О надсословных тенденциях политико-юридического курса Екатерины II: идеология, законодательство, церемониальные практики ( вторая половина XVIII в.)

Разработка механизма правового регулирования статусных различий между отдельными социальными группами была одним из приоритетных направлений законодательной политики Российского государства периода Нового времени. Последовательное воздействие законодателя на сферу социальной стратификации осуществлялось по мере вызревания потребности самодержавной власти в юридической стратегии, позволяющей максимально вовлечь население России в дело государственного строительства и укрепления суверенной основы неограниченной монархии с ее ярко выраженным личным началом. Представление об охранительной сущности самодержавного государства базировалось на синтезе православной теории о богоизбранности великокняжеской власти, древнерусского обычая с его тягой к великокняжескому патернализму и государственно-юридического опыта Византии, основанного на политико-правовых представлениях имперского Рима о сакральной природе абсолютных полномочий императора, действующего на благо своих подданных.

К середине XVII в. нормативно-юридическое закрепление получили, прежде всего, статусные аспекты общественного положения тех групп населения, которые представляли наибольший интерес для реализации военно-административных и хозяйственных интересов общегосударственного значения. Самодержавная тенденция к активному вмешательству в стратификационные процессы была отличительной чертой российского варианта государственно-политической централизации нового времени, ориентированного на нивелировку всех категорий населения перед верховной властью. По мере оформления имперской системы власти и управления законодательное закрепление сословной структуры общества при относительном ослаблении замкнутости ее границ приобрело значение эффективного юридического инструмента для сохранения социальной заинтересованности широких слоев российского населения в укреплении неограниченной монархии в ее патерналистском варианте ^[38].

Традиционная основа действующего сословного законодательства постоянно пополнялась новыми правовыми нормами, которые разрабатывались в соответствии с перспективными задачами Российского государства нового времени. Обе тенденции, закрепленные в Своде законов, вплоть до начала XX в. обеспечивали лидирующую роль самодержавной власти в модернизации государственно-правовой системы России при сохранении монархической формы государства. Таким образом, юридическая модель российской законодательной политики отличалась консенсуальной направленностью, что позволяет сделать вывод о теоретической обоснованности понятия «надсословная монархия» применительно к характеристике историко-правовой сущности самодержавия и модернизационных аспектов его эволюции [38 – 39;8].

Исследование надсословных политико-юридических стратегий, игравших ключевую роль в государственном строительстве России периода Нового времени, не апробировано в историко-правовой литературе. Историография законодательной политики в области институционализации сословного строя Российской империи, берущая начало в трудах представителей государственно-юридической школы, посвящена, в основном, выявлению отдельных юридических признаков неравенства прав состояния и не акцентирует внимания на разработке идеологических механизмов государственного воздействия на правосознание поданных. Вне поля зрения историков-юристов остаются и способы институционализации надсословных идеологем, включая репрезентативные стратегии, при помощи которых происходила легитимация доминирующего положения монарха в политической системе самодержавного Российского государства ^{[1; 3 - 4; 9 – 10; 15; 18; 28; 36]}. Представляется, что актуализация надсословной проблематики в историко-правовом ракурсе отличается высоким эпистемологическим потенциалом, так как содействует выявлению малоисследованных аспектов юридической политики, нацеленной на выведение носителей верховной самодержавной власти из-под действия закона в рамках конституирования режима законности, единственным гарантом которого в условиях неограниченной монархии, оставался глава государства.

Основной историко-правовой признак надсословной монархии заключается в наличии юридически оформленной сословной стратификации населения при сохранении возможности горизонтальной и вертикальной социальной мобильности для лиц, проявивших себя на государственной службе или в содействии «казенному интересу» при осуществлении финансово-экономической деятельности. Таким образом, сословное законодательство являлось правовым способом воздействия верховной власти на подданных с целью обеспечения материальными и человеческими ресурсами наиболее значимых официальных инициатив, как в общегосударственном масштабе, так и во внешнеполитической сфере [38 – 39; 8].

Процесс институционализации надсословной парадигмы сопровождался последовательным обращением российской правительственной элиты к репрезентативным стратегиям, основу которых составляла политико-правовая семантика образов, символов и аллегорий российской верховной власти ^[41]. Коммуникативный потенциал мнемонических кодов, при помощи которых осуществлялась трансляция надсословного идеала на визуальном уровне, давал возможность направленного воздействия на правосознание самых широких слоев населения, включая как проживавших в столичных городах иностранцев, так мало охваченные европеизацией сословные группы. В значительной мере решению данной задачи содействовал синтезный характер репрезентативной политики, направленной на формирование устойчивых надсословных стереотипов правового мышления российских подданных. С этой целью элитарная, предельно вестернизированная семантика официальных политико-правовых репрезентаций, выполненных в жанре текстуальных стратегий «искусства памяти», соседствовала с тематическими народными гуляниями и нарочитой «славянизацией» некоторых элементов церемониального текста.

В частности, прагматическим подходом к проблеме легитимации верховной самодержавной власти характеризуется период правления Екатерины II, политико-юридическую направленность которого следует оценивать как синтез теории и практики в развитии механизма управления социумом. Историко-правовая специфика высочайших надсословных инициатив второй половины XVIII в. хорошо прослеживается на примере комплекса законодательных актов, направленных на легализацию дворцового переворота 1762 года, притязаний новой императрицы на статус самодержицы с исключительными властными полномочиями. Отличительная черта источников права данного периода заключается в их дидактической направленности, свидетельствующей об актуализации воспитательного потенциала законодательства, что предполагало его обнародование с целью воздействия на самые различные социальные группы российского населения. Законотворческая деятельность велась не только в надсословном ключе, но и происходила при активном участии образованной в духе европейского Просвещения императрицы, не имевшей законного права на российский престол и лично заинтересованной в том, чтобы придать узурпированной ею верховной власти преемственный характер. Данное обстоятельство не только спровоцировало внедрение в законотворчество непосредственного обращения Екатерины II к своим подданным с нравственно-политическими наставлениями в русле доктрины общего блага, но и содействовало внедрению в политическую практику Российского государства многочисленных сценариев церемониального значения с мощным надсословным потенциалом. Некоторое представление о визуально-мнемонических кодах, при помощи которых обеспечивались репрезентативные стратегии в духе государственного патернализма, дают материалы официальных отчетов о проведении коронационных мероприятий, «инвенции» маскарадов и фейерверков, записи в Камер-фурьерских журналах 1762 года.

Следует констатировать, что во второй половине XVIII в. прагматическая ориентированность политической деятельности российских монархов предшествующего периода уступает место целенаправленному формированию официальной государственной идеологии, основанной на внедрении в массовое правосознание результатов концептуализации реформаторских инициатив в области моделирования «законной монархии» и сословного строя. На фоне сохранения преемственности политико-юридического курса, обеспечивающего надсословный статус монарха, растет инструментальное значение теоретико-концептуальных моделей, созданных с учетом западноевропейских конструкций сословного строя и организации государственной власти в условиях режима законности. Основным политико-юридическим последствием обозначенных перемен стало развитие репрезентативных стратегий, ориентированных на массовое восприятие концептуальных новелл, при помощи которых в законодательстве Екатерины II происходило обоснование надсословного политического курса.

Учитывая наличие длительной и результативной научной традиции в изучении политических стратегий и идеологических новелл екатерининского правления, связанных с институционализацией патерналистского начала доктрины «просвещенного абсолютизма», мы ограничимся анализом надсословных концептов ряда официальных инициатив, репрезентативный потенциал которых был нацелен на политико-идеологическое усиление надсословного монархического начала.

Политическая обстановка, сложившаяся в ходе дворцового переворота 1762 г., потребовала поиска рациональных репрезентативных средств поддержания надсословного имиджа новой императрицы, действия которой не соответствовали традиционному религиозно-нравственному канону. Уже приводя население Российской империи к присяге, Екатерина II, которая не могла, подобно Елизавете Петровне и Петру III претендовать на прямое родство с династией Романовых, не решилась включить в текст «Клятвенного обещания» тезис о синонимическом равенстве понятий «раб» и подданный». Помимо консенсуальных соображений, ее позиция по отношению к данной проблеме определялась и приверженностью к просветительским вариантам концепции «свободного подданного», влияние которой прослеживается в екатерининском политико-правовом наследии 1760-х гг ^[42].

Те же мотивы отражены и в сенатском указе от 3 июля 1762 г., закрепляющем механизм приведения всех категорий подданных к присяге на верность новой императрице-самодержице. Его социально-политическая направленность отличается тенденцией к всесословности, так как от обязанности «у таких присяг быть» освобождались в силу своей неполноправности только «пашенные крестьяне», приписанные к разным категориям земель. Указание на рабскую сущность верноподданнических обязанностей лиц всех сословий по отношению к самодержавной императорской власти по традиции было сохранено в тексте «Генеральной присяги на чины», законодательно утвержденной 11 июля 1762 г. Согласно этому документу публичные интересы короны безоговорочно признавались приоритетными для должностных лиц всех уровней ^{[34; 2]}.

Следует отметить, что идеализм данной конструкции, не предусматривающей возможности никаких отклонений должностных лиц от законодательно закрепленной стратегии поведения, отражал, прежде всего, неуверенность императрицы в наличии прочных социально-политических оснований присвоенной ею в ходе очередного дворцового переворота верховной власти. В результате Екатерина II, несмотря на относительный либерализм своих правовых взглядов, так же как и ее предшественники, была вынуждена обращаться к традиционалистским методам обоснования самодержавных тенденций в моделировании отношений подданства и формам их репрезентации.

Двойственный характер правовой политики императрицы, направленной на закрепление отдельных политико-юридических аспектов функционирования сословного строя с целью достижения стабильности императорской власти и расширения ее социальной поддержки, в том числе и репрезентативными средствами, отражен и в других нормативно-правовых актах первых месяцев нового царствования. Например, преамбула сентябрьского манифеста о смягчении уголовных наказаний для некоторых категорий преступников, санкционированного по случаю коронации Екатерины II, содержит своеобразную «декларацию милосердия» верховной власти по отношению к преступникам всех сословных званий, кроме лиц, обвиненных в особо тяжких преступлениях. В соответствии с общим духом уголовно-правовых концепций западноевропейского Просвещения императрица провозгласила в качестве основной превентивной меры предотвращения преступности в Российском государстве не «строгость законов», а воздействие на нравственную личность ее подданных, «впавших в разные преступления» ^[27].

Последовательное смягчение наказаний для выходцев из всех сословных категорий, включая «дворян и чиновных людей», не предусматривало общего пересмотра правовой политики самодержавия в уголовно-правовой сфере. 25 октября 1762 г. состоялся разъяснительный именной указ в защиту принципа законности, объявленный Екатериной II из Сената. Согласно его содержанию помилование допускалось только в отношении тех преступников, по делам которых еще не были вынесены судебные решения.

Тенденция екатерининского законодательства к стабилизации социально-политического статуса верховной власти за счет инициирования мероприятий сословного характера, несущих в себе оттенок популизма, прослеживается и в другом коронационном манифесте от 22 сентября 1762 г., подтверждающем права и преимущества российского войска, присвоенные ему Елизаветой Петровной. Речь в данном случае шла о сохранении лояльности армейских чинов по отношению к новой императрице, продолжившей внешнеполитический курс Петра III на выход России из Семилетней войны, что вызвало тревогу и непонимание в армии. Отметив в преамбуле манифеста исторически сложившуюся приверженность российского воинства к патриотическим ценностям во имя территориального расширения Российской державы, Екатерина II все же призвала солдат и офицеров к неукоснительному соблюдению «верноподданнической» обязанности «в тех законах военных и в той точно дисциплине», которые имели место до ее восшествия на российский престол.

В то же время с целью сохранения правопорядка в армейских структурах, императрица сочла необходимым закрепить в честь своего коронования ряд юридических преимуществ для унтер-офицерского состава и лиц из нижних чинов, побывавших в кровопролитных сражениях Семилетней войны. Таким образом, консенсуальные инициативы верховной власти, легитимация которых происходила на основе утверждения преемственности екатерининского сословного законодательства с нормативными актами предшествующей эпохи, изначально приобретали значение основной юридической гарантии лояльного отношения низшего и среднего состава Российской армии к резкой смене внешнеполитического курса Российской империи после смерти Елизаветы Петровны ^{[29; 38]}.

Отсутствие политической стабильности в условиях насильственного присвоения Екатериной II императорского статуса способствовало развитию практики уголовного устрашения в тех случаях, когда возникала угроза намеренного нарушения принципа общегосударственного интереса. Данное юридическое понятие, имеющее в современном уголовном праве квалификацию общественно опасного деяния, было например, положено в основу судебного приговора по делу гвардейских офицеров П. Хрущева, И. Гурьева и П. Гурьева. В результате тайного расследования, проведенного под руководством гетмана Разумовского, им было предъявлено обвинение в «Оскорблении Величества» и подстрекательстве нижних чинов к мятежу во время пребывания двора в Москве после коронации. В качестве юридического основания для принятия подобного решения были использованы ставшие известными следствию факты неосторожных высказываний фигурантов дела по поводу степени законности притязаний Екатерины II на императорский трон. Все они были лишены чинов и прав дворянского состояния с последующей ссылкой на Камчатку и в Якутск.

Более мягким оказался приговор для оставленного в подозрении соучастника Алексея Гурьева, вину которого не удалось доказать полностью. По приказу Екатерины II он был лишен чинов и выслан в свои деревни без права въезда в обе российские столицы. Мотивируя свое решение соображениями общего блага, императрица в манифесте от 24 октября 1762 г. подчеркнула, что юридическая сущность отношений подданства состоит в обязанности каждого «благонамеренного сына отечества» повиноваться предписаниям верховой власти, направленным на достижение «благоденствия» ^[24].

Политико-правовая основа для моделирования институционализации доктрины «общего блага» была заложена в ходе коронации Екатерины, состоявшейся 22 сентября 1762 г. в Москве. Данный сюжет традиционно рассматривается в рамках общеисторической проблематики, вопреки присутствию в нем историко-правовых аллюзий, представляющих интерес для выявления степени соответствия самодержавно-абсолютистских притязаний российской императорской власти, постулированных на законодательном уровне, социально- политическим реалиям середины XVIII столетия.

Тенденция к формированию патерналистской модели взаимодействия новой самодержицы и ее подданных хорошо заметна уже в первомманифесте Екатерины IIот 28 июня 1762 г., где идеал верховной власти моделируется при помощи обращения к православным ценностям. Общая стратегия этого документа несет в себе явный отпечаток елизаветинской эпохи, несмотря на то, что государственно-правовые итоги правления Елизаветы на протяжении второй половины XVIII в. подвергались беспощадной критике. Опыт «дщери Петровой» в области легитимации самодержавного статуса верховной власти, тоже доставшейся ей в результате дворцового переворота, активно использовался Екатериной II, которая фактически поставила знак равенства между самодержавием и обязанностью «помазанницы Бога» обеспечивать защиту подданных от любых попыток нарушения их благополучия ^{[16; 20; 30]}.

Скоропостижная смерть Петра III, в естественную причину которой не хотели верить многие современники, обесценивала декларативное заявление Екатерины об отсутствии кровавых последствий ее восшествия на престол. В первом манифесте новой императрицы много говорилось о необходимости освобождения отечества от негативных последствий безответственной политики ее супруга-императора, едва не подорвавшего могущество России. Эта тональность, придававшая Екатерине II ореол спасительницы Российского государства «от приключившихся опасностей» сохранялась и в ходе коронационного церемониала, что хорошо видно на примере приветственных речей Новгородского архиепископа Дмитрия Сеченова во время въезда императрицы в Москву, ее вступления в Успенский собор и при совершении церковного обряда коронования. Императрица именовалась здесь «причиной всех радостей наших», геройски вставшей на защиту попранных ее врагами ценностных установок православия, предписывающих бескорыстное «служение» самодержавной власти идеалу общего блага.

Те же мотивы прозвучали в предназначенных для Екатерины славословиях, высказанных ей от имени ряда сословных категорий, импровизированное представительство которых было допущено к участию в коронационных торжествах. В частности, об основополагающем значении самодержавной власти для благополучия Российского государства говорил ей 9 сентября 1762 г. на аудиенции в селе Петровском запорожский кошевой атаман, прибывший на коронацию вместе с казачьими старшинами. Речь его была построена на исторических аналогиях между Петром Великим, который образно именовался «Российским Давидом», и Екатериной, удостоенной российского престола по воле Бога в силу своих нравственных добродетелей ^[16].

О Екатерине-«избавительнице» говорил и московский митрополит Тимофей, встречая императрицу у Синодальных ворот во время ее торжественного «похода» в Москву ^[16]. Таким образом, официальная модель екатерининской коронации была рассчитана на элитарный уровень восприятия и отражала политико-юридические интересы как самой Екатерины II, так и ее ближайшего окружения, ориентируясь при этом на основные концепты коронационного обряда Елизаветы Петровны.

Тенденция к провозглашению Екатерины II законной наследницей российского престола, укрепленного неустанными трудами Петра Великого на благо отечества, обретает глубокий политико-юридический смысл в контексте поспешной подготовки к коронации 1762 г. Манифест о короновании был обнародован 7 июля, через неделю после восшествия новой императрицы на престол при активной поддержке гвардии. В тот же день Екатерина II подписала еще один манифест, в котором объявлялось о скоропостижной кончине Петра III ^{[23; 22; 6]}.

Правовая зыбкость заявленных Екатериной притязаний на престол покойного супруга усугублялась тем, что борьба за власть происходила в условиях частичной легитимации Тестамента 1727 г., о чем позаботилась Елизавета Петровна, назначая своим преемником родного внука Петра Великого. Елизаветинский манифест, посвященный проблеме урегулирования престолонаследия, подразумевал и дальнейшее сохранение передачи верховной власти по прямой нисходящей линии от императора-родоначальника, что прямо указывало на преимущественное право юного Павла Петровича.

В этих условиях особое значение приобретало традиционное для российских коронаций послепетровского периода обращение к репрезентативным возможностям идеологических конструкций с целенаправленным разыгрыванием сословной карты в духе «общего блага». Во время церковного обряда коронования митрополит Дмитрий Сеченов прямо указал на то, что Екатерина приняла российскую державу лишь под давлением обстоятельств, испытывая «одно сожаление о сынах Российских…» ^[16].

Заслуживает внимания тот факт, что в научной литературе прошлых лет можно найти немало примеров необоснованного преувеличения той поспешности, с которой совершалась подготовка к коронации Екатерины II. Некоторые авторы отмечают, что отъезд императрицы из Петербурга носил будничный характер и был мало похож на официальное мероприятие статусного значения. Это верно лишь отчасти, так как записи в камер-фурьерском журнале за сентябрь 1762 г., свидетельствуют об обратном. Несмотря на экстремальность политической ситуации, спонтанность в подготовке коронации отсутствовала, а ее церемониал был тщательно продуман с учетом необходимых идеологических концептов и сопутствующих им знаковых кодов. Екатерина II «возымела отсутствие из Санкт-Петербурга в Москву» 1 сентября 1762 г. в четыре часа дня. Перед отъездом она посетила придворную церковь по пути в которую «соизволила … смотреть написанный на большой картине…» (т. е. во весь рост – Е. С.) свой парадный коронационный портрет. Отбытие императрицы сопровождалось пушечной пальбой из Петропавловской крепости и Адмиралтейства, «також и с яхт». Прежде, чем выехать из города по направлению к Царскому Селу, Екатерина прослушала в Казанском соборе молебен за свое благополучное путешествие. Проезжая мимо церкви Успения богородицы на Сенной улице, она получила напутствие и крестное благословение от местного священника ^[7].

Высочайшее путешествие из Петербурга в Москву происходило по заранее определенному маршруту с остановкой в путевых дворцах, а при отсутствии таковых в домах частных лиц. Важная репрезентативная роль была отведена при этом религиозно-идеологическому фактору, обращение к которому было продиктовано необходимостью подчеркнуть провиденциальную природу предстоящей коронации. Торжественные процессии местных священников были подготовлены для встречи Екатерины в приходских общинах Чудова, сел Подберезы, Подлитово и Валдай ^[7].

По традиции осмысления в церемониальном тексте предшествующих коронаций ключевой роли Новгорода в истории Российского государства как колыбели династии Рюриковичей пышная духовная церемония в честь императрицы была организована митрополитом Дмитрием Сеченовым в новгородском Кремле, куда Екатерина II прибыла 4 сентября ^[7].

По дороге на следующие путевые станции, включая Тверь, императрица делала остановки у всех самых почитаемых в России православных святынь ^[7]. После коронации, желая продемонстрировать политическое единство государственной власти и православной церкви, она, по примеру Елизаветы Петровны отправилась на богомолье в Троице-Сергиеву лавру. Опыт предшественницы сыграл решающую роль и при выборе религиозного ландшафта во время переезда Екатерины II из Петербурга в Москву, который происходил на основании уже апробированных прежде маршрутов. Тем не менее, то, что выглядело органично применительно к облику Елизаветы, которая смолоду проявляла искреннюю набожность, у Екатерины отличалось некоторой нарочитостью, продиктованной, прежде всего, конъюнктурой политического момента ^[7].

Столь же продуманно выглядели и сословные элементы коронационного церемониала, призванные выявить социо-правовое значение восшествия Екатерины II на императорский трон в условиях отсутствия посмертных распоряжений Петра III о порядке престолонаследия. В крупных городах, находившихся на пути следования императрицы в Москву, наряду с духовенством ее встречала местная бюрократическая элита и члены магистратов. Самое представительное торжество было организовано жителями Клина, где из путевого дворца к императрице вышел московский губернатор Жеребцов в сопровождении майора Преображенского полка А. Меншикова и представителей от купечества Москвы « с приношением всенижайшаго … поздравления». С этой же целью 10 сентября, наутро после прибытия Екатерины II в село Петровское, где императрица прожила три дня, готовясь к торжественному вступлению в «царствующий град», туда прибыли «знатные обоего пола персоны», офицерский состав гвардии и армейских полков и верхушка запорожского казачества. Все они, за исключением казачьих старшин, приняли участие в церемониальном шествии императрицы, которое состоялось 13 сентября 1762 г. по образцу церемониала елизаветинской коронации, но с несколько меньшим репрезентативным размахом ^{[7; 16]}.

Существует мнение, что коронация Екатерины II, в целом, мало отличалась от обряда коронования Елизаветы, превзойдя коронационные торжества 1742 г. только своим блеском и роскошью. Тем не менее, следует отметить, что наряду с попыткой организаторов коронационного церемониала преодолеть юридическую неопределенность статуса новой императрицы при помощи пышного зрелищного компонента, частью которого стали богато декорированные императорские регалии, большое значение было отведено сосло