласия царя или одного патриарха Иоасафа, говорит нам, что идея училища имела серьезных про­тивников. Стандартные в благословенных грамотах проклятия противникам святого дела, желающим ему «препинание или пакость творить», всякому «не боящемуся Бога учений ненавистнику, завистнику или пакостителю», выглядят в этой связи весьма уместными. Кто это был конкретно, неизвестно. Но реакцию почти всего образованного общества на заведение в Москве регулярного образования, представленного как основа реформ Никона, легко понять. Особенно после соборного проклятия староверов, которые придерживались взглядов самых передовых русских книжников (типа Суханова), и соборного же низвержения Никона, использовавшего в своих реформах явных еретиков (вроде вновь осужденного Арсения Грека).

Сам царь Алексей Михайлович, страна которого полыхала протестами защитников традиционных русских взглядов, глубоко оскорбленный реформатором Никоном, не жаждал следовать за авторитетом греков, учившихся, как всем было известно, в католических университетах на латыни. Использовав восточных патриархов для низвержения Никона, он с облегчением отбросил это орудие и никогда, до смерти в 1676 г., к нему не возвращался. Молчаливое большинство образованных людей при дворе и в Церкви его в этом поддерживало. Это противоречит мнению Каптерева об утверждении в России грекофилии после реформ Никона ^[52]. Но мое исследование показало, что на деле после 1667 г. грекофилия была вновь решительно отброшена, по традиции, восходящей даже не к XV в., как полагал коллега, но к середине XI в. ^[19]. Восставших староверов зверски казнили, их духовные вожди оставались в ссылке, но явные сторонники старой веры были в Москве и при дворе, а никониане не желали еще больше подливать масла в огонь.

Именно 1668 г. стал поворотным в отношении к училишам. Гимназия в приходе Иоанна Богослова, видимо, не была открыта. Действовавшая с 1665 г. в Заиконоспасском монастыре школа Симеона Полоцкого закрылась в начале 1668 г. ^{[64, с. 67–68]}. Его лучший ученик, подьячий приказа Тайных дел Семен Агафонникович Медведев, заодно с канцлером А.Л. Ординым-На­що­киным попал в опалу. Он был вынужден скрыться в дальнем мо­настыре, где принял постриг под именем Сильвестр ^{[22, с. 86–87]}. Пос­леднее упоминание о московской деятельности ученых старцев Андреевского монастыря относится к 1667–1668 гг. В 1669 г. на них поступила жалоба уже из Иверского монастыря: попавшие туда стар­цы обвинялись в склонности к бунту, назывались «крамолистыми, своеобычными, не общежительными» ^{[69, с. 742–744],[78, с. 14]}; ^{[78, с. 19–20]}. При этом Епифаний Славинецкий не преподавал в Андреевской школе и даже никогда не жил в Андреевском монастыре, вопреки мнению И.П. Сахарова, И.И. Го­ликова, В.Н. Берха, С.М. Соловьева, Н.И. Костомарова, Макария и др. ^{[78, с. 13–14]}. Распространенная же легенда о преподавании Епифания в Чудовском монас­тыре была убедительно опровергнута ^{[47, с. 603–608]}. Таким образом, все известные училища в Москве были закрыты.

Молчаливые противники регулярного образования, не желавшие вновь «будить лихо», одержали победу и сохраняли свои позиции более десятилетия. Это не позволяет согласиться с Н.Ф. Каптеревым, что «появление раскола нанесло смертельный удар старой системе начетничества» ^{[47, с. 627]}. Таково было упование Епифания Славинецкого, Симеона Полоцкого, Сильвестра Медведева и иже с ними, но отнюдь не реальность XVII в. И все высокоученые обличители Раскола, включая митрополитов Афанасия Холмогорского и Игнатия Римского-Корсакова, были начетниками, последний – европейски образованным путем чтения очень широкого круга западноевропейских книг, как показывает в особенности его монографическая «Генеалогия» ^[44].

Восшествие на престол хорошо образованного царя Федора Алексеевича (1676–1682), единомышленника Симеона Полоцкого, не изменило ситуацию с училищами. При этом не вызвало явных возражений возвращение из негласной ссылки Сильвестра Медведева (1677), который занял важное место редактора («справщика») на государевом Печатном дворе (1678) и за десять лет подготовил, с тремя-четырьмя товарищами, более 150 изданий, в том числе множество учебных, разработал методику перевода и исторической критики текста, внес немалый вклад в становление славяно-рус­ской библиографии ^{[80, 81, 42]}. Даже создание, под руководством Медведева, Верхней типографии в царском дворце (1680–1683), издававшей без благословения патриарха ^{[58, с. 138]} труды Симеона Полоцкого и имевшей 6 печатных станов (против 12 на Печатном дворе), со своим управлением и 23-мя печатниками ^{[61],[54, с. 164–169],[32, с. 106–109]}, вызвало возражение патриарха Иоакима только к самому концу царствования Федора Алексеевича, если не после его смерти, когда типография была закрыта. А вот облетевшее Европу в 1681 г. известие о замысле государя открыть в Москве университет вызвало изрядное возбуждение.

Для царя Федора Алексеевича 1681 год был поворотным. Только с 1678 г., с огромным трудом вызволив страну из войны с финансово много превосходящей Россию Османской империей, он смог всерьез заняться реформами. Вскоре царь решительными мерами восстановил бюджет, отменил откупа, ввел подворное обложение, снизил и справедливо перераспределил прямые налоги, реформировал центральное и местное управление, превратил армию в регулярную (кроме Государева двора), сделал дворянскую службу обязательной, защитил границы мощными системами укреплений. И в 1681 г., когда с турками был подписан Бахчисарайский мир, смог подумать о делах духовных. Затеянная государем массовая христианизация нерусских народов державы и установление единомыслия самих православных требовали, по многократно выраженному убеждению царя, просвещенных кадров, прежде всего церковных. Образование, думал царь в духе Симеона Полоцкого, одолеет Раскол и поможет просвещению иноверцев, особенно если почти впятеро увеличить число епархий Русской Православной Церкви. Епархиальная реформа встретила более серьезное сопротивление архиереев, чем даже возвращение из ссылки и реабилитация Никона. А сожжение вождей староверов, Аввакума с товарищами, стало деянием, вовсе неожиданным от царя, любившего подчеркивать свою доброту ^[27].

Изучение всего круга сохранившихся публицистических памятников, летописей, повременных записок и воспоминаний современников рубежа 1670–1680-х гг. говорит нам о том, что россияне в целом спокойно воспринимали реформы Федора Алексеевича, включая отмену местничества, прошедшую без видимого сопротивления и почти незамеченной. Неприятие у патриарха и архиереев вызвала упомянутая епархиальная реформа, призванная утвердить по всей религиозно пёстрой стране единое православие путем улучшения церковного управления и, едва ли не в первую очередь, церковного просвещения. Вместо 17-ти епархий (патриарх, 9 митрополитов, 6 архиепископов и 1 епископ на всю Великую Россию), сосредоточенных в основном в европейской части страны, государь задумал охватить всю державу системой 83-х епархий (патриарх, 12 митрополитов и 70 подчиненных им