Эволюция правового подхода к оценке деятельности коллаборационистов в годы Великой Отечественной войны

Фомин Алексей Анатольевич соискатель, Уральский государственный юридический университет 620000, Россия, г. Екатеринбург, ул. Академика Шварца, 10, корп. 3 Fomin Aleksei Anatol'evich External doctoral candidate, the department of History of State and Law, Ural State Law Academy 620000, Russia, Yekaterinburg, Akademika Shvartza Street 10, unit #3 fomin.alex81@mail.ru Другие публикации этого автора

В ходе Великой Отечественной войны на оккупированной территории оказалось около 40 % населения Советского Союза. Только в РСФСР были полностью или частично оккупированы двенадцать краев и областей. Общее количество населения СССР, вынужденного прожить под гитлеровской оккупацией два, а то и три года, составило не менее 80 миллионов человек, из них населения РСФСР — около 30 миллионов^{[1, с.7]}. В ходе этого среди части населения возникло такое явление, как коллаборационизм.

В словаре иностранных слов понятие «коллаборационист» объясняется следующим образом: «(от франц. collaboration — сотрудничество) изменник, предатель родины, лицо, сотрудничавшее с фашистскими захватчиками в оккупированных ими странах во время Второй мировой войны (1939-1945)»^{[2, с. 287]}.

М.И. Семиряга в своем фундаментальном исследовании коллаборационизма рассматривает контакты советских граждан с врагом не как банальное предательство, а как социально-политическое явление. Исследователь обращает внимание на разграничение понятия «коллаборационизм», которое в годы Второй мировой войны приобрело самостоятельное значение, став синонимом осознанного предательства и измены, и понятия «сотрудничество», которое стало обозначать лишь вынужденные и неизбежные в условиях оккупации контакты и связи между населением и оккупантами^{[3, с. 5]}. Действительно, не любое сотрудничество с врагом можно квалифицировать как коллаборационизм. В противном случае коллаборационистами могли бы считаться все советские граждане, находившиеся под властью оккупантов и лишенные возможности не взаимодействовать с ними в каких-либо формах.

В выработке критериев разграничения сотрудничества и коллаборационизма как предательства отдельные авторы обращаются к типологизации коллаборационизма в зависимости от мотива контактирования с врагом^{[4, с. 187]}. Предложенный прием выделяет «сознательный» коллаборационизм, связанный с неприятием по каким-либо причинам советского государства и осознанным желанием содействовать оккупантам, и коллаборационизм «вынужденный», порожденный внешними по отношению к субъекту обстоятельствами. К понятию «коллаборационизма» исследователями также предлагается следующее определение — «добровольное сотрудничество с нацистским военно-политическим руководством на территории Германии или оккупированных ею стран с целью установления или укрепления нового административно-политического режима»^{[5, с. 9]}.

Вместе с тем, определение коллаборационизма только как осознанного и добровольного сотрудничества хотя и характеризует сущность данного явления, но не раскрывает все его стороны. Коллаборационизм, по нашему мнению, проявляется также и в форме вынужденного сотрудничества, лишенного какой-либо «оправдывающей» морально-идейной основы, но причиняющего вред интересам Родины. В связи с этим, обоснованным представляется подход М.И. Семиряги, который к коллаборационизму относит «содействие в военное время агрессору со стороны граждан его жертвы в ущерб своей Родине и народу»^{[3, с. 815]}.

Современные авторы выделяют различные виды коллаборационизма, наиболее обширный их перечень предложил Б.Н. Ковалев — военный, административный, идеологический, экономический, интеллектуальный, духовный, национальный, детский, половой^{[6, с. 12]}. О.В. Романько, исходя из сфер сотрудничества с врагом, выделил политическую, административную, военную, экономическую, культурную и бытовую разновидности коллаборационизма^{[5, с. 9]}. Первые три вида коллаборационизма он оценил в качестве наиболее активных. Так, к административному коллаборационизму он отнес работу в органах местного «самоуправления», организованных при поддержке оккупантов; к политическому — участие в деятельности всевозможных «правительств», «советов» и «комитетов», созданных с целью получения власти и влияния на политику оккупантов; к военному — службу в силовых структурах нацистской Германии (вермахт, войска СС и полиция).

Как справедливо отмечает А.Р. Дюков, многообразие форм коллаборационизма требовало от советских властей дифференцированного подхода к наказанию за сотрудничество с врагом^{[7, с. 10]}. Для определения характера юридического отношения советского государства к проявлениям коллаборационизма обратимся к правовым основаниям привлечения советских граждан к ответственности за совершение подобных деяний.

В советском праве отсутствовал термин «коллаборационист». В официальных документах, прессе и историографии для обозначения людей, сотрудничавших в годы Великой Отечественной войны в различных формах с нацистским оккупационным режимом, обычно использовались понятия «предатель», «изменник Родины», «пособник оккупантов». Наиболее распространенной юридической характеристикой проявлений коллаборационизма являлось отнесение подобной деятельности к измене Родине. Период войны охарактеризовался усилением борьбы с изменнической деятельностью, при этом уголовное законодательство СССР и союзных республик формально не подверглось изменениям или дополнениям. По оценке советских правоведов того времени, в годы войны не приходилось пересматривать нормы и институты Общей части. При этом, она не могла не оказать влияния на развитие Особенной части^{[8, с. 57]}. Вместе с тем, официальной правовой доктриной утверждалось, что «было бы, однако, глубоко неправильным полагать, что то обстоятельство, что в области уголовного права именно вопросы Особенной части приобрели во время войны преимущественное значение, означало какое-либо чрезвычайное усиление законодательное, а тем более издание исключительных законов… Скромными, скупыми средствами удалось Особенной части уголовного права своевременно и эффективно реагировать на новые формы преступности и на повышение во время войны опасности некоторых видов преступлений, известных и в мирное время. Потребовалось издание только немногочисленных Указов Президиума Верховного Совета СССР, установивших новые составы преступления… Исключительная крепость тыла в СССР не требовала издания для борьбы со шпионами, диверсантами и другими врагами народа исключительных законов… Это не исключало издания отдельных нормативных актов, направленных на усиление ответственности за контрреволюционные преступления»^{[8, с. 59–63]}.

Однако фактически чрезвычайные условия войны проявили недостаточность действовавшего уголовного законодательства в эффективном решении задач по противодействию коллаборации советских граждан, предупреждению и пресечению проявлений коллаборационизма, а, следовательно, и обусловили необходимость существенного расширения правовой регламентации ответственности. Новые правовые инструменты борьбы с противоправной деятельностью коллаборационистов нашли отражение в ряде как законодательных, так и иных нормативно-правовых актов чрезвычайного характера.

Ответственность за измену Родине была предусмотрена советским уголовным законодательством задолго до начала войны. Нагнетавшаяся в 1930-е годы всеобщая подозрительность и доведенная до гипертрофированных масштабов бдительность «простого советского населения» подогревалась различными публикациями в средствах массовой информации. Руководством страны и партии неоднократно подчеркивалась связь капиталистического окружения советского государства с «внутренним врагом», который непременно окажет помощь «и морально, и материально, и путем финансовой блокады и, при случае, путем военной интервенции»^{[9, с. 6]}.

Подобная риторика привела к изданию 8 июня 1934 года ЦИК СССР постановления «О дополнении Положения о преступлениях государственных (контрреволюционных и особо для Союза ССР опасных преступлениях против порядка управления) статьями об измене Родине»^[10]. Содержание закона об измене Родине вошло в УК РСФСР в качестве статей 58–1 «а» («Измена Родине»), 58–1 «б» («Измена Родине, совершенная военнослужащим»), 58–1 «в» («Ответственность совершеннолетних членов семьи военнослужащего») и 58–1 «г» («Недонесение об измене»)^[11].

Согласно диспозиции ст. 58–1 «а» УК РСФСР объективная сторона измены Родине включала «действия, совершенные гражданами СССР в ущерб военной мощи СССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как-то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу». Данный перечень действий являлся примерным. На это указывало использование при описании объективных признаков слова «как-то», после которого приводилось перечисление изменнических действий. Подтверждением этому служит и соотнесение данной нормы с положением ст. 133 Конституции СССР 1936 года, в которой в качестве акта измены Родине было указано вообще всякое нанесение ущерба военной мощи государства^[12]. При этом, характерно, что такого широкого понимания круга изменнических действий придерживалась и советская правовая доктрина исследуемого периода^{[13, с. 40; 14, с. 65]}. Подобный подход при конструировании состава преступления об измене Родине, допускавший расширительное толкование данной охранительной нормы, наряду с возможностью применения аналогии закона, предусмотренной ст. 16 УК РСФСР, способствовал отнесению любых форм контактов с врагом к предательству.

Одним из первых чрезвычайных актов военного периода, предусматривающих ответственность за изменнические действия, стал приказ Ставки Верховного Главного Командования Красной армии от 16 августа 1941 года № 270 «Об ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия». Ставка обязывала «всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава», а их семьи подлежали «аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров». В приказе отмечалось, что «если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться ему в плен — уничтожать их средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи»^{[15, с. 26–28]}.

В соответствии с директивой НКВД СССР от 30 августа 1941 года № 597 «Об усилении мероприятий по предотвращению измены Родине в частях Красной Армии» лица, проявляющие изменнические намерения, а также лица, у которых оказывались спрятанными фашистские листовки, служившие пропуском для перехода к врагу, подвергались немедленному аресту^{[16, с. 555]}. Вместе с тем, сами по себе намерения в соответствии с законодательством, действовавшим на тот момент, не образовывали состава преступления. Таким образом, директива противоречила принципам советского уголовного права, провозглашавшего конкретность деяния, за которое могло последовать уголовное наказание, однако, введенный ею подход впоследствии получил дальнейшее нормативно-правовое развитие в направлении закрепления «изменнических намерений» в качестве формы измены Родине. Речь идет, в частности, о постановлении Государственного Комитета Обороны (далее — ГКО) от 24 июня 1942 года № 1926сс «О членах семей изменников Родине» ^{[17, л. 61]}и совместном приказе НКВД СССР и Прокурора СССР от 27 июня 1942 года № 252 «О применении репрессий в отношении совершеннолетних членов семей лиц, осужденных судебными органами или Особым совещанием при НКВД СССР к высшей мере наказания по ст. 58–1 «а» и 58–1 «б» УК РСФСР и соответствующим статьям УК других союзных республик»^{[18, с. 570–571]}. Вместе с тем, следует отметить неоднозначный подход правоприменителя к квалификации изменнических намерений. Так, имеющиеся статистические данные дают основания полагать, что они оценивались и как самостоятельная форма измены Родине^{[19, с. 206–207, 224, 234]}, и как покушение на нее^{[19, с. 245]}.

Разъяснение Главного военного прокурора Красной Армии «О порядке ареста дезертиров и лиц, вернувшихся из плена» от 8 сентября 1941 года, лиц, сдавшихся в плен без сопротивления, относило к изменникам, подлежащим строжайшей ответственности, особо отмечая при этом, что «среди возвращающихся из плена немало завербованных фашистами для шпионской и диверсионной работы». При этом, разъяснение предусматривало возможность освобождения от ответственности лиц, вернувшихся из плена лишь в случае, если следствием будет доказано, что они попали в плен, находясь в беспомощном состоянии, и не могли оказать сопротивления, а из плена не были отпущены противником, а бежали или были отбиты советскими войсками или партизанами^{[20, с. 35–36]}.

Приведенные директивы, нормативно закрепляя новые формы изменнической деятельности, были направлены на обеспечение строжайшей дисциплины на фронте. Вместе с тем, решая данную задачу, они были нацелены на недопущение возможности коллаборации советских военнослужащих с противником.

В соответствии с приказом НКВД СССР от 12 декабря 1941 года № 001683 «Об оперативно-чекистском обслуживании местностей, освобожденных от войск противника» следовало устанавливать и арестовывать «предателей, изменников и провокаторов, как состоявших на службе у немецких оккупационных властей, так и способствовавших им в проведении антисоветских мероприятий и преследовании партийно-советского актива и честных советских граждан»^{[20, с. 413–414]}.

Вместе с тем, следует отметить общий, неконкретизированный характер критериев определения преступного коллаборационизма, установленных директивой, который по мере освобождения ранее оккупированных территорий и выявления различных форм взаимодействия с врагом становился все более очевидным. Это привело к изданию 18 февраля 1942 года НКВД СССР директивы № 64 «О задачах и постановке оперативно-чекистской работы на освобожденной от немецко-фашистских оккупантов территории СССР», которая разграничила категории советских граждан, вовлеченных в сотрудничество с противником. Так, немедленному аресту подлежали:

— личный состав разведывательных, контрразведывательных, полицейских и административных немецких органов, действовавших на временно захваченной противником территории;

— агентура германской военной разведки, гестапо и тайной полевой полиции, оставленная на освобожденной территории или переброшенная ранее немцами в советский тыл: резиденты, агенты-разведчики, диверсанты, террористы, радисты, связники, содержатели явочных квартир, проводники и переправщики;

— изменники Родине, предатели, провокаторы и немецкие пособники, оказывавшие содействие оккупантам в проведении различного рода мероприятий (выявление коммунистов, партизан, военнослужащих Красной Армии, изъятие у населения продовольствия, фуража, скота, теплой одежды и др.);

— участники контрреволюционных белогвардейских и националистических организаций, созданных немцами;

— участники банд, созданных немцами, которые использовались для охраны населенных пунктов, выполнения карательных и реквизиционных функций, выявления и задержания партизан и военнослужащих Красной Армии, бежавших из плена и вышедших из окружения, а также для бандитских налетов в советском тылу;

— содержатели радиостанций, складов продовольствия и боеприпасов, оставленных немцами в советском тылу для своей агентуры и бандитских групп;

— содержатели притонов и домов терпимости;

— руководители и активисты церковно-сектантских организаций, в том случае если они выступали в качестве прямых немецких пособников;

— члены магистратов, местных самоуправлений, старосты, служащие полиции и других административных немецких органов^{[18, с. 130–136]}.

При этом, мелкие служащие созданных немцами учреждений и организаций (истопники, уборщицы, сторожи, рядовые канцелярские служащие) подлежали аресту лишь при наличии материалов о предательской работе с их стороны в период оккупации.

Граждане, добровольно ушедшие с немцами, в силу невозможности их ареста, подлежали учету. Кроме этого, учету и обеспечению агентурным наблюдением подлежали члены их семей и их связи, оставшиеся на освобожденной территории; владельцы и жильцы домов, в которых размешались оккупационные органы и проживали их официальные сотрудники или разведчики, а также обслуживающий их персонал; члены и кандидаты ВКП(б) и ВЛКСМ, прошедшие регистрацию у немцев; женщины, вышедшие замуж за офицеров, солдат и чиновников германской армии; лица, служившие в созданных немцами учреждениях и предприятиях, вне зависимости от рода обязанностей (исключая насильно мобилизованный контингент); все иные лица, добровольно оказывавшие услуги немцам вне зависимости от характера этих услуг.

Таким образом, директива НКВД СССР, предусмотрев основания ареста, закрепила тем самым и критерии отграничения проявлений преступного коллаборационизма от иных форм сотрудничества и контактирования местного населения с оккупантами. Впоследствии подобная юридическая дифференциация получила дальнейшее нормативное развитие.

Так, согласно пункту 1 приказа Прокурора СССР от 15 мая 1942 года № 46сс «О квалификации преступлений лиц, перешедших на службу к немецко-фашистским оккупантам в районах, временно занятых врагом», по ст. 58–1 «а» УК РСФСР и соответствующим статьям УК других союзных республик подлежали ответственности советские граждане:

— перешедшие на службу к оккупантам, выполнявшие указания немецкой администрации по сбору продовольствия, фуража и вещей для немецкой армии, по восстановлению промышленных и коммунальных предприятий, а также оказывавшие им помощь другими действиями;

— шпионы, провокаторы; доносчики, уличенные в выдаче партизан, коммунистов, комсомольцев,советских работников и их семей; участвовавшие в разведке и боевых действиях против партизанских отрядов и частей Красной Армии;

— принимавшие участие в работе карательных немецких органов^{[21, л. 97–99]}.

Таким образом, деяния всех предателей подлежали квалификации как измена Родине. Следует отметить, что подобное требование о квалификации пособников немецких оккупантов было аргументировано в приказе, с одной стороны, сложившейся практикой применения в отношении данных лиц ст. 58–3 УК РСФСР, с другой, — фактами привлечения по ст. 58–1 «а» лиц, «хотя и занимавших при оккупантах административные должности, но оказывавшие помощь партизанам, подпольщикам, саботировавших требования немецких властей». В связи с чем, указанную категорию граждан, а также «рабочих и мелких служащих административных учреждений и лиц, занимавшихся своей профессией (врачей, агрономов, ветеринаров и т. д.)», если в результате тщательного расследования будет установлено отсутствие в их действиях признаков, предусмотренных в пункте 1 приказа, предписывалось не привлекать к уголовной ответственности. Кроме того, приказом было отмечена необходимость недопущения огульного привлечения советских граждан по подозрению в способствовании врагу. Таким образом, осуждение по обвинению в пособничестве оккупантам по одним лишь формальным признакам, исходя из факта нахождения у них на службе, было признано недопустимым. Вместе с тем, в пункте 3 приказа отмечалось, что следствие по многим делам проводилось поверхностно, без конкретизации практической предательской деятельности лиц, привлекаемых к ответственности; мотивы и обстоятельства поступления на службу к немцам не выяснились; не фиксировались такие факты как явка с повинной. Добровольную явку с повинной при отсутствии тяжких последствий преступной деятельности обвиняемого, согласно приказу, надлежало рассматривать как смягчающее вину обстоятельство.

В 1943 году в связи с начавшимся освобождением советской земли возникла необходимость в принятии специального законодательного акта для наказания тех, кто в годы оккупации творил злодеяния против советских граждан. Так, 19 апреля 1943 года был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР «О мерах наказания для немецко-фашистских злодеев, виновных в убийствах и истязаниях советского гражданского населения и пленных красноармейцев, для шпионов, изменников Родины из числа советских граждан и для их пособников» (далее — Указ от 19 апреля 1943 года). Посвященная представителям вражеских стран ст. 1 Указа от 19 апреля 1943 года определила состав наказуемых деяний оккупантов и их пособников в форме «убийств и истязаний гражданского населения и пленных красноармейцев». К субъектам уголовной ответственности за военные преступления относились немецкие, итальянские, румынские, венгерские и финские «изверги», а также шпионы и изменники Родины из числа советских граждан. Указав, что их деяния являются самыми позорными и тяжкими преступлениями, «самыми гнусными злодеяниями», Президиум Верховного Совета СССР признал в тоже время применявшиеся к ним до того меры воздействия явно не соответствующими содеянному. В связи с этим для нацистских преступников и их пособников, уличенных в подобных деяниях, была введена исключительная мера наказания в виде смертной казни через повешение. Указ предписывал повешение осужденных к смертной казни производить публично, при народе, а тела повешенных оставлять на виселице в течение нескольких дней, «чтобы все знали, как карается и какое возмездие постигнет всякого, кто совершает насилие и расправу над гражданским населением и кто предает свою Родину»^{[22, л. 118–120]}.

Статья 2 Указа целиком посвящалась пособникам из представителей местного населения, уличенным в оказании содействия фашистским злодеям в совершении расправ и насилий над гражданским населением и пленными красноармейцами, и вводила для них кару в виде ссылки на каторжные работы сроком от 15 до 20 лет. Советская правовая доктрина, оценивая вновь введенные виды наказания, заключала, что «моральное осуждение оказывается здесь в самом позорном обряде казни, в заклеймении преступника именем каторжника»^{[8, с. 12]}. Введением повешения как способа исполнения смертной казни «советский закон подчеркивал позорящий характер наказания, которое немецко-фашистские злодеи и их приспешники по справедливости заслужили. Лица, организовавшие душегубки, лагери смерти, заслуживают того, чтобы с ними обращались как с лишенными человеческого достоинства»^{[8, с. 51]}.

Несмотря на издание Указа от 19 апреля 1943 года, следственные и судебные органы продолжали квалифицировать как измену Родине всякое содействие, оказанное советскими гражданами врагу, независимо от его характера. В этой связи Пленум Верховного Суда СССР 25 ноября 1943 года счел необходимым дать разъяснения по этому поводу. Проводя в соответствии с требованиями Указа от 19 апреля 1943 года различие между изменниками Родине и пособниками гитлеровцев, Пленум в пункте 1 постановления № 22/М/16/у/сс дал судам указания, согласно которым советские граждане, которые в период оккупации той или иной местности немецкими захватчиками служили у немцев в органах гестапо или на ответственных административных должностях (бургомистры, начальники полиции, коменданты и т. п.), доставляли врагу сведения, составляющие военную или государственную тайну; выдавали или преследовали партизан, военнослужащих Красной Армии, советских активистов или членов их семей; принимали непосредственное участие в убийствах и насилиях над населением, грабежах и истреблении имущества, принадлежащего государству, колхозам, кооперативным и общественным организациям, а равно военнослужащие, перешедшие на сторону врага, подлежали ответственности за измену Родине по ст. 58–1 «а» или ст. 58–1 «б» УК РСФСР и соответствующим статьям УК других союзных республик, а в случаях, предусмотренных Указом от 19 апреля 1943 года, — по ст. 1 Указа^{[23, с. 24–25]}.

Лица, выполнявшие задания оккупантов по сбору продовольствия, фуража и вещей для нужд германской армии, по восстановлению предприятий промышленности, транспорта и сельского хозяйства или оказывавшие им иное активное содействие, при отсутствии в их действиях признаков, указанных в пункте 1 постановления Пленума, подлежали ответственности как пособники по ст. 58–3 УК РСФСР и соответствующим статьям УК других союзных республик, а в надлежащих случаях — по ст. 2 Указа от 19 апреля 1943 года. Таким образом, военные преступники и их пособники из числа советских