ВАЛЬТЕР БУРКЕРТ. ПЛАТОН ИЛИ ПИФАГОР? О происхождении слова «философия» (Перевод с немецкого Василия Васильевича Мархинина. Перевод публикуется с сокращениями примечаний )

Если к сущности философии принадлежит способность вопрошать о собственной сущности и существовании, то тем самым предполагается необходимость размышления о происхождении и значении её названия, того греческого слова, которое во всех языках европейских культур означает нечто близкое «науке» или «мудрости». По поводу древности Гераклид Понтийский, своевольный ученик Платона и Аристотеля, обнародовал запоминающийся анекдот о толковании имени, получивший всеобщий отклик: Пифагор был тем, кто первым использовал словоφιλόσοφοϛ; а Гераклид засвидетельствовал, как знаменитый муж из Самоса в личном разговоре с Леонтом, тиранном Флиунта, дал пояснение, почему желательно называться именно так, но не собственно σόφοϛ. Это сообщение имело в древности большой успех; Гераклид многократно цитировался, а сведение о том, что слово «философия» изобрёл Пифагор, вошло во все соответствующие справочные пособия доксографов от Аэция до Исидора Севильского. Только лишь в современной науке указание Гераклида проблематизируется, особенно после выступления ЭДУАРДА ЦЕЛЛЕРА (ZELLER) с его критическим исследованием пифагореизма, которое в его решающей работе выливается в определённо ироничный отзыв о традиции (воспроизводящей сведения) о Пифагоре и его учении, как традиции, в которой «тем больше говорится (о её предмете), чем больше проходит времени от момента её появления» ^{[25, с. 364]}. Принадлежит ли гераклидовский труд к этому «расширению традиции», которая путём переосмысления, голословных утверждений, да и фальсификаций всякого рода пришла в это состояние, а мыслью и познанием более позднего времени этот результат («расширения традиции») в действительности-то туманного образа Пифагора был спроецирован в прошлое? Или он (труд Гераклида) основывается на добротной традиции, если и не идущей от самого её основателя, то, по крайней мере, идущей от определённой важной ветви, принадлежащей названной его именем школе? Как соотносится краткое сообщение Гераклида с основными идеями Платона: влияет ли на Платона Пифагор или представление о Пифагоре платонизировано?

Единство по этим вопросам до сегодняшнего дня не достигнуто. Длительное время могло казаться, что состоится решение не в пользу гараклидовской позиции, прежде всего, силой авторитета ВЕРНЕРА ЙЕГЕРА (JAEGER); последний в сочинении «Über Ursprungund Kreislauf des philosophischen Lebensideals» («О происхождении и циркуляции философских жизненных идеалов») ^{[8, с. 415 и др.]} показывает, как школьные дебаты в Академии и Ликее о правильных формах жизни, о примате βίοςϑεωρητικός или πρακτικόςотражают определённые правила в образах жизни, конструируемых ранними мыслителями от Фалеса до Анаксагора; то же относится к Пифагору, как он представлен Дикеархом, изображающим его поборником βίοςπρακτικός, активным политиком (WEHRLI Fr. 33/5; ср.: ^{[5, с. 5 и далее]}), в то время как, по Гераклиду, Пифагор восхваляет ϑεωρίαкаквысшую форму жизни – оба при этом понимают пифагоровскую позицию как воспроизводимую в перипатетически-платонической философии; однако же вопрос об историческом зерне (позиций Гераклида и Дикеарха) вовсе не ставится. Между тем, и ЙЕГЕР обходится без детальных доказательств, но его тезисы с тех пор повторяются, несмотря на недостаточную обоснованность, и только в недавнее время РОБЕРТ ДЖОЛИ (JOLY) и Дж. С. МОРРИСОН (MORRISON) независимо друг от друга попытались вновь подтвердить надёжность свидетельства Гераклида. Тем не менее, их аргументы вызывают критику по ключевым пунктам, что делает уместным поиск новой точки зрения, которая позволила бы дать решение (поставленной проблемы) в том или ином смысле.

Предпринимая попытку реконструировать, насколько это возможно, гераклидовское выступление, следует обратиться к его истоку. Создание диалога Περὶ τῆς ᾄπνουἥπερὶνόσων, в который была вставлена притча о Пифагоре, является не самоценным сюжетом – очевидно, что Пифагор также, как и Эмпедокл, включён (в диалог) для засвидетельствования (истинности) платонического учения о душе. (Точная цитата ‛Ηρακλείδης ο‛ Ποντικὸς ἐν τῇς περὶ τῆ ἄπνου у Diog. Laert.) – сама притча является точным и верным обобщением (этого учения), (о чем можно судить) благодаря, прежде всего, подробной цитате Цицерона вместе с фрагментами Ямвлиха, частью дословно совпадающими (с цицероновской цитатой). Цицероновский источник, во всяком случае, может служить предваряющим (нашу реконструкцию) очень точным извлечением (притчи о Пифагоре из упомянутого диалога) (Cic. Tusc. 5, 8 = WEHRLI Fr. 88). В соответствующей ситуации Леонт, тиранн Флиунта (Леонт упоминается только в рамках этого рассказа (Diog. Laert. I, 12; VIII, 8), относящегося к многочисленным вариациям (сюжетного) типа «тиранн и мудрец» (см.: ^{[1, с. 7 – 19]}), ставит перед своим гостем Пифагором вопрос τιςεἴη; ответ гласит: φιλόσοφοϛ. Леонт удивляется никогда не слышанному слову, но Пифагор разъясняет его с помощью сравнения: как на большие греческие πανηγύρειςодни, атлеты, приходят из-за жажды славы, другие – в качестве торговцев, желая получить наживу, но только поистине «свободные» приходят как зрители, так и в эту жизнь приходим мы одни за славой, другие за богатством, «чистые» же выбирают единственно только «праздничное зрелище», τὴν τῶv καλλίστων ϑεωρίαν; они-то и есть «философы».

Здесь заканчивается реферат Цицерона, но нам недостаёт собственно завершения. Всё ещё слово φιλόσοφοϛв его новизне не раскрыто; ϑεωρητικόςили ϕιλοϑεάμωνнадлежало бы называть Пифагора на основании его высказывания; и не необходимо ли поставить вопрос: зрелище чего (представление о чём)? Действительно, на нужном месте оказывается точная ключевая цитата Диогена Лаэртского, содержащая дополнительное разъяснение: μηδέναγὰρεἶναισοφὸνἀλλ᾽ἢϑεόν; ту же мысль в такой же взаимосвязи, хотя и выраженную несколько по иному, находим у Диодора, Климента, Августина, с той же регулярной повторяемостью (у них) предполагается противостояние φιλόσοφία и σοφία. Но Ямвлих всё-таки идёт дальше: καλὴν μὲν οὖ εἶναιτὴν τοῦ σύμπαντος οὐρανοῦ ϑέαν καὶ τῶν ἐν αὐτῷ φορουμένον ἀστέρων εἵ τις καϑορῴη τὴν τάξιν, κατὰ μετουσίαν μέντοι τοῦ πρώτου καί τοῦνοητοῦεἶναιαὐτὸτοιοῦτον. τὸδὲπρῶτονἦνἐκεῖνο, ἡτῶνἀριϑμῶντεκαὶλόγωνφίσιςδιὰπάντωνδιαϑέουσα … καὶ σοφίαμὲνἡτῷὄντιἐπιστήμητις ἡπερὶτὰκαλὰτὰπρῶτακαὶϑεῖα καὶ ἀκήρατα καὶ ἀεὶκατὰτὰαὐτὰ καὶ ὡσαύτως ἔχονταἀσχολουμένη, ὧνμετοχῇ καὶ τὰἄλλαἄνεἴποι τις καλά, φιλόσοφίαδὲἡζήλωσιτῆςτοιαύτηςϑεωρίας.

На вопрос о том, продвигается ли здесь тоже, т.е. здесь, где текст Ямвлиха не оправдывается текстом Цицерона, позиция Гераклида, отвечают по-разному; в то время как для РОДЕ (ROHDE) ^{[17, с. 135]} ключевыми авторами являются поздние платоники, выступивший после РОСТАГНИ ^{[18, с. 276]} ДЖОЛИ ^{[9, с. 58]}(он – прежде всего) считает, что всё (важное для определения слова «философия») было внесено самим Гераклидом; в пользу этого имеются аргументы, которыми нельзя пренебречь (unverächtliche): Гераклид приписал Пифагору тезис, что «знание о совершенстве числа наполняет душу блаженством» (WEHRLI Fr. 44), а (этот) вывод совпадает дословно со старыми, традиционными платоновскими определениями (414 b). Можно добавить, что Гераклид отправляет бессмертную душу после смерти в область, лежащую по ту сторону Млечного пути (WEHRLI Fr. 90) и что при этом он проводит различие между «зрелищем» («Schau») небес в этой жизни и в жизни более высокой, потусторонней. Терминология этого фрагмента, как показывает ДЖОЛИ, не вполне соответствует терминологии системы Плотина. Тем не менее, решающим образом против ДЖОЛИ говорит совершенно очевидное возражение. Мы видим, что во фрагменте Ямвлиха недостаёт традиционного, принадлежащего к ядру целого, тезиса о том, что только бог может быть мудрым, человек же с его «стремлением» (к мудрости) должен скромно этим и ограничиваться. РОСТАГНИ (276) и ДЖОЛИ (51) уверены, что слово «философ» можно просто поставить на место, вновь вставив его в притчу о зрелище (Panegyris-Parabel), откуда оно выпало. Но, конечно, не случайно, что Ямвлих ни здесь, ни в других местах, в которых ему приходится говорить об интересующем нас словообразовании Пифагора (V. P. 44; 159 f.), эту мысль не акцентирует. О сильной зависимости источников Ямвлиха от его позиции зачастую отзываются очень жестко; к сожалению, нужно сказать, что этого недостаточно. Не замечают, что Ямвлих не только в общем плане, но и в деталях выбора, дополнения, исправления (текстов) постоянно забывает о рациональных доводах. Конечно, он поступает так, потому что это ему важно. Ему, с его почти невероятным масштабом, безразлично нечто только фактическое, историческое, индивидуальное; он откликается на какой-либо проект, если речь идет о высшей, потусторонней, божественной реальности, возвышающей до всеобщего мирового опыта, и позволяющей воздать хвалу платоническо-пифагорейской философии как подходу к этой реальности. Здесь, где на кону стоят основоположения, неоплатоники имеют в распоряжении в известной степени «догматические» предпочтения, но также и школьную терминологию удобную для выставления подходящих формул самого разнообразного содержания. Поэтому если Ямвлих, говоря о содержании ϑεωρίαПифагора, решает эту задачу, пользуясь ретушью; прямо пропускает отличный, значимый для общей взаимосвязи (фрагмента) тезис, то это должно всерьез настораживать. Ибо выдвижение на первый план различия между божественной и человеческой мудростью не соответствовало интенции Ямвлиха; для него пифагорейская философия сама есть нечто божественное, одарённый человек с божьей помощью способен достигнуть всего (м., напр.: V. P. 1). Для поздних неоплатоников толкование φιλόσοφίαкак «стремления к мудрости» так мало значило, что они его объяснение сводили к голой этимологии без фактического содержания.

Теперь можно видеть, как тесно спорный отрывок затрагивает другие, действительно у Ямвлиха записанные части текста (V. P. 159f. <…>), так что с полной определенностью можно сделать вывод, что Ямвлих самостоятельно сводит обе части гераклидовского рассказа (о Пифагоре) – естественно, в опоре на школьную терминологию, которая связана также с псевдо-платоническими дефинициями. И на самом деле, при близком рассмотрении уже внешним образом отмечается нестыковка. В то время, как только что гладко текла косвенная речь – «прекрасно зрелище небосвода» (τὸ ϑεάσασϑαι ... τὸν οὐρανόν – также в Protr. 5I, 8 <…>), неожиданно вдруг следует имперфект: τὸδὲπρῶτονἧνἐκεῖνο . . . – явно резюмирующее замечание, то, ради которого и была речь, одновременно разъясняющее и отменяющее разъяснение; а затем в качестве заключения следует прямая речь в безглагольном (prädikatlosen) стиле лексикона, в которой раскрывается отношение σοφία и φιλόσοφία, и которая является привычным стилем Ямвлиха.

На вопрос об отношении Ямвлиха к Гераклиду, следовательно, нельзя ответить ни однозначным «да», ни однозначным «нет». Ближайшее значение «зрелища» и, соответственно, первый тезис Ямвлиха должны иметь ожидаемое направление: прекрасно зрелище небосвода и его порядка, но это, собственно, нечто вторичное, осуществление высшего принципа. Продолжением, которое Ямвлих игнорирует, (текст) легко дополнить: это Высшее, Первое никакой человек с его земной жизнью не способен в целом постичь, в то время как бог его созерцанием (Schau) наслаждается – здесь было бы очень уместно сослаться на фрагмент 44; только бог обладает мудростью, человеку же остаётся лишь стремиться к ней с тем, чтобы иметь ориентиры в видимом мире, руководимом небесным порядком. Потому такого человека и называют φιλόσοφοϛ. Ставится же этот традиционный тезис не в центр (рассказа о Пифагоре), а в конец, туда, куда неоплатоники его оттесняют, обходя суть дела.

У Гераклида отчётливо объединяются два самостоятельных мотива: высокая оценка теории посредством панегирика-сравнения и разъяснение слова философия. Вопреки взглядам, основанным на традиции, не стоит сомневаться, что уже Гераклид сам соединил эти два мотива, поскольку надо ведь признать, что между собой они весьма искусно увязаны: ответ на вопрос, что есть философия, определяется первоначально панегириком-притчей (Panegyris-Parabel), раскрывающим её достоинство и сущность в качестве «зрелища» («Schau»), а затем в качестве объяснения раскрывается содержание «зрелища», разъясняющее слово философия.

Соответствие учения, которое здесь произносит «Пифагор», взглядам Платона очевидно; признание высшей реальности, бессмертие души, религиозное значение астрономии, но также три жизненные формы и смысловое восхождение – всё это вне всяких сомнений – идеи платоновских сочинений. Кроме того, необязательно считать, что Гераклид мог только у Платона найти то, что он (Гераклид) приписывает Пифагору. Известны попытки найти пифагорейское происхождение учения об идеях ^{[2, с. 307 и др.]}; три (формы) жизни(ßίοι) на самом деле, как подчёркивает Йегер, точно соответствуют платоновским «частям души»; как в свое время заметил JOLY ^{[9, с. 27, 72 и др.]}, уже в Федоне (68b), то есть ещё перед тем, как возникла грандиозная конструкция «Государства», была развита идея триединства φιλοχρήματος, φιλότιμος и φιλόσοφοϛ. Как не удивительно, но эта трёхчастная структура предвосхищается Геродотом: вместе с Камбизом, сообщает историк (3, 139), значительное число греков оказалось в Египте, οἱμέν, ὡςοἰκός, κατ̓ ἐμπορίην, οἱ δὲ στρατευόμενοι, οἱ δέ τινες καὶ αὐτῆς χώρης ϑεηταί. И всё же едва ли Гераклид этот тезис разыскал исключительно в сборнике трудов Геродота, на который мог бы сослаться, и платоновский Федон точно не лежал у него перед глазами. Следует, таким образом, предположить существование какого-то общеизвестного (eine gemeinsame) источника, какой-то классификационной схемы (ein Einteilungsschema), благодаря которым традиционные проблемы ßίος и ἀρετή освещала бы неутилитарная ϑεωρία. Возможно, речь должна идти о софистах и