Опыт сравнительного исследования этики И. Канта и Ф. М. Достоевского: методологический комментарий

Мехед Глеб Николаевич кандидат философских наук доцент, кафедра философии, Московский государственный технический университет им. Н.Э. Баумана 105082, Россия, г. Москва, ул. Рубцовская Наб., 2/18, оф. 733 Mekhed Gleb Nikolaevich PhD in Philosophy Docent, the department of Philosophy, the faculty of Social and Humanitarian Sciences, Bauman Moscow State Technical University 105082, Russia, g. Moscow, ul. Rubtsovskaya Nab., 2/18, of. 733 mekhed_gleb@mail.ru Другие публикации этого автора

Каждая нормативно-этическая теория стремится к установлению общего «знаменателя», точнее, критерия, посредством которого можно отделять добро от зла. Очевидно, что этот критерий должен быть универсальным, вневременным, объективным. То есть обладать абсолютным характером. Поэтому нормативная теория вынуждена обращаться к метафизике в широком смысле этого слова. К сожалению, это зачастую приводит к растворению этики в общей онтологии и, как следствие, окончательной утрате абсолютистского вектора в морали. Но в истории культуры есть и обратные ситуации, когда метафизика и онтология выводятся из этики как высшей инстанции. Думается, что по своей внутренней интенции такой подход гораздо больше соответствует логике самой морали, поскольку требует оправдания бытия, самой жизни с высоты исключительно абсолютных нравственных ценностей.

Ранее автор этих строк в специальном исследовании попытался прояснить проблемный контекст понятия абсолютности в этических концепциях Канта и Достоевского ^[13], что сделало возможным типологизацию абсолютной этики и описать условия, при которых возникает потребность акцентирования абсолютности как специфической черты морали. Также удалось продемонстрировать возможность подобного сравнения в рамках гораздо более узкой и специфичной темы — проблемы теодицеи ^[14]. Задачей же данной статьи является более подробный разбор и исследование тех факторов, которые деляют возможным сравнительное исследование этики Канта и Достоевского с методологической точки зрения.

Этику И. Канта и нравственно-философскую концепцию Ф.М. Достоевского нередко «обвиняют» в склонности к абсолютизму. Однако чтобы понять что же именно подразумевал Кант и что понимал Достоевский под понятием абсолютности, необходимо в первую очередь ответить на вопрос: как возможно и возможно ли вообще сопоставление «сухаря-теоретика» Канта и «жестокого таланта» русской литературы Достоевского? Неужели можно сравнивать точность и академическую строгость философского языка Канта с «цветущей сложностью» и метафорической многозначностью художественного языка Достоевского? Безусловно, эта тема может казаться маргинальной, но если задаться целью разобраться в проблеме более глубоко, то в защиту возможности и даже настоятельной необходимости такого исследования можно собрать достаточно веские аргументы.

Таким образом, первая и самая очевидная трудность заключается в том, что Кант художником не был. Следовательно, вопрос может быть конкретизирован следующим образом: может ли Достоевский быть назван философом? И если ответ положительный, то тогда возможность подобного сравнительного анализа окажется обоснованной.

Романы Достоевского считаются новаторскими не только по форме, способу изображения действительности, мастерскому построению сюжета, но еще и по тому невиданному ранее идейному насыщению и высокой интеллектуальной интенсивности, с которой происходит осмысление важнейших проблем религии, философии и морали. Литературоведы всего мира считают Достоевского основоположником так называемого «интеллектуального» романа, предтечей Т. Манна, Г. Гессе, У. Эко, А. Мердок. Как отмечает Р. Лаут, «все они (романы Достовского – Г. М.) вращаются вокруг философских теорий, которые представлены и живут в одном или нескольких персонажах. Носители философской идеи стараются последовательно эту свою идею продумать и в соответствии с результатами строить свою жизнь и свое поведение. И сама жизнь показывает, куда она может завести, и художник прослеживает при этом взаимодействие идей, целей и поведения в их столкновениях»^{[12, c. 19]}.

Важной особенностью художественного стиля Достоевского, как отмечал Бахтин ^[2], является полифоничность его произведений. В отличие от более раннего типа романа, автор предоставляет каждому персонажу – носителю той или иной идеи – право высказаться до конца. Без цензуры и с беспрецендентной честностью. Это, конечно, не означает, что у Достоевского отсутствовала собственная позиция по каждой из проблем, рассмотренных в его романах. Просто Достоевский старался быть всегда предельно последовательным и честным по отношению к своим идеологическим противникам, проникая в суть их аргументации иной раз даже глубже, чем они сами.

Однако новаторство Достоевского состоит не только в создании новой романной формы, но и в появлении нового типа философствования. Каждый его роман — это один большой мысленный эксперимент, проверяющий (примеривающий) ту или иную нравственно-философскую идею на практике ^[15]. При этом само развитие, прорастание идеи требует «додумывания» её до конца, что нередко приводит к очевидному абсурду или абсолютной нравственной неприемлемости (фальсификации). Подобный метод позволяет Достоевскому погрузиться в глубины человеческого сознания, не прибегая к излишней объективации и не превращая человека в некий абстрактный трансцендентальный субъект, препарированный и методично разложенный на элементы. Создание подобного метода философствования, возведение литературы в ранг философского метода – достижение Достоевского именно как философа.

Конечно, художественной литературе обычно не свойственна методологическая рефлексия, поэтому глупо было бы ждать от Достоевского логической точности, ясности суждений или выверенности формулировок. Суть метода Достоевского состоит как раз в критике подобного чисто умозрительного, абстрактного метода, в сознательном отказе от него. Научный метод не применим к человеку, поскольку человек не «фортепьянная клавиша», а его воля не повинуется закону «дважды два равно четыре». Поэтому выбор именно художественного метода литературы как более адекватного в качестве способа постижения логики нравственного сознания − скорее всего, глубоко продуманный и осознанный шаг писателя. Достоевский предпочитает исходить из конкретности морального сознания, его погруженности в свой, как сказал бы Гуссерль, «жизненный мир». Как отмечает В. Г. Безносов, «художественное воображение как способ познания имеет неоспоримую ценность для развития этической теории, поскольку в художественном творчестве этические идеи как бы проходят испытание через предметно-личностное и конкретно-ситуционное воплощение» ^{[3, c.7]} .

Отличительной чертой подобного литературно-философского метода является преодоление чисто утилитарного отношения к языку, которое до сих пор бытует среди философов. В этом смысле язык художественной литературы за счет развитой системы тропов и метафор может быть понят как своеобразный «метаязык», с помощью которого иногда удобнее обсуждать чисто философские проблемы, а сама художественная литература тогда превращается в полноценный метод философствования. И тогда не исключено, что некоторые философские проблемы доступны к постановке и обсуждению только в рамках художественной литературы, понимаемой именно как философский метод.

Следует отметить, что разработанный Достоевским художественный «метаязык» не похож на тот формализованный метаязык логики, который пытались изобрести с нуля логические позитивисты. Не похож он и на метаязык Хайдеггера, с помощью которого тот пытался анализировать экзистенциалы бытия. Однако метаязык Достоевского создавался не для построения онтологий и формальных исследований, а для обсуждения этических проблем. И, на наш взгляд, именно философско-литературный метод Достоевского, обладающей потрясающей универсальностью, позволяет успешно и адекватно исследовать сложный внутренний мир человека.

Впрочем, Достоевский не чужд и чисто исследовательскому подходу. Чтобы убедиться в этом достаточно прочитать «Записки из подполья», где новый реализм Достоевского достигает точки своего наивысшего развития. Даже по форме первой части произведения, где Достоевский тщательно и достаточно объективно воспроизводит аргументы противоположной стороны, а затем приводит контрдоводы и контраргументы, можно наглядно убедиться в родственности подобного метода рациональному философскому дискурсу.

Художественный метод Достоевского позволяет без каких-либо натяжек экстрагировать из его художественных произведений глубочайшие философские идеи, что, в свою очередь, предполагает возможность реконструкции этической системы великого русского писателя.

Конечно, тема сопоставления этических взглядов Канта и Достоевского в науке представлена весьма скудно, тем не менее, здесь уже успели сложиться несколько подходов, что, хоть и косвенно, но доказывает правомерность подобного сравнения. Первая и наиболее известная работа, посвященная сравнительному анализу творчества Канта и Достоевского — монография Э. Я. Голосовкера «Достоевский и Кант» ^[6], вышедшая в 1963 году с подзаголовком «Размышления читателя над романом «Братья Карамазовы» и трактатом Канта «Критика чистого разума». Эта работа не претендует на академическую строгость и носит, скорее, литературно-критический характер. Голосовкер утверждает, что Достоевский был знаком с трактатом Канта, ссылаясь при этом на письмо Достоевского брату из Омска, в котором он просит прислать ему экземпляр «Критики чистого разума». До сих пор остается неизвестным – получил ли ту посылку Достоевский… Однако Голосовкер полагает, что «читателю незачем даже прибегать к изучению биографии писателя, чтобы убедиться в его знакомстве с Кантом. Текст романа и текст «Критики чистого разума» — здесь свидетели достоверные» ^{[6, c. 36]}. Удивляет, тем не менее, весьма узкое поле для сравнения таких масштабных фигур как Кант, и Достоевский – «Братья Карамазовы» и «Критика чистого разума». Да, действительно, в «Братьях Карамазовых» достаточно часто встречаются отсылки к первой «Критике» Канта, но не только и не столько к ней. Следует отметить и дискуссионный характер многих высказанных Голосовкером идей. Главный тезис состоит в том, что в этом романе Достоевский якобы «вступил в смертный поединок с Кантом». Впрочем, другие исследователи с такой оценкой взаимоотношений Канта и Достоевского не согласны ^{[11, 5]}, справедливо полагая, что у них гораздо больше общего, нежели считал Голосовкер.

Несмотря на ряд необоснованных утверждений, работа Голосовкера «Достоевский и Кант» важна как «первая ласточка»; именно Голосовкер впервые предпринял попытку сопоставления русского мыслителя и немецкого философа.

Следующим шагом в исследовании данной темы стала монография В. В. Вильмонта «Достоевский и Шиллер» ^[5], в которой автор весьма убедительно доказывает, что даже при отсутствии неоспоримых доказательств того, что Достоевский читал «Критику чистого разума», философия Канта была известна ему «окольным путем» — благодаря знакомству с творчеством Шиллера. Ведь Шиллер считал себя учеником и поклоником Канта. Если Голосовкер пытался представить Канта и Достоевского как соперников и чуть ли не антагонистов, то Вильмонт показывает, что Достоевский весьма точно воспринял основные идеи Канта через посредничество Шиллера и, адаптировав для своих нужд, развил их. «Во всяком случае многие мотивы кантовой философии ожили в его романах и прочно вошли в систему его мышления» ^{[5, c. 103]}. Однако остается открытым вопрос не выразилось ли это посредничество Шиллера на некотором искажении кантианства в понимании Достоевского.

В целом, работа Н. Н. Вильмонта, несмотря на то что главной задачей было сравнение творчества Достоевского и Шиллера, оказала очень большое влияние на развитие темы «Кант и Достоевский».

В 1982 году выходит рецензия М. Михайлова на книгу Голосовкера, в которой автор солидаризируется с Голосовкером в противопоставлении Канта и Достоевского, полагая что в «Братьях Карамазовых» Достоевский вступил в поединок с «чертом» — Кантом и «рассекретил» его ^{[16, c. 172]}. Однако сам Михайлов подошел к проблеме чересчур поверхностно, если не сказать легкомысленно. «Самое оригинальное в книге Голосовкера, — пишет автор рецензии, — то, что он показывает, что Достоевский видит решение не в снятии кантовских антиномий, как это сделал Кант, провозгласив Иллюзию Разума, не в отрицании антитезиса, а в принятии антиномичности жизни» ^{[6, c. 172]}. При этом с другим – весьма важным для Голосовкера — положением, что Достоевский был хорошо знаком с «Критикой чистого разума», Михайлов не соглашается. Ведь это утверждение базируется лишь на известном письме Федора Михайловича, где он просит брата прислать ему эту работу в Омск. Михайлов отмечает, что «никаких других упоминаний о Канте в письмах или черновиках Достоевского мы не находим. … Во всяком случае, думается, что следы чтения автором "Братьев Карамазовых" книги Канта остались бы в биорафии писателя и в записках современников. Тем более, что "Братья Карамазовы" написаны незадолго перед смертью. Символом атеистической науки для Достоевского всегда был французский ученый Клод Бернар: "Бернары проклятые". Канта же Достоевский нигде и ни разу не упомянул» ^{[6, c. 174]}.

Следующей в развитии темы «Кант и Достоевский» стала статья О. Н. Осмоловского «Этическая философия Достоевского и Канта» ^[18]. В самом начале статьи автор позволяет себе уверенно утверждать, что «наиболее основательные духовные связи у него (Достоевского – Г.М.) установились с немецкой классической философией и, прежде всего, с этикой Канта» ^{[18, c. 216]}. Доказательство? Да все то же письмо Достоевского брату.

Рассматривая моральную философию Канта, Осмоловский акцентирует внимание на понятии и значении свободы, подчеркивая ее противоречивый характер. Действительно, проблема свободы оказывается центральной темой не только этики, но и всей философской системы Канта: от решения этой проблемы во многом зависит подход Канта к обоснованию абсолютности морали и к рассмотрению проблемы зла. Можно согласиться с положением Осмоловского, что «эмпирический мир, как мир необходимости, Кант полностью исключает из сферы морали, основанной на принципе свободного выбора» ^{[18, c. 217]}. Однако тезис относительно того, что Кант, доказывая автономию воли, будто бы «по существу отрицает свободный выбор и, следовательно, моральное значение и оценку поступка» ^{[18, c. 217]}, вызывает некоторое недоумение. В завершение автор повторяет распространненое, однако ошибочное мнение о том, что Кант чересчур идеализирует рассудок-разум (судя по всему, сам Осмоловский не различает эти столь принципиально разные для Канта понятия) и дает, на наш взгляд, слишком поверхностный отзыв на его этику: «Кант лишь обозначил возможный конфликт между рассудочным (курсив мой – Г. М.) долгом и эмоциональной склонностью и не раскрыл «механику» его преодоления» ^{[18, c. 217]}.

Анализируя этические воззрения Достоевского, Осмоловский, вслед за Голосовкером и Михайловым, утверждает, что в романе «Братья Карамазовы» Достоевский ведет ожесточенную полемику с Кантом. Но в отличие от Голосовкера, Осмоловский основное внимание, как и в разделе о Канте, уделяет проблеме свободы. Конечно, сопоставление этики Канта и Достоевского через призму проблемы свободы вполне оправданно и продуктивно. Однако Осмоловский не замечает, что сама проблема свободы является лишь частным случаем гораздо более объемной проблемы абсолютности морали, которая находится в эпицентре моральной философии как Достоевского, так и Канта.

Следующий этап в исследовании темы «Кант и Достоевский» связан с монографией Е. Черкасовой «Достоевский и Кант: беседы об этике» ^[22]. Удачно сочетая компаративный метод и системный подход, автор делит область исследования на ряд глобальных тем. На наш взгляд, это способствует более глубокому и пристальному исследованию этики Канта и Достоевского, позволяя в то же время не увязать в подробностях и не размывать предмет анализа.

Начинает свое исследование Черкасова с попытки доказательства самого факта знакомства Достоевского с философской системой Канта. Кстати, этот момент подвергается сомнению некоторыми современными кантоведами, например, А. Н. Кругловым ^{[11, c. 81-122]}. Черкасова приводит ряд косвенных свидетельств того, что Достоевскому были известны по крайней мере общие положения кантовского учения. Так, в семье Достоевского читались вслух «Письма русского путешественника» Карамзина, где содержалось взятое у Канта во время путешествия автора по Пруссии в 1789 году подробное интервью.

Подход Черкасовой интересен тем, что она впервые обратила внимание не на полемику между Кантом и Достоевским, а на совпадение их взглядов по таким вопросам как соотношение долга и добродетели, свободы и зла, чувства и разума. Мысль весьма примечательная, так как показывает спектр различных интерпретаций взаимоотношений философских проектов Достоевского и Канта. Однако говорить о проблеме синтеза идейного наследия Канта и Достоевского, на наш взгляд, вряд ли возможно – слишком разные и стиль и метод философствования. У Канта этика, хоть и занимает главенствующее положение, является системообразующим, но все-таки элементом общей философской системы. У Достоевского же все его идейное и философское наследие сводится, по существу, к этике. Кроме того, Достоевский философских трактатов не писал, так же как и Кант не создал ни одного романа. Поэтому их сопоставление требует специальной подготовки как в области философии, так и в области литературы или хотя бы литературоведения.

Итак, можно с высокой долей уверенности констатировать, что в настоящее время в исследовательской среде отсутствует консенсус не только по вопросу о влиянии философских взглядов Канта на Достоевского, но даже относительно степени знакомства Достоевского с философской системой Канта. Градус скептицизма колеблется от непризнания самого факта знакомства Достоевского с основноми положениями философии Канта (Круглов), не говоря уже о трех «Критиках», до полной уверенности в том, что Достоевский внимательно читал и хорошо разбирался в кантовском наследии (Голосовкер, Осмоловский). Между этими «крайностями» находится умеренная позиция, которая предполагает возможность сопоставления философских взглядов Канта и Достоевского, несмотря на отсутствие доказательств того, что Достоевский все-таки читал какие-то работы Канта (Черкасова, Вильмонт, Михайлов). Думается, что именно последняя позиция по данному вопросу выглядит наиболее продуктивной. Ведь у нас нет доказательств того, что Достоевский читал (или не читал) трактаты Канта – в сущности, не это главное. Главное — есть ли корреляции в их этических взглядах. А присутствие или отсутствие этой корреляции можно определить, лишь изучая текст, а также — применительно к романам Достоевского – контекст. И такое изучение согласуется с нашим предположением о наличии такой корреляции.

Однако в научной среде нет единства и по вопросу о взаимоотношении философских взлядов Достоевского и Канта. Одни исследователи – среди них Голосовкер, Михайлов и Осмоловский — считают , что Достоевский и Кант антагонисты, жестко противостоящие другу другу. Другие полагают, что в этике Достоевского кроме полемики (кстати, возможно не столько и не только с Кантом) есть и много общих для двух мыслителей идей. Мы присоединяемся ко второй, умеренной позиции и ниже попытаемся показать, что этические взгляды Канта и Достоевского не только пересекаются по ряду вопросов, но и имеют также общие интеллектуальные корни.

Общеизвестным является факт тесного общения Достоевского в течение многих лет с такими яркими представителями русской философии как Н. Ф. Федоров и В. С. Соловьев. Канту и рецепциям кантианской философии посвящено довольно много страниц «Кризиса западной философии» — книги Соловьева, которая имелась в личной библиотеке Ф. М. Достоевского, также как и «Критика отвлеченных начал» того же автора ^{[4, c. 143]}. Дружба и взаимовлияние двух крупнейших русских мыслителей достигает своего пика как раз в период работы Достоевского над «Братьями Карамазовыми». Безусловно, Достоевский мог познакомиться с идеями Канта и раньше, и не через Соловьева, который, кстати, достаточно критично относился к немецкому философу. Помимо Соловьева, который в этот период входил в круг общения писателя, Достоевский поддерживал дружеские отношения с протоиереем И. Л. Янышевым, доктором богословия и профессором Санкт-Петербургской духовной академии, достаточно глубоко изучившим философские работы Канта. Однако если бы Достоевский хотел высказать свое отношение к идеям Канта, то вероятнее всего он мог бы сделать это именно в последнем своем романе, что в какой-то степени оправдывает столь узкий спектр для сопоставления двух мыслителей, выбранный Голосовкером.

И здесь, вероятно, стоит отметить, что тема «Достоевский и Шопенгауэр» гораздо более популярна среди исследователей творчества писателя, чем «Достоевский и Кант». По крайней мере, некоторые исследователи уверенно говорят о том, что Достоевский благодаря тому же Соловьеву был неплохо знаком с идеями Шопенгауэра и его последователей и даже сознательно полемизировал с ними на страницах своих романов ^[17]. А ведь Шопенгаур всегда подчеркивал, что считает именно Канта величайшим философом всех времен, а себя — его учеником. Кроме того, еще «в 70-е годы, когда создавались главные сочинения Достоевского, он был близок со Страховым, как раз когда тот занимался Шопенгауэром» ^{[1, c. 328]} — отмечают А. В. Гулыга и И. С. Андреева, но тут же оговариваются, что конкретных указаний о знакомстве Достоевского с творчеством Шопенгауэра нет. Хотя в так называемом «Списке II» — списке книг Достоевского, подготовленной А. Г. Достоевской в 1880-е гг. с целью продажи, в разделе «Книги, взятые Ф. Ф. Достоевским», упоминается и «Мир как воля и представление» А. Шопенгауэра ^{[4, c. 148]}.

Как известно, основатель философии пессимизма считал «философию художественным произведением из понятий». Очевидно, подобный подход, так же как и некоторые философские идеи Шопенгауэра, могли бы импонировать Достоевскому, если бы он и в самом деле читал «Мир как воля и представление», что, однако, все же маловероятно. Тем не менее, Шопенгауэр с полным правом может быть отнесен к списку тех источников, по которым Достоевский мог составить себе представление, хотя и самое общее, о философии Канта.

Но если вопрос о том, читал ли Дост