РУССКАЯ ДЕРЕВНЯ КОНЦА XIX – НАЧАЛА XX ВЕКА: ГРАНИ КРЕСТЬЯНСКОЙ ДЕВИАНТНОСТИ (Часть 2)

Безгин Владимир Борисович доктор исторических наук профессор, кафедра истории и философии, Тамбовский государственный технический университет 392000, Россия, Тамбовская область, г. Тамбов, ул. Советская, 106 Bezgin Vladimir Borisovich Doctor of History professor of the Department of History and Philosophy at Tambov State Technical University 392000, Russia, Tambov Region, Tambov, str. Sovetstkaya, 106 vladyka62@mail.ru Другие публикации этого автора

Тема интимной жизни русских крестьян в современной исторической науке остается малоизученной и не часто становится объектом научных исследований. Однако, такое игнорирование существенно обедняет процесс изучения повседневной жизни русского села, не позволяет достичь полноты исторической реконструкции крестьянской обыденности. Сексуальное поведение сельских жителей определялось исторически сложившимся образом жизни русской деревни, регулировалось установлениями православной веры и бытовавшими в крестьянской среде стереотипами.

Определим содержание используемых терминов. На наш взгляд, логично использовать понятия в том смысле, который в них вкладывали сами крестьяне. В «блуде» жители русского села усматривали всякое половое распутство, сексуальные отношения вне установленных рамок. «Прелюбодеянием» в деревне считали нарушение супружеской верности.

Критерием оценки добропорядочности женщины в русском селе являлись ее целомудрие, как до брака, так и верность в семейных отношениях. Соблюдение этих традиционных установок достигалось страхом Божьим, т.е. боязнью совершить смертных грех, и силой общественного мнения села, которое в условиях «прозрачности» деревенских отношений выступало действенным фактором контроля.

Соблюдения добрачного целомудрия в русском селе добивались как родительским контролем, так и силой общественного мнения. Родители строго следили за тем, чтобы девушка до срока "не забаловалась". А «прозрачность» отношений в деревне всегда позволяла оперативно реагировать на случаи недозволительного, с точки зрения народной морали, поведения сельских невест. По народным понятиям, разврат являлся грехом, так как он задевал честь семьи (отца, матери, мужа). С целью публичного порицания, за блуд в русском селе прибегали к символическим действиям позорящего характера. Гулящим девкам отрезали косу, мазали ворота дегтем, завязывали рубаху на голове и голыми по пояс гнали по селу ^[1]. В орловских селах парни, преимущественно из тех, кто побывал на стороне, для унижения девушек плохого поведения обливали им платья купоросом и острой водкой ^{[2, д. 1215, л. 4]}. Еще строже наказывали замужних женщин, уличенных в прелюбодеянии. Их жестоко избивали, затем нагими запрягали в оглоблю или привязывали к телеге, водили по улице, щелкая по спине кнутом ^[1].

Деформация нравственных устоев русского села стала особенно заметна в начале ХХ века. Благочинные округов Тамбовской епархии, характеризуя состояние деревенской паствы, в своих рапортах отмечали: «непристойные песни и пляски», «нравственную распущенность», «разгул и большие вольности», «нарушение уз брачных и девственных» ^[3]. В отчете в Святейший Синод за 1905 г. курский владыка признавал, что в деревне происходит «ослабление семейных уз, незаконное сожительство, как следствие увеличение числа внебрачных детей» ^[4].

Много ли было в селе рождений вне брака? Очевидно одно, что незаконнорожденные дети в городе появлялись чаще, чем в деревне. По сведениям за 1898 г., в Воронежской губернии родилось детей – 145007, из них в уездах – 139801, в городах – 5126, в т. ч. незаконнорожденных в уездах – 902 (0,7%), в городах – 477 (9%) ^[5]. В этом же году в Тамбовской губернии в уездах зарегистрировано 796 незаконнорожденных (0,6%) на 128482 рождений, в то время как в городах, рожденных вне брака было 598 (6,3%) из 9455 рожденных детей ^[6]. Приведенными цифрами следует оперировать осторожно, так как некоторые крестьянки с целью скрыть грех, предпочитали рожать в городах. Также можно предположить, что часть детей, родившихся вне брака в городе, приходилась на сельских женщин, находившихся там в качестве прислуги, кухарки и т.п.

Под влиянием модернизации, возросшей социальной мобильности сельского населения, ломки патриархального уклада деревни, на добрачные связи стали смотреть спокойнее. Отец и мать легче соглашались с выбором сына, если он говорил, что между ним и избранницей уже был грех. Чаще стало встречаться вступление в половую связь после сговора, когда «вино выпито». После «запоя» в деревнях Моршанского уезда Тамбовской губернии жених не только навещал невесту, но и оставался у нее ночевать. По обычаю, это не должно было приводить к интимным отношениям, но, как говорили старые женщины: «Нельзя-то, нельзя, да не всегда ведь удержишь мужика» ^[7]. Зов плоти, порой, заглушал голос разума. И этой слабости крестьяне тоже находили оправдание. В оценке подобных ситуаций логика крестьянских рассуждений была примерно такой: «Царь не может реку остановить, а молодой человек не может свою кровь унять, когда она разлютуется», или «Царь не волен в ветрах, а человек в своей плоти» ^{[2, д. 1316, л. 9]}.

К распутству замужних женщин в селе относились строже, чем к девушкам, что вполне объяснимо патриархальными взглядами деревенских жителей. «Такие бабы вдвойне грешат, – говорили крестьяне, – и чистоту нарушают, и закон развращают». Таких женщин в селе называли «растащихами дома», «несоблюдихами» ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 378]}. Большинство крестьян расценивали супружескую неверность как тяжкий грех. Жители сел Ярославской губернии, например, говорили, что «лучше пусть будет жена воровкой, пьяницей, чем блудницей!» ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 365]}. По свидетельству этнографических источников, «нарушения супружеской верности очень редки в селах» ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 434]}.

По традиции, на внебрачное сожительство русский народ смотрел строго и считал его большим грехом ^{[8, т. 5, ч. 4, с. 213]}. В крестьянской среде конца XIX – начала XX вв. сохранялось понятие святости венца. Жители села осуждали незаконное сожительство, считая это преступлением, поруганием религии и чистоты брачного очага. Невенчанный брак в деревне был явлением редким. Крестьяне с подозрением относились к таким гражданским бракам. Большее презрение в таких случаях падало на женщину-полюбовницу. Ее ставили в один ряд с гулящими девками и подвергали всяческим оскорблениям ^[9].

Профессиональной проституции в деревне не существовало, в этом солидарны практически все исследователи. По наблюдению информаторов Этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева, проституцией в селе промышляли преимущественно солдатки. Про них в деревне говорили, что они «наволочки затылком стирают» ^[10]. По сведениям из Нижегородской губернии, «вдовы и солдатки составляют главный контингент местных сельских проституток» ^{[8, т. 4, с. 161]}.

Длительное отсутствие мужа–солдата становилось тяжелым испытанием для полной плотского желания деревенской молодухи. Один из корреспондентов этнографического бюро писал: «…Выходя замуж в большинстве случаев, лет в 17–18, к 21 году солдатки – крестьянки остаются без мужей. Крестьяне вообще не стесняются в отправлении своей естественной потребности, а у себя дома еще меньше. Не от пения соловья, восхода и захода солнца, разгорается страсть у солдатки, а оттого, что она является невольно свидетельницей супружеских отношений старшей своей невестки и ее мужа» ^[11].

Крестьянки ярославского села, оправдывая поведение своих товарок, рассуждали так: «Муж не терпит, а она и подавно не будет терпеть, – он раззадорил ее, да и ушел, не женился бы коли до солдатчины …» ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 379-380]}. В некоторых деревнях Воронежской губернии «на связь солдаток с посторонними мало обращали внимания, и она не преследовалась обществом, а дети, прижитые солдатками незаконно, пользовались такими же правами, как и законные» ^{[2, д. 428, л. 5]} По свидетельству из Мещевского уезда Калужской губернии, «довольно часты случаи ухода от жен-солдаток, так как последние редко выдерживают 4–5 летнего отсутствия мужа, поддаются соблазну и иногда без мужа рожают детей» ^{[8, т. 3, с. 552]}.

Другой причиной измены крестьянских жен своим мужьям могла быть их неспособность к плотскому соитию. Мужскую импотенцию в деревне называли «нестоиха». «Какой это муж! И на человека не похож; никогда не пожалеет» [Там же]. В приведенной фразе калужской крестьянки слово «жалеет» означает половую страсть. Неспособность мужа к супружеской жизни выступала серьезным аргументом в оправдании внебрачных связей. «Что ж с больным лежать – только себя мучить» – говорили в таких случаях деревенские бабы [Там же].

Сторонние заработки крестьянок, к которым были вынуждены прибегать сельские семьи, также выступали благодатной почвой для адюльтера. По наблюдениям П. Каверина, информатора из Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, «главной причиной потери девственности и падения нравов вообще нужно считать результатом отхожие промыслы. Уже с ранней весны девушки идут к купцу, так у нас называют всех землевладельцев, на работу. А там полный простор для беспутства» ^{[2, д. 2036, л. 15]}. Близость помещичьих усадеб с прислугой – лакеями, кучерами и т.д. всегда значительно влияла на деревенскую нравственность, понижая ее ^{[8, т. 2, ч. 1, с. 503]}. По свидетельству псковских крестьян, помещики в прошлом нередко заводили у себя целые гаремы ^{[8, т. 6, с. 246]}.

Негативное влияние на нравственную атмосферу села оказывали отхожие промыслы. В уездах Ярославской губернии бедные семьи посылали лишних женщин и девушек на зиму в прислуги в города, где они в большинстве случаев быстро теряли невинность ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 199]}. Рост числа крестьян-отходников способствовал падению нравственности в деревне. Как сообщал писатель В. Михневич, крестьяне, «которые в своем примитивном состоянии всегда твердо придерживались принципов крепкого семейного начала и которые по своей натуре никогда не были расположены к разврату, теперь сильно деморализуются и без стеснения нарушают «седьмую заповедь», когда они пребывали в городах в поисках работ» ^[12]. Попадая в городской вертеп, знакомясь с доступными женщинами, крестьяне быстро усваивали вкус свободной любви. Крестьянка Орловского уезда А. Михеева, сетуя на падение нравов в селе, признавала, что «мужики как поживут на стороне, то по возвращению заводят любовниц. В разврат пускались часто вдовы и замужние женщины, если муж много старше или в долгой отлучке» ^{[2, д. 1320, л. 3]}.

Проявления сельской проституции отмечались обычно в больших фабричных и торгово-промышленных селах, «в селениях, лежащих близ значительных железнодорожных станций или на тракте, к которому приходят партии рабочих, в селениях, служащих рынками найма» ^[13]. Излюбленным местом сельских жриц любви являлся трактир. Здесь они находили клиентов, а свидания происходили в окрестном лесу, который к вечеру был буквально наводнен любовными парами ^{[8, т. 5, ч. 3, с. 306]}. Спрос на сексуальные услуги закономерно возрастал в тех селах, где были размещены воинские команды. По утверждению информатора из Вологодской губернии, разврат в с. Вознесенском появился со времени расквартирования в нем отряда солдат в 60 чел., осуществлявших конвоирование арестантов из одного острога в другой [Там же]. В селах и деревнях с незначительным пришлым населением, жители которых занимались, главным образом, земледелием или кустарными промыслами, профессиональная проституция практически отсутствовала ^[14].

По суждениям извне, принадлежащим представителям просвещенного общества, складывалось впечатление о доступности русской бабы. Так, этнограф О. П. Семенова – Тянь – Шанская считала, что любую бабу можно было легко купить деньгами или подарком. Одна крестьянка наивно признавалась: «Прижила себе на горе сына и всего за пустяк, за десяток яблок» ^[15]. Писатель А. Н. Энгельгардт утверждал, что «нравы деревенских баб и девок до невероятности просты: деньги, какой-нибудь платок, при известных обстоятельствах, лишь бы никто не знал, лишь бы все было шито-крыто, так делают все» ^[16]. «Случайная» проституция практиковалась не только женщинами, пожившими в городах, но и бабами, которые долго проработали в помещичьих усадьбах ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 199]}.

Изученный материал дает основание утверждать, что в отдельных селах страны существовала т.н. гостеприимная проституция. По наблюдениям публициста С. Шашкова, «на севере России хозяин, отдавая в наем квартиру, предлагает жильцу свою супругу или дочь, увеличивая, разумеется, при этом квартирную плату» ^[17]. В ряде сел Болховского уезда Орловской губернии существовал обычай почетным гостям (старшине, волостному писарю, судьям, заезжим купцам) предлагать для плотских утех своих жен или невесток, если сын находился в отлучке. При этом прагматичные крестьяне не забывали брать плату за оказанные услуги. В селах Мешкове и Коневке того же уезда бедные крестьяне без смущения посылали своих жен к приказчику, или к какому–либо состоятельном лицу за деньгами на табак или на хлеб, заставляя их расплачиваться своим телом ^{[2, д. 1054, л. 4; д. 1011, л. 10, 12]}.

Крестьянки являлись основным контингентом городских домов терпимости, который формировался из числа бывших селянок, приезжавших в город на заработки. По мнению А. И. Федорова, «самая большая часть домов терпимости принадлежит к крестьянскому сословию, меньшая – мещанскому» ^[18]. Создание разветвленной сети железных дорог, соединившей многие крупные города империи, поддерживало постоянный приток в город сельских женщин в поисках работы. Большая часть молодого женского населения из разоренной деревни не могла найти сносную работу или устраивалась без достаточного денежного довольствия, что автоматически толкало на рынок сексуальных услуг ^[19].Если в начале 90-х гг. XIX в. крестьянки составляли 47,6% ^[20] от общего числа проституток Петербурга, то в 1910 г. их доля выросла до 70% ^[21]. И это явление можно назвать вполне закономерным. Соблазн большого города сильнее всего действовал на людей, впервые с ним столкнувшихся. И чем мощнее становились миграционные потоки, тем больше усложнялся процесс адаптации приезжих к новым условиям жизни в городе [Там же].

Девиантность в сексуальных отношения русских крестьян конца XIX – начала XX в. была обусловлена трансформацией традиционного уклада жизни русского села. Возросшая социальная мобильность сельского населения, при ослаблении регламентирующей роли семьи, прихода, общины, вела к подрыву нравственных устоев деревни, а, следовательно, к большей свободе в сфере половых отношений. Участившиеся связи крестьян с городом, а, порой, и перемена их социального статуса, разрушали прочность семейных уз, меняли традиционные представления о девичьей чести и супружеской верности.

В пореформенный период на фоне ухудшения криминальной ситуации в России в целом, был отмечен и рост числа сексуальных преступлений. Число таких преступлений, зафиксированных полицией, составляло в среднем в год (тыс.): 1874–1883 гг. – 1.8; 1884–1893 гг. – 3.1; 1894–1905 гг. – 9,7 ^[22]. Данные моральной статистики указывают на то, что за три десятилетия количество сексуальных преступлений в стране выросло более чем в пять раз. Причина заключалась в том, что в ходе модернизации общественной жизни менялись ценностные ориентации и стандарты поведения, а это неизбежно вело к росту отклоняющегося поведения и преступности.

Преступления против чести и достоинства женщины не были широко распространены в русской деревне. За десятилетие с 1857 по 1866 г. в Тамбовской губернии было зарегистрировано 8596 преступлений, из них растлений и изнасилований – 90, что составило 1,04% от общего числа совершенных преступлений ^[23]. Криминогенность крестьянства была значительно ниже уровня преступности представителей других сословий. По данным статистики в Тамбовской губернии, в период с 1881 по 1906 г. за преступления против чести и целомудрия женщин было осуждено 162 человека, в том числе, крестьян – 120 или 74% от всех осужденных за этот вид преступления ^[24]. При этом, крестьяне в этот период составляли более 90 % населения губернии. Таким образом, исследуемый тип преступлений был в большей мере присущ городскому населению, чем сельскому.

В обыденном восприятии жителей русского села поругание чести женщины считалось грехом и тяжким преступлением. По сообщению корреспондента Этнографического бюро из Тамбовской губернии, «изнасилование женщин, безразлично возрастов и положения, по народным воззрениям, считается самым бесчестнейшим преступлением. Изнасилованная девушка ничего не теряет, выходя замуж, зато насильник делается общим посмешищем: его народ сторонится, не каждая девушка решится выйти за него замуж, будь он даже богат» ^{[2, д. 2036, л. 2]}. Правда, в отдельных селениях Орловской губернии случаи изнасилования не встречали столь сурового осуждения, напротив, к ним относились достаточно равнодушно. В случае изнасилования женщины здесь говорили: «Не околица – затворица», а про девушек – «Сука не захочет, кобель не вскочит» ^{[2, д. 1054, л. 4]}. Однако, факты изнасилования женщин не были для русской деревни явлением распространенным. По утверждению сельского информатора из Болховского уезда Орловской губернии, «изнасилования случаются очень редко» ^{[2, д. 1011, л. 7]}.

По уголовному праву Российской империи изнасилование квалифицировалось как тяжкое преступление. Действующее законодательство за преступления против чести и целомудрия женщины или девицы, достигшей 14 лет, предусматривало наказание в виде лишения всех прав состояния и ссылку на каторжные работы сроком от четырех до восьми лет ^[25]. В сельской действительности посягательство на честь и достоинство женщины редко становились предметом судебного разбирательства. Если это случалось, наказание преступников было не таким строгим как в официальном законодательстве. В 1884 г. один из волостных судов Бузулукского уезда Самарской губернии приговорил двух крестьян за изнасилование девушки к уплате 10 руб. в пользу родителей девушки и покупки ½ ведра водки в пользу судей ^{[26, с. 62]}. Порой, дела такого рода в деревне решали на сельском сходе. По наблюдению кн. Костомарова, изучавшего обычное право старожил Томской губернии, насильников наказывали на сельском сходе розгами, а растление очень часто кончалось мировой с обиженной девушкой и ее родственниками ^{[27, с. 10]}.

Нормы обычного права, бытовавшие в русской деревне, допускали в качестве возмездия месть обидчику. В русском селе были известны случаи самосуда по отношению к насильникам. Так, в Песоцкой волости столичной губернии за изнасилование своей жены муж со своим приятелем зазвал насильника в баню и повредил ему часть полового органа, отпустивши его зимой голого. Местные жители, узнав об этом, одобрительно говорили: «Ловко он его обработал!» ^{[8, т. 6, с. 374]}. В этой же местности молодые ребята жестоко избили мужика, изнасиловавшего малолетнюю девочку. И в этом случае самоуправство деревенских молодцов нашло самую горячую поддержку со стороны односельчан. Они утверждали: «Убить его надо, пакостника!» [Там же]

В повседневности русского села сексуальное насилие над детьми не относилось к преступлениям часто совершаемым. Они носили гетеросексуальный характер, нами не обнаружен ни один эпизод, когда жертвой посягательства стал бы крестьянский мальчик.

О статистике преступлений, связанных с сексуальным насилием над детьми, говорить сложно, поскольку учет их не велся. Поэтому мы решили сосредоточить свое внимание на анализе тех немногих фактов, которые были обнаружены в материалах судебных дел. Приведем одно из таких. Судебным следователем 2-го участка Шацкого уезда Тамбовской губернии 9 мая 1879 г. было возбуждено дело об изнасиловании крестьянской девочки Татьяны Поповой, 10 лет. О произошедшем преступлении властям сообщил волостной старшина на основании словесного заявления отца девочки, крестьянина села Ново-Березов Степана Филипповича Попова. Из показаний потерпевшей следовало, что в воскресенье, 29 апреля, после обеда она с подружкой пошли играть на луг. Когда они проходили мимо гумна, то встретили односельчанина Ивана Сафоновича Рассказова, 30 лет, который схватил ее и потащил на гумно. Затем, со слов потерпевшей, он «заворотил сарафан и рубаху, вынул свою «чичирку» из портков и стал ею пихать пониже живота, от чего из этого места пошла кровь и замарала рубаху, которую мать потом вымыла» [Там же, л. 4-4об]. Свидетели - отставной рядовой Кондратий Муравлев и крестьянин Афанасий Поворов по существу ничего показать не смогли и факт изнасилования не подтвердили. Подружка потерпевшей Елена Берестинская показала, что Иван Рассказов, встретив их, стал играть с Татьяной, а она сама пошла дальше, так как впереди шел ее пьяный отец и она боялась, чтобы он не упал и не выронил денег [Там же. Л. 5-6об].

Из протокола № 3 от 23 мая 1879 г. следует, что земский врач Лимберг в присутствии понятых провел судебно-медицинское освидетельствование Татьяны Поповой. В результате чего он пришел к выводу, что «девственная плева цела и никаких повреждений половых органов не существует, а, следовательно, изнасилования не было» [Там же, л. 7]. Постановлением от 25 июня 1879 г. дело было прекращено, однако Тамбовский окружной суд определением от 7 августа 1879 г. в прекращении дела отказал и возвратил его для дальнейшего производства по обвинению Ивана Рассказова в попытке изнасилования [Там же, л. 8]. Отсутствие в изученных документах судебного решения не позволило выяснить, чем закончилось это дело. Однако, можно утверждать, что если изнасилование девочки и не произошло, то действия сексуального характера определенно имели место.

Нами были обнаружены и факты инцеста в крестьянской семье. Вот один из таких эпизодов, ставший предметом судебного разбирательства. В апреле 1878 г. в Тамбовском окружном суде разбиралось дело по обвинению крестьянина села Царевки Кирсановкого уезда Егора Цуканова, 30 лет от роду по обвинению в растлении девицы Христианы Афанасьевой, 12 лет. Из рапорта сотского села Царевки от 14 февраля 1877 г. следует, что крестьянин Егор Михайлович Цуканов изнасиловал свояченицу Христиану. В результате судебно-медицинского осмотра потерпевшей было установлено, что вход во влагалище расширен и имеется разрыв девственной плевы, который произошел вследствие введения во влагалище детородного члена [Там же, л. 9-9об].

Аналогичное преступление зафиксировано в следственных материалах дел прокурора Тамбовского окружного суда. Из донесения урядника Архангельской волости Борисоглебского уезда Тамбовской губернии Щербакова от 20 июля 1915 г. явствует, что девица Пелагея Хорошилова, 16 лет, крестьянка села Архангельское, заявила о том, что в первых числах июля при уборке в поле ржи ее изнасиловал родной отец, Василий Артемович Хорошилов, 37 лет от роду. Свидетелем произошедшего насилия был ее двоюродный брат, Василий Рыльков, 10 лет. Она также добавила, что раньше заявить об этом не могла потому, что отец ее никуда не пускал и угрожал ей ее задушить ^{[29, д. 3999, л. 6]}. При освидетельствовании П. Хорошиловой был обнаружен надрыв девственной плевы уже зарубцевавшийся [Там же, л. 19об].

Факты насилия над несовершеннолетними в русской деревне не часто, но были отмечаемы в сводках о происшествиях, публикуемых провинциальными газетами. Вот одно из таких сообщений, обнаруженное в местной печати. По сообщению корреспондента газеты «Тамбовский край», в селе Дерябкино Ростошинской волости Борисоглебского уезда крестьянин Емельян Луньков, 17 лет, в июне 1914 г. изнасиловал девочку 11 лет. Преступник схватил игравшую у дома своего отца Праскофью и, затащив ее в дом, надругался над ней. Девочка сначала об этом никому не сказала, но затем, сильно заболев, рассказала о произошедшем матери ^[30]. Чем закончилось следствие, и какое наказание понес насильник, нам установить не удалось.

К изнасилованию несовершеннолетних девушек в русской деревне относились строже всего. По мнению крестьян, «тот человек, кто совершил такое, по их понятиям, становился наравне с сатаной» ^{[2, д. 1320, л. 2]}. Однако, на практике сексуальные действия насильственного характера по отношению к несовершеннолетним редко являлись предметом судебного разбирательства. По сообщению (1899 г.) корреспондента Этнографического бюро, жителя с. Крестовоздвиженские Рябинки Болховского уезда Орловской губернии, «при изнасиловании несовершеннолетней родители судились с виновником преступления или брали с него мировую – несколько рублей денег» ^{[2, д. 1054, л. 4]}. Правовые традиции русского села допускали полюбовное решение конфликта сторон, как в гражданских, так и в уголовных делах. Такая сделка, по свидетельству сельских жителей, практиковалась в преступлениях против целомудрия ^{[8, т. 2, ч. 1, с. 47]}.

Существование практики примирения в делах об изнасиловании несовершеннолетних детей в досудебном порядке подтверждается как свидетельством самих крестьян, так и суждением сторонних лиц. Вот некоторые из них. О. П. Семенова–Тянь–Шанская, в своем этнографическом исследовании «Жизнь Ивана», приводит случай, когда караульный яблоневого сада, возраста 20 лет, изнасиловал 13 летнюю девочку, и мать этой девочки примирилась с обидчиком за 3 рубля ^[15]. По сообщению (1899 г.) информатора из Санкт-Петербургской губернии, крестьянин д. Кусково, отличавшийся распутным поведением, изнасиловал девочку, сироту 15 лет. Тетка потерпевшей хода делу не дала, за что насильник работал на нее целый год бесплатно ^{[8, т. 6, с. 374]}. В Любимском уезде Ярославской губернии богатый крестьянин Н. К. изнасиловал жившую у него в услужении работницу Анну Н., девушку девятнадцати лет. Дело также до суда не дошло, стороны «смирились». Н.К. сшил потерпевшей девушке новое пальто, платье, а родителям ее выдал пятьдесят руб. серебром ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 20]}.

Даже будучи осужденными за такие преступления, крестьяне верили, что их примирение с потерпевшей является основанием для освобождения их от наказания. Вот один из таких примеров. 26 февраля 1908 г. к судебному следователю Грайворонского уезда Курской губернии обратилась 15-летняя девочка, крестьянка села Казачьей Лисички, Елена Богданова и заявила, что 23 февраля, в то время, когда она брала в сарае корм для лошадей, к ней сзади подбежал крестьянин Тимофей Ланшин, повалил на солому и изнасиловал. Суд признал Ланшина виновным в совершенном им проступке и назначил наказание в виде тюремного заключения. Находясь там, он подал прошение: «Прошу освободить меня из тюрьмы ввиду примирения с Еленой Богдановой и ее отцом, вину мою они простили, а Елена согласилась выйти за меня замуж» ^[31].

Таким образом, правовыми обычаями русского села считались допустимыми как самочинная расправа с насильником, так и примирение сторон при условии материальной компенсации потерпевшей. Позитивное право предполагало иную ответственность за данный вид преступления. Уголовное законодательство Российской империи квалифицировало изнасилование несовершеннолетних как тяжкое преступление. По статье 1523 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1885 г. «за растление девицы, не достигшей четырнадцатилетнего возраста, если оно было сопровождаемо насилием, виновный подвергался лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы сроком от десяти до двенадцати лет» ^{[32, с. 693]}.

До судов доходила лишь малая толика дел об изнасиловании женщин. По этой причине уголовная статистика вряд ли поможет восстановить объективную картину по данной проблеме. С этой оговоркой все же обратимся к этому источнику. Согласно данным ведомостей судебно–медицинских исследований по Тамбовской губернии, растлений и изнасилований в уездах было зарегистрировано в 1870 г. – 7, 1884 г. – 26, 1900 – 31 ^[34]. Даже такое выборочное сравнение за 30 лет указывает на рост сексуальных преступлений. По нашему м