Постнациональное государство и конец эры прогресса

Сафонов Андрей Леонидович доктор философских наук, кандидат технических наук Профессор кафедры философии Московского государственного областного университета и Тульского государственного университета 141014, Россия, Московская область, г. Мытищи, ул. Веры Волошиной, 24 Safonov Andrey Leonidovich Professor, Department of Philosophy, Moscow Region State University and Tula State University, Dr.Sc. 141014, Russia, Moskovskaya oblast', g. Mytishchi, ul. Very Voloshinoi, 24 zumsiu@yandex.ru Другие публикации этого автора

Орлов Александр Дмитриевич кандидат технических наук доцент, кафедра гуманитарных наук, Московский государственный индустриальный университет, филиал в г. Жуковский Московской обл. 111395, Россия, г. Москва, ул. Молдагуловой, 10, корп. 3 Orlov Aleksandr Dmitrievich PhD in Technical Science associate professor of the Department of Humanities at the branch of Moscow State Industrial University in Zhukovsky, Moscow Region 111395, Russia, Moscow, Moldagulova's str., 10 bld. 3, ap. 202 aorlov2004@yandex.ru Другие публикации этого автора

Одной из нераскрытых проблем современной социальной философии остается проблема соотношения глобализации и прогресса. Начиная Нового Времени прогресс, понимаемый как всеобъемлющий, объективный и необратимый процесс поступательного развития производительных сил, науки и социальных отношений, сущностно сходный с эволюцией в биологии, стал одной из ключевых идей европейской социальной и философской мысли, всеобщим критерием общественной полезности социальных процессов.

Основными атрибутами прогресса, как исторического и социального феномена, считались необратимость и всеобщность. Все формы поступательного развития трактовались как результат прогресса, в то время как негативные явления рассматривались как результат торможения прогресса; более того, социальный регресс считался невозможным либо временным и локальным, так как противоречил принципам однонаправленности и необратимости прогресса. Характерно, что такая идеализация прогресса, как стержневого феномена индустриализма, была характерна как для либерально-буржуазного, так и для лево-марскистского ( коммунистического) подхода в обществоведении. Именно розовые очки концепции прогресса стали причиной невидимости «западни» глобализации, как принципиально новой исторической эпохи ^[1] .

С точки зрения экономического детерминизма такие социальные тренды глобализации, как этнизация и глобальный кризис, рассматриваются как локальные особенности, флуктуации (глокализация) ^[2]. В результате глубинные качественные отличия, атрибуты новой эпохи не осознаются, воспринимаясь в лучшем случае как случайные и второстепенные явления, не имеющие общей онтологической основы.

Показательно, что уже на рубеже Нового Времени идея прогресса была тесно связана с мессианской идеей глобальной экспансии западноевропейской экономики и культуры, как первоисточника прогресса, в то время как другие цивилизационные модели развития, отличные от западноевропейской модели, воспринимались как препятствия для прогресса, подлежащими устранению^[3]. Единственно возможным путем и конечной целью мирового прогресса считалась политическая, экономическая и культурная конвергенция на базе западноевропейского пути развития и развития научно-технического прогресса на новом, постиндустриальном, уровне. Таким образом, глобализация в ее западном варианте рассматривалась как форма развития прогресса, благотворного не только для лидеров, но и для аутсайдеров мирового сообщества ^[4]. Однако, несмотря на неопределенность, идеологизацию и мифологизацию, вплоть до конца 20 века социально-философская категория прогресса вполне адекватно отражала особенности исторического развития Человечества Нового и Новейшего времени.

И действительно, последние три века технологический прогресс увеличивал производство материальных благ через расширенное вовлечение в экономический оборот конечных и в основном невозобновляемых запасов материи и энергии. До середины 20 века экономический рост доступной ресурсной базы Человечества опережал рост материального производства, что делало их «условно неограниченными». Однако завершение эпохи «великих геологических открытий» в конце 20 века, нарастающее исчерпание доступных ресурсов материи и энергии качественно изменило ситуацию, опровергнув идеологические постулаты концепции прогресса, в которой экономический и научно-технический прогресс исключал саму возможность социального регресса.

В ситуации нарастающей ограниченности и невосполнимости природных ресурсов растущие издержки продолжения социального прогресса, как главного фактора роста человеческого потенциала, перестали окупаться ростом экономики. Конституирование глобального рынка, становление глобальной среды социального бытия и снятие последних препятствий на пути прогресса совпало с давно ожидаемым выходом мировой экономики на пределы количественного роста, объективно определенные фундаментальными законами сохранения вещества и энергии. Современное мировое хозяйство стало замкнутой физической системой, достигшей количественных пределов развития. В результате прогресс в прежнем значении этого термина стал возможен только на локальном уровне, и исключительно за счет перераспределения ключевых ресурсов, как единственно возможного способа высвобождения ресурсов. Но это значит, что на уровне социальных отношений передел ресурсов в условиях кризиса роста означает отделение ресурсов от прежних социальных форм. На первый план выходят процессы социальной дифференциации, фрагментации, расслоения, перетока и передела как ресурсов, так и разного рода ресурсных издержек.

Сегодня мы начинаем осознавать, что впервые с начала эпохи Просвещения экономический и социальный регресс стал полноправной, если не преобладающей, компонентой мирового развития, атрибутом эпохи глобализации. Но если порождаемый глобализацией экономический упадок, даже скрытый маской «мирового кризиса», очевиден, то масштабы, формы и механизмы социального регресса не осознаны, причем во многом по причине его глобального масштаба и универсального характера, затрагивающего все сферы бытия. Общественное сознание, сформированное столетиями прогресса и закрепленное на концептуальном уровне, оказалось неспособно осознать качественно новые реалии. Поэтому нарастающие явления социального регресса продолжают восприниматься как «издержки» и «парадоксы» прогресса, «катастрофы» и «западни» глобализации, «экономические убийства», «рост неравномерности развития», локальные особенности (глокализация) и т.д. В результате этого общественное сознание не видит социального регресса как целостного феномена.

Движущей силой «классического» прогресса 19–20 веков было не столько развитие технологий и рост объемов производства, сколько прогресс социальных отношений и институтов, сформировавший нового человека индустриальной эпохи, ставшего объективно необходимым условием и продуктом прогресса. Растущая индустрия втягивала в свою орбиту новые массы людей, вырванных из архаичной аграрной общины. Но промышленный рост требовал не живой мускульной силы, но прежде всего лояльных, социально мотивированных и адаптированных граждан, интегрированных в гражданскую нацию, сплоченную не в последнюю очередь через противопоставление себя другим нациям и национальный мессианизм.

Необходимость национального строительства и расширенного воспроизводства человеческого потенциала потребовала невиданных в истории инвестиций в опережающее развитие социальной сферы - образование, науку, медицину, социальное обеспечение и развитие массовой культуры. По обороту и численности занятых эта сфера стала сопоставима со сферой материального производства. Таким образом, технологический и экономический прогресс с необходимостью порождал прогресс социальный, как необходимое для индустриализма условие роста производительных сил. Во второй половине прошлого века в индустриальных странах, когда человеческий ресурс, включая его интеллектуальную составляющую, оставался лимитирующим звеном экономического роста, в сфере социального прогресса, понимаемого как расширенное воспроизводство человеческого капитала, было прямо и косвенно задействовано до половины экономически активного населения.

Уровень и качество жизни, социальный статус человека определялся характером, уровнем и степенью вовлеченности не только в систему товарного производства, но в деятельность национального государства и его социальных институтов, интеграцией в систему воспроизводства социальных отношений, связанных с государством. Государство и его институты определяли не только и не столько уровень жизни, сколько систему социальных лифтов, определяющих будущее индивида и его окружения.При этом основным «социальным мегалифтом» была сама интеграция выходца из традиционного общества (сельской общины) в систему институтов и отношений национального государства: человек из «отсталой деревни» стремился в «передовой город»^[5].

Естественно, что ведущая роль государственных институтов, как базового механизма социально-экономического прогресса, породила небывалую в истории консолидацию общества вокруг государства, превратив нацию в системообразующую социальную группу, которая повсеместно вытеснила этническую и религиозную идентичность на второй план. Достигнув пика развития в середине 20 века, к его концу научно-технический прогресс во многом исчерпал и даже разрушил свой социальный потенциал, и это саморазрушение социальной базы НТП нарастает. Во многом это связано с объективным исчерпанием резерва модернизации основных индустриальных технологий, и перехода от освоения качественно новых технологий к их количественному улучшению.

Однако еще важнее, что сегодня научно-технический прогресс утратил роль главного ограничителя экономического роста, определяющего возможности производства и потребления материальных благ. Это связано с выходом производительных сил на уровень природно-ресурсных ограничений и началом глобального ресурсно-демографического кризиса ^[6]. Выход производительных сил на уровень природно-ресурсных ограничений привел к тому, что дальнейший рост производительности труда ведет не к росту производства и уровня жизни, а к нарастающему вытеснению работников из сферы материального производства, поэтапному массовому переходу в непроизводственную сферу. Это в результате привело к превращению населения из ресурса развития в источник затрат, а индивида – из потребителя и заказчика и творца социально-экономического развития в неокупаемую «демографическую нагрузку».

Исчерпав себя в качестве источника и необходимого условия социального прогресса, научно-технический прогресс обратился в свою противоположность, став предпосылкой отчуждения, дистанцирования, выталкивания человека из прежней системы социальных отношений, то есть становится причиной массовой десоциализации. Сокращая потребность сферы материального производства в живом труде и в силу этого дистанцируя массы от непосредственного участия в общественном производстве, постиндустриальный научно-технический прогресс повсеместно проявляется в форме размывания, маргинализации среднего класса, как квалифицированной рабочей силы, то есть деградацией человеческого потенциала, накопленного индустриальной эпохой. Это порождает устойчивый рост страты «застойной бедности», в которой отчуждение индивида от системы общественных отношений приобретает системный и социально наследуемый характер. Перерастая ресурсные «пределы роста», производительные силы начинают «поедать людей», как избыточный для системы ресурс.

В течение прошлого века за время жизни одного поколения уровень потребления удваивался, создавая иллюзию возможности неограниченного роста и ресурсную основу для компромисса элит и масс, поднятых на качественно новый уровень жизни и социальных гарантий (средний класс). Но уже к середине 1970-х годов экономический рост и, как следствие, социальный прогресс в индустриальных странах исчерпал возможности количественного роста. Как следствие, исчерпал себя и социальный компромисс, лежащий в основе «государства благосостояния», ставшего высшей формой развития национального государства.

Другой объективной причиной социального регресса стал опережающий развитие экономики численный рост населения в развивающихся странах «Юга», что с 70–80-х годов привело к снижению важнейших среднедушевых показателей ресурсообеспеченности, прежде всего, производства продовольствия. Таким образом, мир вернулся к состоянию аграрной перенаселенности, характерной для Европы 19 века. В результате уже к концу 20 века прогресс, как процесс всеобщего универсального поступательного развития, при котором рост производства существенно опережал темпы демографического роста, исчерпал себя. Дальнейший рост стал возможен только за счет передела, перераспределения, изъятия ресурсов у проигравших.

Социальные элиты были поставлены перед необходимостью исторического реванша, в случае успеха, позволяющего сохранить социальные позиции и сконцентрировать ресурсы для конкуренции в условиях простого, или даже суженного материального воспроизводства, что проявилось в форме социальной политики неолиберализма. В условиях «нулевого роста», постулируемого как необходимое условие «устойчивого развития», источником накопления может стать только та или иная форма изъятия ресурсов из базовых общественных институтов, прежде всего – из сферы воспроизводства человеческого потенциала, то есть образования, здравоохранения, социальной защиты.

Но суженное воспроизводство институтов национального государства есть не что иное, как социальный регресс соответствующих страт, члены которых, лишаемые своих социальных ниш, либо маргинализируются, вытесняясь на социальную периферию, либо вытесняются в другие, негосударственные и внегосударственные сферы, либо просто покидают данный социум (эмиграция).Характерно, что негативные последствия сворачивания воспроизводства человеческого потенциала, в первую очередь - кадров высшей квалификации, носят отсроченный, но необратимый и неотвратимый характер, что связано с инерционностью демографических процессов.

Процесс изъятия ресурсов из сферы социального воспроизводства носит не столько субъективный, сколько объективный характер. Нарастающий ресурсно-демографический кризис заставляет бизнес и правительства сокращать социальные расходы, тем самым нарушая воспроизводство базовых общественных институтов и страт, в том числе системообразующих, объективно необходимых для устойчивого развития социума в долгосрочной перспективе. Из этого с необходимостью следует, что в ситуации ресурсно-демографического кризиса прогресс становится возможным только за счет регресса в других сферах бытия, более массовых и инерционных, а также за счет регресса в других локальных социумах. При этом кажущаяся управляемость постиндустриального социального регресса, инструментом которого становится постиндустриальное государство, не смягчает и не отменяет его отдаленных последствий. По сути, процесс ликвидации и демонтажа социальных институтов в качестве источника ресурсов в пользу социальных элит ставит проблему «пределов падения» – предела устойчивости общества, поставленного в ситуацию суженного воспроизводства.

Вершиной социального прогресса индустриальной эпохи стало социальное государство конца 20 века в его «западном» и «восточном» вариантах. Возник глобальный рынок с неограниченным перетоком капитала и рабочей силы вне цикла общественного производства. Это привело к тому, что маргинальными стали оказываться не только отдельные социальные страты. В зону бедности попадает население целых государств глобальной экономической периферии. Но если на пике индустриального прогресса высвобождаемые из сферы производства люди перемещались в сферу услуг, то в условиях сжатия экономической базы «государства благосостояния» население выталкивается за пределы системообразующих общностей, включенных в цикл экономического и социального воспроизводства, что влечет архаизацию и маргинализацию социальных структур и, как следствие, общественного сознания.

На практике это выталкивание из сферы материального и социального воспроизводства проявляется в форме повсеместного расширения страты «застойной бедности», где отчуждение индивида от базовых социальных институтов становится устойчивым, пожизненным и наследственным. Показательно, что в условиях новой, «постиндустриальной» и «постнациональной» формы государства разрушаются в первую очередь социальные институты, которые связаны с государством и нацией, как социальной общностью его граждан. Это ведет к тому, что альтернативные и параллельные социальные институты, не входящие в сферу действия государственного регулирования и регламентации, а это, в первую очередь, этнические и религиозные общности, актуализируются, вторгаясь в сферы общественного бытия, еще недавно бывшие монополией государства ^[7].

В то же время, очевидно, что даже частичное вытеснение институтов национального государства, сложившихся на пике индустриализма, родоплеменной и религиозной архаикой – не что иное, как системный социальный регресс, влекущий далеко идущие последствия. Актуализируясь в новых условиях в качестве инструмента межгрупповой конкуренции, сами по себе этнические социальные структуры, фрагментируя общество, не способны даже к простому воспроизводству сложившейся в рамках индустриализма материальной и социальной среды и интеллектуального потенциала, адекватного сложности современной техносферы. Выход Человечества и мирового хозяйства на «пределы роста» получил своевременную и адекватную оценку со стороны западных элит, заявивших об угрозе ресурсного и экологического кризиса в форме «демографического взрыва» (Роберт Макнамара, Генри Киссинджер), а также о необходимости стратегии «нулевого роста» мировой экономики («Пределы роста» и другие доклады «Римского клуба»).

В то же время «бунт элит» против национального государства не стал «бунтом» в буквальном смысле этого слова, а приобрел форму глобализации, исподволь превращающей закрытые и рационально управляемые национальные экономики в открытые системы, неподконтрольные государству. В них делокализованные и денационализированные корпорации и корпоративные элиты успешно манипулируют финансовыми ресурсами независимо от государственного регулирования кейнсианского типа. Фактически, уже с конца 70-х годов прошлого века началось становление и расширение глобального сектора экономики и глобальных рынков не столько на основе роста и кооперации производства, сколько на основе «экспорта издержек» глобальной экономики на геополитическую и социальную периферию мира.

«Экспорт издержек» глобализации принимает различные формы, из которых широко известны экспорт капитала под заведомо неокупаемые инвестиционные проекты (кредиты МВФ и МБРР) «развития» периферийных стран, а также неоколониальная ( сырьевая) модель экономики. Создание и расширение глобального сектора экономики создало и другие формы «увода» ресурсов из национальных экономик, прежде всего, уход бизнеса и корпоративных элит от «социальной ответственности» национального государства в безналоговые оффшоры. По сути, это перехват ими прибылей и ресурсов социального государства, «приватизация государства благосостояния» в чистом виде.

Другое направление передела ресурсов в пользу «верхне-среднего класса» и корпоративных элит - глобализация национальных рынков труда, что вылилось в перевод реального производства в «новые индустриальные страны» ( деиндустриализация ) и массовый ввоз в индустриальные страны иноэтнической и «иноцивилизационной», но условно-бесплатной рабочей силы, ассимиляция которой в принимающее общество практически невозможна. Таким образом, глобализация оказывается не очередным этапом всемирного прогресса, а началом регрессивного развития. Выдаваемая за продолжение прогресса видимость процветания определенных социальных страт и государств-лидеров достигается за счет целенаправленной маргинализации других государств и социальных страт, в том числе и самих странах «ядра», которые дистанцируются, от ресурсных потоков и, соответственно, основных социальных институтов и «социальных лифтов».

Общепризнанными социальными феноменами глобализации являются, с одной стороны, кризис наций, а с другой – неожиданный и повсеместный всплеск этничности и религиозности. Регрессивное развитие социума при глобализации актуализирует рост этнической фрагментации нации. Все это происходит на фоне маргинализации и попадании в зону застойной бедности не только отдельных социальных страт, а населения целых государств. Однако эти процессы не находит убедительных объяснений в рамках известных теорий этно- нациогенеза.

Этнокультурную фрагментацию постиндустриального общества можно объяснить исходя из положения о том, что нация и этнос являются устойчиво и длительно сосуществующими, но при этом качественно различными общностями, которые формируются различными сферами человеческого бытия, имеют различный генезис и динамику развития, которые определяется нетождественностью их онтологических оснований. Отсюда следует, что нация и этнос – не последовательные стадии развития, но независимо сосуществующие, часто конкурирующие и во многом альтернативные феномены социального бытия. Так, доминирование национально-государственной идентичности оттесняет этническую на второй план и наоборот.

Сыграв роль субстрата, культурной почвы для строительства наций, государствообразующие этносы продолжают развитие в латентной форме, вновь проявляясь и активизируясь в условиях социального регресса – локального или глобального. Так или иначе, устойчивая актуализация религиозного сознания и архаичного этноса и на фоне системного кризиса нации, как общности, в рамках которой протекал социально-экономический прогресс последних столетий, является как признаком регресса, так и важнейшим фактором его ускорения. Кризис нации, как интегрирующей общество социальной группы, объективно ведет к стихийному возврату, актуализации архаичных форм социальной организации, несовместимых с индустриальными формами общественного производства, и это противоречие постепенно приобретает явную форму. Важнейшим индикатором становления глобального социального кризиса стал кризис национального государства, как такового. Если раньше кризис локального социума носил изолированный характер, то глобализация превращает локальный социум в открытую неравновесную систему, создавая глобальные каналы как стихийного «перетока» кризиса, так и управляемого «экспорта нестабильности», что качественно снижает устойчивость мировой системы.

Кризис национального государства идет как глобальный, почти синхронный процесс со сходными внешними проявлениями и социальными механизмами ^[8]. Вместе с тем, само превращение национального государства в открытую систему и синхронизация кризисных явлений в мировом масштабе не объясняет механизмов и движущих сил кризиса современных наций.

Смена вектора мирового развития от прогресса к переделу ограниченных ресурсов в условиях суженного воспроизводства с необходимостью ведет к изменению функций и форм современного государства, как самосозидающей сущности. Сохранив и даже расширив возможности воздействия на общество, сохранив государственный аппарат, как инструмент воздействия на общество и отдельного индивида, ( в том числе и как инструмент принуждения) и его фактические полномочия, государство эпохи глобализации не самоустраняется из социальной жизни, но изменяет приоритеты и цели соответственно новым приоритетам элит.

Иллюзия «отмирания» современного постиндустриального государства в ходе его либерального реформирования порождается его последовательным отказом от политики расширенного воспроизводства нации, как интегрирующей социальной группы, и развития человеческого потенциала, игравшей ключевую роль в социальном прогрессе индустриальной эпохи. Постиндустриальное государство «отмерло» для постиндустриальной нации, вследствие чего нация и национальные интересы перестали быть смыслом и целью современного государства, узурпированного элитами. Хотя название нового типа государства не устоялось, нейтральным и научно корректным и наиболее точным названием будет «постнациональное» государство, что подчеркивает его радикальное отличие от национального государства индустриальной эпохи.

Вместе с тем, кризис современной нации не означает исчезновения государства, как такового. Новое «постнациональное» государство становится орудием поэтапного отделения ресурсов от ресурсоемких по своей природе социа