Системные конфликты в России: концептуальные основания анализа. Статья 1

Алейников Андрей Викторович доктор философских наук доцент, кафедра конфликтологии, Санкт-Петербургский государственный университет 199034, Россия, г. Санкт-Петербург, наб. Университетская, 7-9 Aleinikov Andrei Viktorovich Doctor of Philosophy Docent, the department of Conflictology, St. Petersburg State University 199034 Russia, St. Petersburg, Naberezhnaya Universitetskaya 7-9 av-aleynikov@yandex.ru Другие публикации этого автора

Процессы социальных трансформаций многоплановы и полиаспектны и представляют, говоря словами Р.Коллинза, «запутанный многосторонний процесс конфликта на нескольких фронтах» ^[28,с.101].

Вслед за Р.Дарендорфом, утверждающим, что «необходима как равновесная, так и конфликтная модель общества; и может быть, в философском анализе у человеческого общества всегда два лица, наделенных одинаковой реальностью: одно лицо - стабильности, гармонии и консенсуса, а другое - изменения, конфликта и принуждения» ^[19,с.358,]. Мы будем исходить из того, что разломы и конфликты связаны с долговременными процессами, обладают определенной инерционностью и не могут быть прекращены по повелению власти. Очевидно, что конфликтная модель общества определяется структурным контекстом, социальной средой) « т.е. тем или иным типом общества. Разные типы обществ генерируют разные типы политических конфликтов»^{[17,с. 53]}. Конфликтная модель общества может и должна быть представлена как сложное переплетение всей совокупности национального институционального контекста конфликтов и некоего своеобразия их формы. Конфликтологический дизайн определенных «кромок» (Э.Гидденс) социального пространства , места и времени обладает такой интегральной характеристикой, как стиль(«форма», «образ» «интенция», «тенденция»), позволяющей распознавать, описывать и оценивать национальную конфликтную ситуацию в целом и выявлять содержательное разнообразие самих внутренних конфликтных связей.

Таким образом, первая задача данной работы - рассмотреть типы конфликтного стиля общества. Как подметил Р. Бендикс, понятие «стиль» применительно к социальным процессам использовал М.Вебер ^{[13,с.596-613]}. Используя в качестве методологического инструментария второй догмат полемики, сформулированный Г. Померанцем ^[41] подчеркнем:стиль разрешения конфликтов важнее предмета конфликтов.

Наша вторая задача – попытаться преодолеть тенденцию концентрации анализа специфики российских конфликтов на редуцированной проблематике, изящно сформулированной Г.Дерлугьяном: «причастные к околополитической среде эксперты и «технологи» купаются в спекулятивном анализе элитных интриг, клановых раскладов и иностранных интересов» ^[21,с.196].

Мы же собираемся показать, что мощным «ресурсом возможных описаний» (Макс Вебер) трансформаций общества является использованный Марксом прием дихотомии, т.е. выделения двух основных сторон конфликтного противоборства. Надо сменить оптику и посмотреть сегодня на эволюцию российской институциональной системы через выделение доминантного размежевания, устойчивых «разломов» (Джон Хигли), «кливажей» ( Стейн Роккан и Сеймур Липсет), «социальных трещин» (Арнольд Тойнби), являющихся следствием как структурных изменений в обществе так и культурной динамики или базовых социокультурных культурных различий. При этом значимые линии размежеваний в их взаимосвязи, взаимовлиянии и взаимообусловленности могут приобретать различные конфигурации.

Третья задача данной работы – проанализировать, почему в процессе трансформации российского общества не произошло движения от «токсичных» видов социальных конфликтов, не поддающихся институционализации и несущих угрозу существованию общества в сторону по преимуществу «позитивных» (не при­водящих к разрушению социума) механизмов социальной динамики: не­конфликтных изменений и конфликтов, поддающихся институционали­зации и составляющим тот политико-социальный континуум, в котором могут развиваться и консолидироваться демократические модернизационные процессы?

Наконец, в большинстве случаев при анализе истории российских кейсов деконструкции и разрушения социума и современной внутригражданской, социально-политической, идеологической ситуации используются не целостные конфликтологические теории, а « идейные комплексы», с разной степенью представляющие конгломерат конкурирующих между собой призывов, программ и рецептов разрешения современной переломной ситуации. Речь идет, например, о концептах раскола на «нефтегазовую» культуру и культуру «резервации»(И.Глебова); расщепления на активное меньшинство, ассоциирующееся со столицами, средним классом и космополитизмом и молчаливое моральное большинство ассоциирующееся с провинцией, бюджетниками, традиционными ценностями(С.Марков); основного скрытого социального конфликта между «оккупантами» - сформированной из люмпенов всех мастей воровской элиты, организованной как мафия и живущей «по понятиям», которая поставила под свой контроль государство и использует это государство как орудие перераспределения в свою пользу и «населением» - совокупностью впавших в «состояние комы» производящих сословий, лишенных реальной правовой и политической защиты, социальная роль которых сведена к обслуживанию паразитической элиты(В.Пастухов), оригинальной концепции «Четырех Россий» Н.Зубаревич.

В этом отношении наша четвертая задача заключается в том, чтобы раскрыть особенности «генетической» связи фор­мируемой российской социальной системы и ее конфликтной модели с предшествующими состояниями, через, как любил формулировать Ю.В.Перов, « постижение собственной современности в ее историческом измерении» ^[36]. Таким образом, наращивание эффективности исследований доминантных размежеваний как основы конфликтологической модели социума предполагает выход за рамки некоторых, весьма устойчивых, особенно для отечественных, исследований, теоретико-методологических посылок, ко­торые прослеживаются на примере научных дискуссий о природе социальных конфликтов и способов концептуализации российского контекста.

Следовательно, потребность в новых, более адекватных самой сути наблюдаемых формах российских конфликтов становится сегодня одним из наиболее серьезных вызовов для исследователей.

Настоящая работа нацелена на выявление существующих лакун в данной области и рассмотрение имеющихся стратегий ликвидации таких пробелов.

Категория «конфликт» прочно вошла в академический и повседневный оборот, но и сегодня ее смысл, при всей самоочевидности, используется в самых разных значениях, причем, эти терминологические различия не всегда улавливаются и четко фиксируются. Сам термин превращается в «резиноподобное понятие, которое можно растягивать и полученное использовать в своих целях» ^[45,с.38.]

Это порождает неизбежные недоразумения и завуалированные фиксации интеллектуальной мешанины и эклектики понятийного инструментария, которым оперируют конфликтологи.

Современный российский исследователь В.А.Семенов приходит к выводу: «теории конфликта на сегодняшний день представляют собой опреде­ленную смесь разнообразных взглядов, гипотез, типологий, попыток кон­цептуализации предмета исследования (в большей или меньшей степени удачных), обобщений результатов эмпирических исследований и ряда бо­лее или менее удачных попыток моделирования данного феномена» ^{[43,с.21-22]}.

На наш взгляд, данный подход не учитывает всю полноту имеющегося концептуального материала и понятийной оснащенности современной конфликтологии, логику парадигмального развития дисциплины. Подобная постановка вопроса, по-сути, сводит российскую конфликтологию к некоему компендиуму идей и доктрин, который используется в практике преподавания.

Вряд ли можно говорить о сплошных слепых пятнах в исследовательской оптике при наличии серьезных предметных разработок, являющихся довольно твердым основанием для исследовательской работы ^[2;46;47;48].

В предлагаемой статье мы предложим не вполне традиционный вариант формулирования определения конфликта, не стремясь найти всеобъемлющей формулы, описывающей весь спектр теоретических параметров, используемых при построении соответствующих конфликтных моделей социума. Наверное, эта задача не вполне реальна. Для того чтобы понять, как разворачивается конфликтное взаимодействие, мы привлечем релевантный политико-социологические подход А.Ф.Филиппова ^[51].

Нашу объяснительную схему можно развернуть следующим образом.

Первый шаг в этом направлении достаточно прост - по-видимому, нет такого социума, где дуалистического политического, экономического и т.д. пространства (поля) не существовало бы вообще. Интерпретативность конфликта обусловливает вариативность дискурсов. Мы исходим из того, что рассмотрение конфликтных социальных полей обусловлено рядом контекстуализаций, каждая из которых осложнена многозначностью составляющих.

Второй шаг - для теоретизации особенностей российских конфликтов необходимо изменить угол зрения ^[1].

В качестве исходного пункта для одной из призм рассмотрения специфики конфликта в различных обществах теоретического изложения мы избрали инструментарий Никласа Лумана. Подобный выбор объясняется тем, что именно в его теории коммуникации ^[34] соединились многие элементы разных подходов к пониманию конфликта.

Излагаемое понимание конфликта не только дань очередной, на этот раз «коммуникативной» моде. Лумановская система координат, фиксирующая в коммуникативных категориях роль конфликта в социальной эволюции, даёт возможность объяснить из единого теоретического основания базисный постулат: причины возникновения конфликтов лежат в пространстве любого взаимодействия, отражая именно его (данного взаимодействия) специфику, при этом степень взаимозависимости и взаимных обязательств оказывается выше, чем когда речь идет об «общих ценностях» или «социальном контракте».

Это заслуживает обширного цитирования. Условием социальности является парадоксальный порядок, при котором действия Ego обусловлены действиями или ожиданиями действий со стороны Alter Ego, в то время как Alter Ego в той же мере ориентирует свои действия на действия Ego. Коммуникация, являющаяся необходимым условием для культурных образцов, не может существовать как без обобщения и отвлечения от частного в конкретных ситуациях (которые никогда не бывают идентичными для Ego и Alter), так и без стабильности значения, которое могут гарантировать только «конвенции», соблюдаемые отдельными сторонами» ^{[31,с. 151]}. Социальное действие невозможно, «если Alter ставит его в зависимость от действий Ego, а Ego стремится связать свое поведение с Alter».

Ключевым в конфликтологическом контексте представляется вывод о том, что «социальная схематизация позволяет использовать обоих партнеров, обе перспективы, перспективу Ego и перспективу Alter вместе или последовательно, и в каждом случае решать, что подразумевается в каждой из перспектив. Тем самым в устоявшихся и согласованно понимаемых системных идентичностях может возникать диссенсус относительно того, принимает ли «я» как отнесение отборов, предназначаемых ему как некоему «ты»» ^{[31,с. 151]}

Именно в этом, а не в согласованном поведении или координации интересов различных акторов и заключается, по Луману, основное условие возможности социального действия. По Х.-Г.Гадамеру, каждый из коммуникативных партнеров не только «является значащим для другого», но и «обусловлен другим» ^{[15,с.130-141]}

Прежде всего, Луман констатирует продуктивную роль конфликтов и противоречий (системам нужна нестабильность, иначе они закоснеют), указывая на их роль в накоплении и ускорении варьирования социальной эволюции с «помощью усиления потенциала конфликтов и толерантности к конфликтам в обществе (или други­ми словами: благодаря отказу от экстернализации всех конфликтов, как это было характерно для сегментарных обществ» ^[32,с.496]. По Луману, потенциальная конфликтность - атрибутивная черта и естественное состояние всех социальных систем. Степень актуализации конфликтного потенциала варьируется и зависит от степени дифференциации системы и ступени ее эволюции^[33,с.14] Сам же конфликт является, в свою очередь, ресурсом коммуникативной эволюции общества. Конфликты в правовых обществах не подавляются, их не избегают, обеспечивая каждому из них подходящую форму коммуникации с целью уклонения от их насильственного разрешения ^[33,с.14]

Этот анализ позволяет Луману несколько критериальных черт конфликта.

Первое. Конфликт - оперативное придание противоречию коммуникации самостоятельности.

Второе. Конфликт имеется лишь тогда, когда коммуницируется ожидание и в ответ коммуницируется непринятие коммуникации» ^[31,с.508].

Таким образом, конфликт является следствием неадекватных(«негативных») коммуникативных ответов на вызовы, отклонения от этих вызовов и ее тематизации ^[31,с.508].

В-третьих, конфликт четко отделяется от лишь предполагаемых и наблюдаемых противоположностей. Конфликт - не прерывание и не прекращение коммуникации, а ее продолжение в определенной ее форме. Конфликты служат как раз для продолжения коммуникации и поддерживания ее открытости, в том числе через использование отказа ^[31,с.509] . Логически разворачивая сложное и многозначное определение конфликта, Луман обращает внимание на его паразитический характер и формирует его понятийное ядро-это негативная форма взаимодействия ^[31,с.509].

Негативность конфликтного взаимодействия, как его сущностная черта, заключается, по мнению ряда исследователей ^{[47,с.181-207; 2,с.112-120]} не только в сопряженности конфликта с негативными эмоциями, но и в реализации актуального противоречия посредством разрушения, качественной трансформации статус-кво.

Далее это исходное определение достраивается и разворачивается его с помощью следующих предпосылок.

Во-первых, конфликты не только тестируют потен­циал социально-политических отклонений, но и приводят к интеграции пове­дения участников.

Во-вторых, отмечая «возмущающее воздействие» конфликтов на социальную систему, Луман артикулирует такое их свойство, как легкость выхода из-под контроля.

В-третьих, подавление конфликтов с использованием насильственных действий, то есть «чрезвычайно обременительное подавление, отклоняющее конфликты», является жизненно-важной характеристикой «ранних обществ». С возрастанием же социальной сложности, развитием политического господства, появлением легитимной силы для подавления нелегитимного насилия, способной утвер­дить собственный тип коммуникации, становится «возможным дости­жение большего числа конфликтов и большего мира одновременно», одновременно усиливая отклонение различных коммуникативных предложений и снимая с себя бремя вытекающих из этого отклонения возможных конфликтов.

На элементе легитимности следует остановиться чуть более подробно. Именно игнорирование фундаментального свойства связи конфликта с легитимностью, со способами и типами легитимации (силовые или трансцендентальные, рационально-прагматические или сакральные, идеологические, социально-психологические или операционально-технологические и т.д.), и приводит к почти беспредельно расширительной трактовке понятия конфликт. Конфликт не возникает там, где диспропорциональность в перераспределительных отношениях по поводу властных или экономических ресурсов считается легитимной ^[51]. И, напротив, дефицит легитимности, как правило, девальвирует конфликт с властью, иллегализирует его.

В-четвертых, качестве фундаментального социального факта Луман выделяет возможность допущения конфликтов в при одновременном их притуплении за счет социального регулирования или влияния третьей стороны.

В-пятых, с усложнением социальных систем происходит «дифференциация причин конфликтов и тем конфликтов», которые ищут для себя новые поводы. Но при этом, хотя структурный механизм запуска конфликтов и не является “разрешимой проблемой”, система оказывается способной выносить конфликты, ибо дифференциация их причин помогает выявлению глубинных структурных основ “вспыхиваний” новых конфлик­тов.

Глубина поднятых Луманом проблем заключается в том, данный анализ дает основание утверждать, что если политические акторы, не имея коммуникации между собой, принимают предсказуемые решения в рамках сконструируемого ими же самими жесткого каркаса правил игры, то они не нуждаются социальном взаимодействии. «Соответственно, проблема социального порядка представляет собой не столько проблему политической власти, сколько проблему социализации» ^[32,с.153].

Таковы возможные теоретические основания коммуникативного подхода к анализу конфликта.

Если нашей задачей является формирование понятийного ядра многозначного и сложного определения, необходимы дополнительные, более частные, более специфические категориальные слои. Здесь уместно вновь сослаться на труды тех исследователей, которые в «в качестве матрицы познания сущности конфликта» предлагают использовать субъектно- деятельностный подход. В этой призме конфликт понимается как негативный способ взаимодействия, в результате которого субъекты взаимодействия, нацеленные на борьбу, сохраняют или изменяют своё положение в социуме или каком-либо ином объединении людей(М.М.Алдаганов, А.И.Стребков) ^{[28,с.181-207;27,c.66-76]} как противоборство, разрешаемое активное социальное противоречие самоопределяющихся субъектов (Е.И.Степанов) ^[26,с.45].

С точки зрения исследовательской техники такое выделение родового определения конфликта - это, видимо, самый продуктивный подход. Но нам все равно не удается уйти от назойливого вопроса: чем же «конфликт» отличается от «не конфликта» на общем понятийном уровне?

Кроме того, в предложенных определениях , перефразируя П.Бурдье, ничего не говорится «о таинственной алхимии»,согласно которой противоречие внезапно появляется как «актуализированное»,а «нацеленность на борьбу» снимает вопрос о об «истинных действиях агентов».

Бурдье пишет, что при таком подходе «исчезает вопрос об отношениях между классификацией, произведенной ученым и претендующей на объективность (по аналогии с зоологом), и классификацией, которую сами агенты производят беспрерывно в их будничном существовании, с помощью чего они стремятся изменить свою позицию в объективной классификации или даже изменить сами принципы, согласно которым эта классификация осуществляется» ^{[12,с.62-63]}.

Уход от познания и выявления определенности внутренней и внешней необходимости конфликта молчаливо выносит за пределы рефлексии главный вопрос - каков «совокупный горизонт возможных исследований» конфликта (Гуссерль) ^[18,с.25] , то «есть то, что гарантирует идентичность объекта на всем протяжении исследования» (Мерло-Понти) ^[22,с.78]? Иными словами, что является опорой и одновременно пределом, эпистемологическим "остовом" или "концептуальным каркасом" конфликтологического познания?

Первый исходный тезис сформулирован Э.Гидденсом: конфликт - это реальная борьба, (по удачному определению Ю.Делевского, это такое состояние антагонистических сил, при котором каждая их них производит результат, в некотором отношении противоположный тому, который производит другая) ^[20,с.1] между действующими акторами и общностями, выражающаяся в виде определенных социальных практик^[16,с.284] . Заметим, что в современных теориях социальных практик под ними понимается активное действие, а не только реакция или скрытое отрицание ^{[14, с.199]}.

Наш второй исходный тезис таков: по П. Бурдье, прежде чем рассматривать наиболее очевидные проявления конфликтов, надо проанализировать структуры, с которыми связаны эти конфликты, выявить «социальную логику», особое место сил (поле), структурированное оппозициями, где в преобразованном виде выражаются самые разнообразные ставки борьбы ,совокупность позиций, которые определяют взгляды занимающих их агентов на их практики, направленные либо на сохранение, либо на изменение структуры силовых отношений, придающие смысл конфликтам ^[6].

Конфликт, по Зиммелю, и предназначен для решения любого дуализма, это - способ достижения своеобразного, даже если оно достигается ценой уничтожения одной из сторон, участвующих в конфликте, единства ^{[50,с. 130-139]}. Конфигурация дуалистического поля может быть простой или сложной, тематизация (в духе Лумана) - различной; рутинизация практик - разнообразной. Структурная аранжировка и комбинаторика конфликтов могут иметь разные измерения, адаптируя уже известные институты и структуры конфликторазрешения или вырабатывая новые.

Третий исходный тезис опирается на предложенное (на основе понятийного аппарата теории А.Тойнби ) Н.С.Розовым понимание конфликта как следствия неадекватного ответа сообщества на вызовы ^[42,с.56].

Попробуем на этой основе сформулировать исходное определение конфликта, реализуя, в том числе и концептуальный вывод Л.Е.Бляхера: «Относительная депривация по своей природе коммуникативное понятие. Оно существует только в процессе социальной коммуникации, как возможность/невозможность утвердить перед Другим свои ценности, смыслы и т.д» ^[11,c.135].

Конфликт - особый вид отношений социальных и политических акторов другк другу, символизирующий разновидность активной борьбы между ними и тип мышления об их отношениях между собой, являющийся результатом тематизации негативной коммуникации, обусловленный неадекватным ответом одного социального актора на вызов другого, находящегося в критической степени дискомфортности, вызванной абсолютной или относительной ресурсной депривацией и выражающийся в виде определенных социальных практик.

В изящной формулировке современного российского философа А.Перцева, «дорога в ад конфликта вымощена самыми благими намерениями… Фундаментальный конфликт, предполагающий непримиримость противоречий между сторонами, начинается вовсе не потому, что одни люди считают, что другие получают больше денег. Он начинается тогда, когда стороны взаимно ставят под сомнение человеческую порядочность оппонентов, когда у этих людей возникает убеждение, что другие получают больше денег недостойным образом, непорядочно, незаслуженно» ^[37].

В этой связи вряд ли можно согласиться с жесткой дихотомией, предлагаемой В.П.Ратниковым о двух базовых эпистемах конфликтологии - конфликт как предмет ис­следования этики или разрыв всех связей конфликтологии с эти­кой, перевод конфликта в другие плоскости рассмотрения - экономические, управленческие, политические, технологиче­ские и т.д.

Можно, однако, утверждать, что проекции управления, власти и т.д. в конфликте все равно стремятся к этизации и эстетическому оформлению. Политико-экономический маргинализм к конфликте означал бы утерю «антропологического», т.е.выводил бы конфликт за формат переживаемого социальным субъектом. В этой доминанте редуцирования конфликта к функциональным отношениям институций и субъектов, невозможно достаточно эффективно выстроить политические механизмы и институты, внутриполитический дизайн социального конфликтного поля , поскольку они не будут восприниматься как жизненные ,ибо лишаются этического переживания.

В пространстве конфликта необходима демонстрация перспективы, невозможная без особой топологической соотнесенности взаимодействия этического и политико-экономического. Такая точка зрения на соотношение основных методологических конфликтологии парадигм даёт возможность формирования «нелинейно-конфликтологического мышления», исходящего из синергийного учета разрывов «рискогенного, нелинейно развивающегося социума, его сетевые, объективные, субъективно сконструированные и виртуальные реалии, ставит во главу жизнедеятельности человека поиск новых форм гуманизма, ориентированных на его экзистенциальные потребности» ^[30,с.24].

Существенно следующее. Конфликт, как имманентная составляющая социальной жизни, вызывается разными причинами, служит разным целям и реализуется разными средствами, обладает собственной динамикой и не всегда может быть стандардизирован и редуцирован до рутинных правил и процедур. Набирая силу конфликт, может подчинить себе механизмы мотивации и трансформироваться из способа достижения цели в самоцель, затрагивая все чувства и целеполагания, становясь, в терминологии К.Шмитта, экзистенциальной враждой не на жизнь, а на смерть. Для российского политического дискурса вообще характерна метафора « «переднего края» какой-нибудь борьбы, которым в разные времена (в особенности советские, но и в постсоветские тоже) и по разным причинам объявлялись, кажется, все российские регионы, институты и просто области человеческой жизни» ^{[27, с. 13]}.

Противоречивая природа трансформационных процессов в России, которые Р. Дарендорф описывал как «долгий путь через “долину слез” и “юдоль печали”», может быть осмыслена с учётом предложенного Н.Бердяевым дискурса антиномичности.

Философ утверждал, что «подойти к разгадке тайны, скрытой в душе России, можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую ее противоречивость» ^[9,с.13] .

Конечно, страсть Бердяева к парадоксам и цветистой афористичности неоднократно служили поводом к оценкам данных его воззрений как «социологически-поверхностных». Но можно вполне согласиться с Н.С.Розовым: «За прошедшие почти сто лет, несмотря на огромную литературу на ту же тему, продвижение в сравнении с идеями Бердяева, мягко говоря, скромное» ^{[42,с. 190]}.

Напомним, что понятием «антиномия» И. Кант обозначал предельно возможные противоречия знаний, из которых ни одному нельзя отдать предпочтения перед другим, т.е. «умствующие положения, которые не могут надеяться на подтверждение опытом, но и не должны опасаться опровержения с его стороны, при этом каждое из них не только само по себе свободно от противоречий, но даже находит в природе разума условия своей необходимости; однако, к сожалению, и противоположное утверждение имеет на своей стороне столь же веские и необходимые основания» ^[25,с.400]. Перенос Бердяевым понятия «антиномия» из сферы идей в сферу общества означает обнаружение таких противоречивых свойств социума, которые, постоянно переходя друг в друга, неустранимы.

Рассматривая социальную реальность российского общества, философ вычленяет такие его системообразующие признаки, которые можно, по-нашему мнению, операционализировать через понятие « конфликтологический генотип». Это - устойчивый, самовоспроизводящийся в историческом времени комплекс социальных структур (отношений, организаций и институтов), совокупность закономерностей историко-конфликтной генетики ,специфический стержень, определяющий национальную специфику конфликта, поведения в нем социальных субъектов и методов его регулирования .

Суть «конфликтологического генотипа» - в передаче от поколения к поколению главных черт, стереотипов конфликтного восприятия социальной действительности, допустимых рамок развития конфликтов, закрепленных в обычаях предпочтит