«Единственно от высочайшего соизволения»? Высшее гражданское чинопроизводство в России XIX – начала XX в. сквозь призму теории самоорганизованной критичности

Кунавин Константин Сергеевич кандидат исторических наук старший преподаватель, кафедра всеобщей и российской истории, Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина 392000, Россия, Тамбовская область, г. Тамбов, ул. Интернациональная, 33 Kunavin Konstantin Sergeevich PhD in History Senior lecturer, Department of General and Russian History, Derzhavin Tambov State University 392000, Russia, Tambovskaya oblast', g. Tambov, ul. Internatsional'naya, 33 kunavinks@gmail.com Другие публикации этого автора

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ, проект № 17-06-00082а «Применение теории самоорганизованной критичности для изучения и моделирования социальных систем и исторических процессов».

Введение

Значительная роль российской государственной элиты в преобразованиях XIX – начала XX в. очевидна. Уже в правление Александра I высшие страты общества стали ключевыми игроками в деле реализации многочисленных государственных мероприятий. Великие реформы 1860-1870-х гг. и контрреформы 1880-х гг. разрабатывались и осуществлялись сложившейся корпорацией профессионального высшего чиновничества. Радикальные трансформации государства в начале XX в. на фоне волнений масс происходили под аккомпанемент внутриэлитной (и межэлитной) конкуренции и борьбы. Современная историография не предлагает моноказуальных интерпретаций революционных процессов в России в начале XX в. ^{[1, с. 167]}. Однако, несмотря на осознаваемую комплексность проблемы, значительная доля исследователей указывает на элиту как на один из ключевых факторов, который значительно скорректировал (и, возможно, даже спровоцировал) развитие событий, завершившихся Гражданской войной.

Так, М. Н. Лукьянов, описывая роль государственной элиты в революционных событиях февраля 1917 г., констатировал, что её представители не старались сохранить монархию, а приняли активное участие «в политических преобразованиях, успешно использовали новые политические технологии и словесные формы, рожденные революцией. Они добились заметных успехов в создании многочисленных организаций, отстаивавших идеалы и ценности привилегированных групп» ^{[2, с. 155]}. Некоторое объяснение этого феномена можно найти также у Т. Скочпол, которая утверждала, что в результате военного противостояния с более экономически развитым соперником в 1914-1917 гг. произошел выход из строя государственного аппарата ^{[3, с. 93]}. Однако признаки серьезных разногласий в среде высшей бюрократии можно было наблюдать и ранее. Так, например, столыпинская аграрная реформа «наткнулась на нежелание большей части финансовой бюрократии империи поддерживать и кредитовать то специфическое видение социального переустройства общества, которое предлагалось Столыпиным и его сторонниками» ^{[4, с. 98]}. Стоит обратить внимание, что в данном случае речь идет о сопротивлении министру внутренних дел и председателю Совета министров.

Автор множества работ по проблемам прошлых и современных революций, американский социолог Дж. Голдстоун одной из главных причин «предреволюционных неустойчивых равновесий» называет отчуждение и сопротивление элит ^{[5, с. 39]}. Он также замечает: «Революционные лидеры умеренного толка обычно являются выходцами из элиты, а порой из самого режима. Это военные офицеры, законодатели или региональные чиновники. Радикальные революционные лидеры также обычно происходят из элиты, но из средних ее слоев» ^{[5, с. 58]}.

Пожалуй, наиболее известным спором об элите и революции в современной российской историографии является дискуссия, развернувшаяся между последователями демографически-структурной теории с одной стороны, и представителями модернизационного подхода – с другой. Так, С. А. Нефедов, описывая положения демографически-структурной теории, указывает на то, что рост абсолютной численности дворянства приводит к обеднению его части в результате дробления поместий. Обездоленные группы элиты, стремясь перераспределить ресурсы в свою пользу, дестабилизируют как широкие народные слои, так и государственный аппарат ^{[6, с. 1098]}. По мнению исследователя, описываемые процессы применимы и к истории России второй половины XIX – начала XX в. Придерживаясь отчасти схожих позиций, П. В. Турчин заключает, что крах государственного режима был вызван перепроизводством элиты, проявившимся на фоне «шока» Первой мировой войны ^{[7, с. 173]}.

Ряд исследователей предлагает иной взгляд на рассматриваемые события. Так, Б. Н. Миронов, оппонируя П. В. Турчину, заметил, что тезис последнего о перепроизводстве элиты не поддается строгой верификации ^{[8, с. 298]}. Говоря о предположениях об оскудении дворянства, которое являлось главной причиной его оппозиционности, Б. Н. Миронов отмечал, что «…оскудение дворянства – это миф. За 1857-1897 гг. число потомственных дворян на коронной службе увеличилось в 2,8 раза» ^{[8, с. 299]}. Не отказываясь от понятия «контрэлита», он предлагает видеть появление контрэлиты результатом политической модернизации, а не демографических процессов ^{[20, с. 335]}. Близкой точки зрения придерживается С. В. Цирель: «Традиционная теория модернизации (даже в ее марксистском изводе) более уместна для данного случая, ибо шел переход от одного (традиционалистского, наследственного) типа элиты к другому (современному, экономическому, меритократическому)… На поверхности лежит резкое несовпадение представлений царской семьи и всей правящей верхушки, поддерживаемых разоряющимся дворянством, и новых меритократических элит (интеллигенции, буржуазии, либеральной части дворянства) о темпах сближения с конституционными монархиями Запада» ^{[9, с. 187]}.

Рассмотренные точки зрения допускают одно упрощение: в них элита и контрэлита – это либо уже сформировавшиеся группы, либо формирующиеся под действием неконтролируемых внешних сил (демографических процессов или модернизации). При этом упускается то, что сами представители этих групп принимали активное участие в конструировании своего статуса и могли реагировать на давление внешних сил. В настоящем исследовании мы рассмотрим внутриэлитные факторы, влиявшие на воспроизводство элиты и контрэлиты. Поэтому специфика этой работы состоит в том, что изучаемый объект (государственная элита во второй половине XIX – начале XX в) является в значительной мере и субъектом, который воздействовал на собственную динамику.

Необходимо помнить о сложности и комплексности самого понятия «элита», от определения границ которого зависит описание всей анализируемой структуры. Поскольку в данном исследовании речь идет преимущественно о сфере государственного управления, в качестве базового было взято политологическое определение элиты, предложенное О. В. Крыштановской: «Элита – правящая группа общества, являющаяся верхней стратой политического класса. Элита стоит на вершине государственной пирамиды, контролируя основные стратегические ресурсы власти, принимая решения общегосударственного уровня. Элита не только правит обществом, но и управляет политическим классом, а также создает такие формы организации государства, при которых её позиции становятся эксклюзивными. Политический класс формирует элиту и в то же время становится источником её пополнения» ^{[10, с. 26]}.

На наш взгляд, данное определение хорошо подходит для применения к реалиям позднеимперской России, но с некоторыми оговорками. Отождествление государственной и политической власти в условиях абсолютной монархии является не совсем корректным. «Знаковой чертой власти в нашей стране на протяжении XX в. в сущности было то, что она почти никогда не носила политического характера – она была сама по себе, по большей части бюрократическим самовластием. Сначала это проявлялось в виде богопомазанной монархии…», – отмечал Л. Г. Протасов ^{[11, с. 440]}. В начале XX в. политическая и государственная власть существовали параллельно. Политическая элита позиционировала себя представителем народных интересов, «питалась» поддержкой снизу и формировалась в стенах парламента. Государственная элита – высшая бюрократия, механизм, занимающийся выработкой и исполнением государственных решений. «Представляется, что говорить о политической элите России как общественной страте, – продолжал Л. Г. Протасов, – уместно лишь с начала XX в., то есть со времени оформившейся в стране многопартийности и основ парламентаризма. Для XIX в. под это понятие решительно не подпадает ни социальная элита в лице дворянства, ни правящая – в лице бюрократии» ^{[11, с. 447]}.

Реальные рычаги власти в тот момент находились именно у чиновничества, которое к 1917 г. разрослось и окрепло настолько, что стало самодостаточным по отношению к императору. С этого момента монарх больше зависел от бюрократии, чем бюрократия от монарха ^{[12, с. 400]}. Впрочем, такая ситуация не могла быть уникальной, напротив, она представляла собой типичный случай. Монархи Нового времени довольно часто в попытках укрепить свою власть попадали в зависимость от средств её реализации, то есть от бюрократии ^{[13, с. 83]}.

Таким образом, в рамках настоящего исследования мы можем отождествить высшую бюрократию (или высшее чиновничество) с государственной элитой. Понятие «элита» используется далее именно в таком определении, даже если употребляется без уточнения «государственная», и не включает другие варианты, например, экономическую или культурную элиту.

Доминирующее положение элиты обеспечивается преимущественно её способностью «создавать такие формы организации государства, при которых её позиции становятся эксклюзивными» ^{[10, с. 26]}. Так, например, П. Бурдьё в одной из своих статей, посвящённой «генеалогии государства» (по большей части на примере Франции), подчеркивал, что юридически-административные структуры формировались одновременно с сословием юристов, при этом становление последних происходило под строгим самоконтролем своего воспроизводства ^[14]. Насколько эта картина была свойственна России – вопрос пока не прояснённый. Однако (как будет показано далее) даже во второй половине XIX в. наблюдались явления, которые можно интерпретировать как попытки высшей бюрократии взять под контроль своё воспроизводство.

Цель данного исследования – рассмотреть механизмы воспроизводства государственной элиты во второй половине XIX – начале XX в. и попытаться понять, были ли эти механизмы достаточно отлажены или, напротив, генерировали внутриэлитную конкуренцию и дисбалансы, ведшие к ослаблению государственного аппарата и способствовавшие политическим катаклизмам.

Перепроизводство бюрократии. Почему?

Дискуссия вокруг проблемы перепроизводства элиты в России XIX в. между демографически-структурной и модернизационной позициями интересна тем, что на самом деле они не противоречат друг другу (если не касаться вопроса, какой из факторов был доминирующим).

Феномен «повышенного предложения» со стороны дворянства, безусловно, существовал. Как заметила исследователь социальных революций в ряде стран Т. Скочпол, Россия была этатистским обществом, в котором государственная служба была главным каналом социальной мобильности. В ней более или менее постоянно генерировался избыток кандидатов ^{[3, с. 306]}. «Русские помещики <…> по европейским стандартам были очень бедны. <… > В борьбе за поддержание минимально соответствующего образа жизни помещики <…> стекались на государственные должности» ^{[3, с. 170]}. Эта ситуация усиливалась демографическими причинами. Анализируя показатели 41 губернии Европейской России, П. В. Турчин заметил, что за период с 1858 по 1897 численность потомственных дворян увеличилась более чем в 2 раза. С другой стороны, за это же время площадь земли в собственности дворян сократилась примерно на четверть. ^{[7, с. 173]}. Это наблюдение нельзя рассматривать как доказательство массового обнищания, но оно указывает на фактор, усиливавший стремление дворян попасть на государственную службу.

Помимо объективной предпосылки повышения предложения можно выделить не менее важную субъективную. Трансформация самоидентификации российского дворянства, начавшаяся в XVIII в., привела к формированию претензии на ответственность за положение в стране. Как отметил М. А. Давыдов, изучая взгляды высшего офицерства эпохи Александра I, стремление сделать карьеру для многих из них обосновывалось возможностью принести больше пользы стране ^{[15, с. 35]}.

Сочетание объективных и субъективных факторов привело к тому, что уже в XIX столетии служебные чины превратились в один из главных объектов желания для представителей дворянских родов. «В мемуарах XIX в. можно встретить такие хлесткие выражения, как “чинолюбие”, “чинопочитание”, “чинология”. Страсть к чинам русского человека отмечали почти все иностранцы, посетившие Россию», – пишет Т. Р. Вакилев ^{[6, с. 3]}.

Большое предложение могло уравновешиваться высоким спросом. Как заметил Б. Н. Миронов, на протяжении XIX в. абсолютная численность чиновников росла, но их доля относительно численности населения всегда оставалась примерно на уровне 1,5%, что было меньше, чем в большинстве крупных европейских стран ^{[17, с. 431]}. Пик количественного роста чиновничества приходится на время правления Николая I, когда активная централизация сопровождалась не менее активной бюрократизацией: «увеличилось число бумаг, усложнилось делопроизводство, что, в свою очередь, способствовало росту численности аппарата» ^{[18, с. 131]}. Увеличение числа чиновников в результате бюрократической экспансии во второй четверти XIX в. можно проиллюстрировать реформой государственной деревни. Если до реформы жители казенной деревни содержали в среднем одного исправника и двух-трех заседателей, то после – десятки новых чиновников, подчинявшихся министерству государственных имуществ ^{[19, с. 398]}.

Более того, рост числа вакансий при Николае I сопровождался мерами, направленными на закрепление государственной службы за дворянским сословием и ограничением доступа к ней представителей других социальных групп. Так, указ 1827 г. запрещал прием на службу представителей недворянских сословий, если только они не являлись выпускниками высших учебных заведений ^{[18, с. 125]}. Примечательно то, что, несмотря на предпринятые меры, доля представителей податных сословий, получивших в 1836-1843 гг. потомственное дворянство через государственную службу, составила 65% от всех случаев присвоения чина коллежского асессора в этот период ^{[18, с. 125]}. Этот факт может указывать на то, что во второй четверти XIX в. спрос на будущих чиновников мог быть даже выше, чем предложение, которое формировалось от лица дворянства.

Данная тенденция проявлялась и позднее. Например, к 1846 г. правительству стало ясно, что «ежегодный выпуск высших учебных заведений далеко не покрывал образующиеся вакансии. Считалось, что ежегодно требуется около трех тысяч новых чиновников с высшем образованием, тогда как университеты, лицеи и Училище правоведения выпускали в это время в общей сложности около четырехсот человек в год» ^{[20, с. 178]}.

Оптимизация органов государственной власти, предпринятая Александром II, могла бы решить проблему переизбытка вакансий, если бы меры оптимизации не сопровождались профессионализацией и повышением входного порога для кандидатов. Например, до 1860-х гг. профильный образовательный ценз не предусматривался ни для одной категории служащих органов юстиции ^{[21, с. 425]}, (возможно, это признак профицита спроса). Судебная реформа 1864 г. этот ценз ввела ^{[21, с. 435]}, но процесс повышения образовательного уровня государственных служащих затянулся еще на 40 лет.

Высокий спрос на квалифицированных гражданских чиновников, вдобавок к факторам, указанным выше, провоцировал и еще сильнее ориентировал представителей дворянского сословия на государственную карьеру. Предложение росло не меньшими темпами, чем спрос. Так, следствием строгого образовательного ценза в сфере юстиции стал рост числа учащихся высших юридических заведений ^{[21, с. 436]}.

Как получилось, что описанная ситуация привела к перепроизводству государственной элиты в начале XX в.? Ответить на этот вопрос можно, если рассмотреть государственную службу с точки зрения карьерной динамики чиновника. В её основе лежала Табель о рангах. Градация чинов с необходимостью прохождения всех ступеней была применена не только в военной области, но и в гражданской службе. О серьезных препятствиях для органов государственного управления, связанных с невозможностью взять на должность подходящего специалиста без соответствующего чина, много говорилось на протяжении всего XIX в. Являясь преградой для талантливых молодых людей, Табель о рангах к тому же способствовала карьерному росту людей без особых способностей. На протяжении большей части лестницы чинов действовал принцип выслуги лет, заключавшейся в обязательности повышения служащего в классе после определенного периода его работы в предыдущим чине. Привязка каждого чина к набору конкретных должностей и возможность нарушать это соответствие (на две должности выше класса и на одну ниже) создавали парадоксальную ситуацию. «Повышение в чине за заслуги либо просто за выслугу лет могло вести к повышению в должности, а должностной рост мог способствовать повышению в чине» ^{[22, с 174]}.

Средний срок выслуги в 3-4 года для разных чинов в сочетании с возможностью досрочного повышения «за отличие» и описанная выше связь должности и чина создавали «конвейер», который быстро поднимал чиновника вверх по карьерной лестнице. Это было очевидно в бюрократических кругах. На протяжении XIX в. не раз поднимался вопрос отмены Табели в гражданской службе, и в качестве одного из аргументов приводилось утверждение, что следствием существования гражданских чинов является размножение чиновников, «по большей части бесполезных» ^{[20, с. 180]}. Оценку влияния этого «конвейера» дал П. А. Зайончковский: к середине XIX в. «примерно 90% [чинов] производилось по выслуге лет, а 10% за отличие по службе» ^{[23, с. 59]}.

Если учесть, что на протяжении всего XIX в. постоянно росли объемы служебной переписки и документооборота ^{[17, с. 442]}, то можно предположить, что основные вакантные места были сосредоточены на низших и средних ступенях Табели. Потоки чиновников, сформированные большим предложением и привлеченные высоким спросом, быстро «пролетали» средние звенья государственной службы и «упирались» в высшие, создавая там сильную конкуренцию и испытывая дефицит должностей.

Ситуация сильной конкуренции проявлялась не только на иерархическом срезе, но и на географическом. Среди самих чиновников престижной считалась служба в столице, в то время как вакансий в провинциях всячески старались избегать. Сила столичной привлекательности была такова, что уже в первой половине XIX в. появился феномен службы «сверх штата», когда чиновника приписывали к министерству, не предоставляя конкретной должности; при этом служащие, находящиеся за пределами штата, не получали жалования ^{[18, с. 132]}. Видимо, такие «сверхштатники» стремились приобрети «выслугу лет», которая накапливалась у приписанного к министерству чиновника.

Правительство, осознавая эту проблему, пыталось с ней справиться. Однако рескрипт 1812 г. «О сокращении числа чиновников по министерствам, чтобы не было сверх штата и лишних» не привел к значительным результатам. Руководители ведомств предпочитали иметь внештатных чиновников, ссылаясь, главным образом, на малочисленность штата. ^{[18, с. 133]}.

Таким образом, ощущая определенную нехватку гражданских служащих, правительство создавало условия, способствовавшие карьере будущих чиновников. Однако логика государственной службы, возможности, открывавшиеся благодаря Табели о рангах, дворянские представления о престиже приводили к тому, что вакантные места на низших и средних уровнях, особенно в провинции, могли пустовать, быстро освобождаться или заниматься недостаточно квалифицированными людьми, в то время как в столице и на уровне высших чиновных должностей могла создаваться сильная конкуренция. Чем сильнее государство стремилось заполнить дефицит, тем бо́льшую конкуренцию в итоге оно создавало.

Конкуренция в высших чинах

Рассмотрим подробнее особенности чинопроизводства в высших классах Табели о рангах. В первую очередь, под «высшими» классами следует понимать классы с IV по I. Именно на границе V и IV классов переставал действовать принцип выслуги лет. «Уставом о службе гражданской» 1846 г. была подтверждена сложившаяся практика – производство в чины с IV класса и выше «зависит единственно от высочайшего соизволения» ^{[23, с. 36]}. Принцип монаршей санкции действовал до ноября 1894 г., когда функция утверждения списка произведенных в чин IV класса была передана специально созданному Инспекторскому отделу, оставив за императором утверждение чинов первых трёх классов ^{[23, с. 65]}. Император, а позже – Инспекторский отдел рассматривали списки кандидатов, сформированные руководителями высших государственных органов.

Прекращение действия выслуги лет на пути к IV чину само по себе формально не означало серьезных препятствий для претендентов. «Поскольку в гражданской службе, в отличие от военной, производство в чины не лимитировалось количеством должностных вакансий, число лиц в относительно высоких чинах могло быть произвольно большим», – указывал Л.Е. Шепелёв ^{[20, с. 166]}. Но важен не регламент, а практика его осуществления. Как показывают количественные данные, в России к концу XIX в. было 160 тыс. классных гражданских чиновников, из которых к первым четырем классам принадлежало менее 1,5% ^{[24, с. 668]}, что указывает на присутствие критерия целесообразности при присвоении высших чинов. Соответственно, IV класс являлся той границей, на которой останавливался поток чиновников; дальнейший карьерный рост для многих из них был сильно затруднён.

Какие принципы лежали в основе отбора претендентов на высшие чины? В самом широком смысле, можно указать на конкуренцию министерств и крупных бюрократов во влиянии на императора ^{[17, с. 611]}. Соперничая между собой, государственные органы и их руководители были заинтересованы в расширении числа своих подчиненных. Сложившаяся практика соотносила определенные высшие чины с соответствующими им должностями. Например, должности губернатора и градоначальника, а также директора департамента закреплялись за чиновником IV класса, к III относились должности товарища министра, а сам министр должен был обладать чином II класса. ^{[20, с. 172]}. Однако ясно, что аппетиты руководителей ведомства могли быть больше, чем доступные вакансии. Любой крупный бюрократ стремился к влиянию не только «в верхах» (на императора и императорскую фамилию), но и «в низах», расширяя список «обязанных» ему своим повышением чиновников и укрепляя сети своих патрон-клиентских отношений. При составлении списка кандидатов каждый министр должен был учитывать ограниченность вакантных мест (количество сверхштатных чиновников тоже не могло быть бесконечным) и бюджетов ведомств. Можно предположить, что существовало некоторое «экспертное давление» крупных чиновников при составлении списков кандидатов в высшие чины.

«Дверь» в высшие чины должна была периодически открываться. На некоторую «вынужденность» её открытия во множестве случаев намекают данные о динамике численности чиновников первых 4-х классов. За первую четверть XIX в. их количество возросло более чем в 3 раза, а за оставшиеся 75 лет – едва увеличилось на 50% ^{[23, с. 91]}. При этом ко второй половине XIX в. число чиновников III и IV классов «значительно превысило общее число должностей этих же классов. В 1884 г. на 237 должностей III класса было 530 чиновников того же класса, а на 685 должностей IV класса – 2266 чиновников» ^{[20, с. 179]}. В итоге, замедлившийся после 1825 г. темп говорит о низкой потребности в новых кадрах, а данные о количестве чиновников и должностей – о переизбытке первых.

Видимо, процесс вынужденного производства в высшие чины имеет общие основания с процессом ежегодного назначения императором новых членов Государственного совета, на что в 1887 г. красноречиво жаловался его государственный секретарь А. А. Половцов: «Я, знающий весь персонал петербургского чиновничества, не знаю ни единого человека, которого мог бы назвать кандидатом для назначения членом Государственного совета, а между тем с приближением нового года начинаются ходатайства, искательства, просьбы… Представляется ли необходимым непременно в такое или иное определенное число назначить членов? Не лучше ли назначить людей тогда, когда эти люди найдутся?» [цит. по: 25, с. 103]. При этом, сам А. А. Половцов лично ручался за кандидатов на высшие должности перед императором, который доверял государственному секретарю в этих вопросах и не считал нужным лично знакомиться с его протеже ^{[26, с. 396]}.

Конкуренция в высших стратах была достаточно большой. Ситуация осложнялась сильным «давлением» снизу, когда значительное число амбициозных чиновников скапливалось на границе V и IV класса. Получение нового чина требовало от претендентов иного подхода и приложения бо́льших усилий, чем их предыдущий карьерный рост. Это «давление», вероятно, сильнее всего вынуждало императора периодически присваивать чин действительного статского советника бо́льшему, чем требовали объективные обстоятельства, количеству претендентов, провоцируя тем самым не только приток чиновников в IV класс, но и дальнейшее повышение некоторых из тех, кто уже находился в этом чине.

Насколько опасной для государственной машины являлась ситуация нарастающей конкуренции в высших чинах на протяжении всего XIX столетия? Демографически-структурная теория оперирует понятием «контрэлита», придавая этому явлению деструктивное значение. Возникновение и функционирование контрэлиты препятствует стабильному и эффективному функционированию институтов государственной власти. Присутствие контрэлиты в социальной структуре ослабляет дирижистские возможности власти в кризисных ситуациях, и тем самым делает её уязвимой к различным потрясениям. С точки зрения этой теории контрэлита – один из главных революционных факторов.

Потоки чиновников, конкурировавших за крупные государственные должности, рассматриваемые в данной статье, к контрэлите отношения не имели, так как этим понятием обозначаются влиятельные и амбициозные деятели, находящиеся за пределами государственной службы и активно стремящиеся её получить. Тем не менее, логика дестабилизации административной машины и увеличения её уязвимости вполне применима и в нашем случае. Феномен «революции растущих ожиданий» присущ не только широким массам, но и государственной элите. Об этом (правда, имея в виду современность) писал З. Бауман: «Вчерашнее продвижение вверх по социальной лестнице, если оно прекратилось и не продолжается сегодня, порождает и усиливает обиду тем, что тебя якобы унизили и вызывает желание немедленно исправить ситуацию» ^{[27, с. 98]}. Тут стоит напомнить, что в реалиях России XIX в. чин – не только атрибут бюрократической иерархии, но и определенный социальный статус. Кроме того, к соображениям честолюбивого характера добавлялись экономические причины. К 1917 г., минимум для 61,6% высших чиновников, государственная служба являлась основным источником дохода ^{[17, с. 503]}.

Гипотеза<