Античная Греция: идея гендерного равенства

Европейская мысль, предметом которой становится неравноправное положение женщины и стратегия её освобождения, возникает в Древней Греции – колыбели европейской цивилизации.

Древнегреческое общество хотя бы и в пору демократии, утвердившейся к V – IV вв. до н.э. в большинстве его полисов, было обществом, расколотым по двум основным линиям: по линиям господства рабовладельцев над рабами и мужчин над женщинами. Правда, в классе рабов положение мужчин и женщин уравнивалось бесправием обоих полов. Зато в классе свободных действительно свободными были только мужчины, но никак не женщины. (В лучшую сторону положение женщин отличалось лишь в Спарте, представлявшей собой как раз не демократический полис; об этом несколько подробнее скажем ниже). Женщины из класса свободных граждан были почти столь же бесправны, как и рабыни: в условиях преобладания в греческом рабовладельческом обществе уклада домашнего рабства те и другие были, прежде всего, служанками мужчин-рабовладельцев. В доме мужчина, отец или муж, распоряжался женщиной, дочерью или женой, как своей собственностью, ибо только мужчина был собственником; женщина не была субъектом отношений собственности, не наследовала имущество и деньги.

Занятия свободных женщин сводились, в общем, как и у рабынь, к трудам по дому. Конечно, не каждая рабыня, в отличие от свободной гречанки, имела возможность получить в детстве образование. Но и у свободной оно ограничивалось минимумом. Девочки должны были учиться – дома, а не в школе, школ для девочек не было – танцам и пению, а, главное, важным для содержания дома рукоделиям: шитью, прядению, ткачеству. Будучи вроде бы свободными, девочки и женщины жили затворёнными почти всё время в доме, в особой, женской части дома – в гинекее. Гинекей изолировал женщин от общения с мужчинами, тем более, – посторонними, Выходить из дому гречанка могла лишь с позволения мужа и в сопровождении служанки.

Пожалуй, наибольшей свободой от домашнего контроля мужчин женщины пользовались, участвуя в праздниках и ритуалах поклонения богам. Но и здесь женщины не оставались без присмотра. За их поведением на праздниках наблюдали специальные должностные лица – гинекономы (от греч. gyne – женщина и nomos – закон, т.е. гинекономы – это те, кто следит за соблюдением закона о женщинах).

Традиция и законы в Древней Греции признавали только моногамный брак. Вступление в брак считалось обязательным, поскольку предназначение брака – рождение здорового потомства – понималось как дело государственной важности. Поэтому женщина для грека была, как это следует уже из значения самого слова «женщина», «γυνή», той, «кто вынашивает детей». Но и в осуществлении основного предназначения брака женщина была поставлена в приниженное положение. В то время как жена была обязана не только быть полностью сосредоточенной на рождении детей и на уходе за ними, но и хранить верность мужу как единственно возможному сексуальному партнёру, от мужа не требовалось ни того, ни другого. Муж мог дать развод жене без всякой причины, а если она ему изменяла, он даже обязан был с ней развестись. Жена же могла потребовать развода лишь в каких-то крайних случаях, к которым супружеская неверность мужа в любом случае не относилась. Так, мужчины, в том числе и женатые, не преследовались ни законом, ни моралью за сексуальные связи с гетерами. У жён не было шансов вырвать мужей из объятий гетер. Мужчины ценили продажных женщин за то, чего они не могли получить у жён. Гетеры, кроме красоты, открывавшей путь в их профессию, дававшую доход и самостоятельность, зачастую благодаря этому были также образованны, обладали хорошими манерами, были умны. В отличие от жён-затворниц, они могли оттачивать свой ум в свободном общении с мужчинами, многие из которых были выдающимися политиками, философами, людьми искусства. Женатый мужчина кроме секса с гетерами мог себе позволить ещё и сожительство с наложницей, каковое также не преследовалось законом.

Статус свободного человека означал в древнегреческих полисах обладание правами гражданина, что предполагало право на участие в выборах и возможность занятия выборных должностей. Но это не относилось к женщинам. О том, что женщины не могли быть по-настоящему свободными, говорит отсутствие у них основополагающего гражданского права – права выбирать и занимать выборную политическую (общественную) должность.

Приниженное положение женщины в обществе, в семье, в браке оборачивалось презрительным, а порой и ненавистническим отношением мужчин к женщинам вообще. Именно этим объясняется то, что в классический период античной греческой цивилизации, т.е. в V – IV вв. до н.э., в высших слоях общества распространяется, становясь чуть ли не обычаем, такое позорное явление как педерастия (половые отношения зрелого мужчины с мальчиком-подростком или юношей; от др.-греч. παις – «дитя», «мальчик», и ἐραστής – «любящий», то есть «любовь к мальчикам»).

Неравноправное, почти бесправное, угнетённое положение женщины в древнегреческом обществе было само собой разумеющейся нормой. Можно думать, что потребность в оправдании такого порядка осознаётся лишь в ответ на постановку под вопрос его справедливости. Условия для критического отношения к положению женщин появляются в классический период полисной греческой демократии. В Афинах почвой для этого служат обычные для этого демократического полиса сопоставления с не демократической Спартой, стимулируемые соперничеством за право представлять общегреческие интересы и общегреческие культурные образцы. Общим местом у афинян (да, и у представителей других полисов) было осуждение чрезмерной, как им казалось, свободы женщин в Спарте.

На самом же деле положение женщин в Спарте не кардинально отличалось от их положения в Афинах и остальной Греции (о положении женщин в Спарте см. напр.: ^[2]). В Спарте, так же, как и повсюду в Греции, женщины были отстранены от политической деятельности, не были владельцами собственности, подчинялись мужчине как господину в доме и др. Но всё-таки все эти и другие аспекты неравенства женщин мужчинам не были столь резкими, как в остальной Греции. Во многом это объясняется большей архаичностью порядков в Спарте, меньшей развитостью здесь товарно-денежных отношений и особой формой рабовладения – рабы спартанцев, илоты, жили в отдельных поселениях и часто предпринимали попытки освободиться от рабства, чего не было в других полисах, в полисах, практиковавших по преимуществу домашнее рабство. Форма рабовладения, установившаяся в Спарте, предполагала необходимость особенно высокой степени консолидации всего класса свободных, т.е. и в плане отношений «мужчина – женщина» тоже, перед лицом общей опасности: постоянной угрозы восстаний илотов. В Спарте отмечается, по крайней мере, косвенное, через супругов и любовников, влияние женщин из знатных родов на политические решения. Жёнам по закону принадлежала некоторая небольшая часть денег за проданный урожай с земельного надела семьи. В некоторых исключительных случаях женщина могла оказаться наследницей умершего родственника (например, в случае отсутствия у умершего родственников-мужчин). Так что в результате отдельные женщины даже становились богачками. Спартанская женщина не вела затворническую жизнь в гинекее. Согласно обычаю и закону она должна была, как и мужчины, посещать гимнастический зал, чтобы поддерживать себя на благо государства и семьи в хорошей физической форме. С детства девочки, как и мальчики, и вместе с мальчиками, обнажив, как и они, торс, занимались физической культурой. Замужние спартанки не обязаны были, как и их мужья, хранить супружескую верность. В Спарте даже существовал обычай делиться женой с гостем или другом, что должно было совершаться с взаимного согласия супругов. Обычай этот объясняли заботой о здоровом потомстве: муж сводил жену с подходящим, как представлялось, для этой цели сексуальным партнёром. Женщины, жёны и матери, участвовали в воспитании мальчиков отважными воинами, девочек – готовыми к самопожертвованию патриотками Спарты.

Конечно, многое из того, что на фоне забитости женского пола в Греции должно было характеризовать спартанок как сексуально раскрепощённых и социально активных гражданок, не могло не казаться непозволительным мужчинам в полисах с жёстким мужским доминированием. Поэтому поведение спартанок в глазах мужского населения Афин и других полисов компроментировало спартанскую политическую систему и традицию. Однако в Афинах, как и в других полисах, имели место и такие лаконофильские настроения, которые нельзя было поколебать сомнительной репутацией спартанских женщин, ведь Спарта славилась как раз мужеством своих граждан-воинов. Особенно далеко в лаконофильстве заходит афинский философ Платон (428 или 427 – 348 или 347 до н.э.), который, в частности, даже положение спартанских женщин оценивает настолько высоко, что явно имеет в виду спартанские порядки, создавая картину равноправия полов в своём проекте идеального государства.

Именно опирающееся на политический и культурный опыт Спарты обоснование Платоном равноправия полов как справедливого установления в идеальном государстве вызвало идеологическую реакцию его ученика Аристотеля (384 – 322 до н.э.).

Примечательно, что Аристотель выступил – особенно в сочинении «Политика» – с оправданием бесправия женщин, увязывая его с оправданием бесправия рабов. Оправдание бесправия женщин с фактической стороны он обосновывает, кроме того, в пику Платону (упоминая не его, а его учителя Сократа), указанием на падение могущества Спарты по причине будто бы чрезмерной свободы спартанских женщин. Заметив, что в Спарте не лучшим образом была решена проблема подчинения и контроля поведения рабов-илотов, раз они могли поднимать восстания (Политика, 1269 b 9-11) ^{[3, 428]}, Аристотель утверждает далее, что и вопрос о положении женщин здесь был решён не правильно (1269 b 12 – 1270 а 29) ^{[3, 428-431]}. Легендарный законодатель Спарты Ликург, установив законы для мужчин, натолкнулся, будто бы, на сопротивление женщин и не смог установить для них те законы, какие следовало бы ввести, исходя из природы женщин. Вследствие этого спартанские женщины повели себя своевольно и распущенно, купались в роскоши и хуже того – через посредство попавших под их власть мужчин стали вмешиваться в решение государственных дел. В результате отклонения женщин от обязанностей, предписываемых их природой, Спарта, как утверждает Аристотель, в конце концов, обезлюдела и утратила военную мощь. Это и привело её к полному упадку. Конечно же, на самом деле, мужчины, но не женщины, были как формальными, так и реальными политиками и правителями в Спарте, как и везде в Древней Греции. Закулисная политическая влиятельность отдельных женщин не могла изменить существо дела. Не женская распущенность привела к упадку Спарты, а общие для всей Греции причины – прежде всего олигархическое перерождение социально-экономического и политического строя греческих городов-государств, их раздоры и неспособность создать равноправный политический союз. К концу IV в. до н.э. упадок постиг не только Спарту, но и Афины и другие греческие полисы, так что вся Греция подпала под господство македонской монархии.

Но Аристотель, с одной стороны, ситуацию в Спарте видит сквозь призму того отношения к женщине, которое было типично для всей Древней Греции, а с другой стороны – своё толкование вопроса о женской природе подкрепляет соответствующей оценкой положения женщин в Спарте.

Сначала отметим, что под своё решение вопроса о природе женщины Аристотель подводит метафизические основания в виде теории пола, развитой в рамках известного учения о мировых началах. Мужчина, как вообще самцы, олицетворяет форму вместе с целевой причиной и началом движения и возникновения, женщина же, как вообще самки, – олицетворяет материю, пассивное материальное начало. «Поэтому женский пол не порождает сам из себя, ибо он нуждается в сообщающем движении и определяющем начале» (Аристотель. О возникновении животных, 730 a; пер. В.П. Карпова) ^{[4, с. 86]}. Мужское семя, по Аристотелю, сообщает плоду чистую форму и движение, но не вещество, вкладом женского пола в зарождение и рост плода является лишь вещество, но не форма и движение. Отсюда делается вывод, что по-настоящему плод является следствием порождающей деятельности мужчины, но не женщины – «женщина есть как бы бесплодный мужчина». Плоды мужского пола подвижнее, чем плоды женского пола, поскольку вообще мужское тело теплее, чем женское, в силу того, что мужское начало является движущим. Правда, мужские плоды из-за их подвижности чаще повреждаются. Но зато холодность и неподвижность плода женского пола сказывается гораздо более негативно. Аристотель утверждает: «Ведь в утробе матери женский плод расчленяется в больший срок времени, чем мужской, а после рождения у женщин всё завершается раньше, чем у мужчин: и созревание, и расцвет, и старость, ибо они – слабее и холоднее по природе, и женственность следует рассматривать, как некий природный недостаток» (О возникновении животных, 775a) ^{[4, с. 184]}.

Отметим, что действительно, в древнегреческом обществе у женщин продолжительность жизни была меньше продолжительности жизни мужчин. Но есть все основания думать, что это происходило из-за худших условий жизни женщин. Ведь в современном обществе, при изменившихся условиях жизни, женщины живут в общем дольше мужчин. В таком случае, следуя логике самого Аристотеля, не должны ли мы его исправить в том духе, что женственность это не природный недостаток, а, напротив, – природное преимущество? Аристотелю, к сожалению, не приходит в голову мысль о возможной зависимости того, что он понимает под природой полов, от социальных условий жизни.

Само разделение на два пола появилось, как считает Аристотель, вследствие того, что прекрасное и божественное лучше, чем не являющееся таковым, а лучшее должно отделяться от худшего. «И поскольку, – рассуждает в этом ключе Аристотель, – первая движущая причина, содержащая разумное основание и форму, лучше и божественнее материи по своей природе, постольку лучше, если от низшего будет отделено высшее. Вследствие этого, где только возможно и поскольку возможно, при возникновении животных от женского начала отделяется мужское, ибо лучшее и божественное есть начало движения, являющееся в существах возникающих мужским; материя же – начало женское. Сходится же и смешивается для дела порождения с женским началом мужское, потому что это дело обще обоим» (О возникновении животных, 732 a) ^{[4, 91]}.

Развивая свои взгляды на природу пола, природу женщины в социальном плане Аристотель, как мы уже упомянули, уподобляет природе раба: женщина, как и раб, предназначена к подчинению господину. Женщина по природе рабыня мужчины. Справедливо ли то, что кто-либо является рабом? На этот вопрос легко ответить, утверждает Аристотель, поскольку «властвование и подчинение не только необходимы, но и полезны, и прямо от рождения некоторые существа различаются [в том отношении, что одни из них как бы предназначены] к подчинению, другие – к властвованию» (Политика, 1254 a 22 – 25; пер. С.А. Жебелева) ^{[3, c. 382]}. Душа властвует над телом, разум правит чувствами – это полезно и необходимо для человека. «Так же и мужчина по отношению к женщине: первый по своей природе выше, вторая – ниже, и вот первый властвует, вторая находится в подчинении» (Политика, 1254 b, 14 – 15) ^{[3, c. 383]}. «Все те, – продолжает Аристотель, – кто в такой сильной степени отличается от других людей, в какой душа отличается от тела, а человек от животного (это бывает со всеми, чья деятельность заключается в применении физических сил, и это наилучшее, что они могут дать), те люди по своей природе – рабы; для них, как и для вышеуказанных существ, лучший удел – быть в подчинении у такой власти» (Политика, 1254 b, 16 – 21) ^{[3, c. 383]}. «Очевидно, во всяком случае, – делает Аристотель вывод, относящийся, конечно же, и к отношению мужчины и женщины, – что одни люди по природе свободны, другие – рабы, и этим последним быть рабами и полезно и справедливо» (Политика, 1255 a, 1 – 2) ^{[3, c. 384]}.

И раб, и женщина принадлежат господину, мужчине-эллину как его «одушевлённые орудия», имеющие определённое назначение. Правда, женщина как орудие отличается от раба, тем, что её предназначение – «творчество природы», т.е. исключительно рождение потомства, в то время как раб изготавливает неприродные предметы, имеющие многообразные применения. Для Аристотеля ясно, что первое предназначение более высокое, чем второе, так как единственное предназначение может быть исполнено лучше, чем многоразличное (Политика, 1252 b, 1 – 5) ^{[3, c. 377]}. Деторождение, основное предназначение женщины, по его убеждению, может сопровождаться лишь занятиями по дому, но не иначе, чем под строгим контролем мужчины-домохозяина, как это вытекает из того, что он высказал в связи с критикой будто бы чрезмерной свободы женщин в Спарте.

Надо заметить, что, уподобляя до высокой степени природу женщины природе раба, в одном важном пункте Аристотель обходит вроде бы напрашивающийся вопрос о том, действительно ли женщина по своей природе есть приниженное и зависимое существо подобно тому, как раб есть раб по природе.

Дело в том, что Аристотелю известна кроме почти общепринятой и теоретически оправдываемой им самим точки зрения о человеческом существе, предопределённом к рабству по своей природе, и альтернативная точка зрения, согласно которой «самая власть господина над рабом противоестественна; лишь по закону один – раб, другой – свободный, по природе же никакого различия нет». Ведь люди оказываются в положении рабов в результате насильственных, в первую очередь – военных действий. Из этой второй точки зрения следует, что «власть господина над рабом, как основанная на насилии, несправедлива» (Политика, 1253 b 20 – 24) ^{[3, с. 381]}. Аристотель с трудом сводит концы с концами в решении этого вопроса (см.: Политика 1255 a – 1255 b 15) ^{[3, с. 384-386]}, поскольку нельзя не признать, что насилие – основной источник рабства и что тот, кто сегодня господин, завтра может оказаться рабом. Как же различить раба по природе и раба по закону, т.е. по человеческому установлению? В конце концов, Аристотель не вполне внятно даёт понять, что будто бы рабы по природе – это варвары, а эллины, дескать, попадают в положение рабов лишь насильственно, «по закону». Конечно же, это ответ, который мог казаться убедительным лишь расхожему мнению греков в силу его соответствия этноцентристской установке их сознания. И совсем Аристотель не замечает, что раз уж он сопоставляет женскую природу существу раба по природе надо бы и в отношении женщины рассмотреть вопрос о том, на самом ли деле она природой предназначена быть рабой мужчины-господина? А не потому ли она принижена и зависима, что насильственно, по человеческому закону принуждена занять такое положение? Вероятно, Аристотель потому и не замечает, что надо бы поставить такой вопрос, что он, как идеолог античного строя социального неравенства, откликается, прежде всего, на общественные настроения, на, так сказать, резонансные темы общественного сознания.

Идея несправедливости рабства ко времени Аристотеля получила довольно широкую известность, будучи высказанной представителями более или менее массового идейного течения – софистами. Софисты ввели в обсуждение саму тему противопоставления «природы» и «закона» как человеческого установления, склоняясь к мысли, что справедливо существующее по природе, а по закону – несправедливо. В этом контексте по поводу рабства, например, софист Алкидамант сказал: «природа не сотворила никого рабом» (цит. по: ^{[14, с. 471]}. Рабство несправедливо, по крайней мере, с точки зрения некоторых софистов, поскольку оно существует не по природе, а по закону. Это должно было звучать тем более сильно, что обращение в рабство совершалось путём именно насильственных (военных) действий. Поскольку софисты представляли собой заметное течение мысли и к тому же занимались учительством, их взгляды, как можно думать, получили известность и некоторое распространение в широкой публике.

Что же касается темы несправедливости приниженного и зависимого положения женщин, то она широкому общественному мнению греков ко времени Аристотеля вовсе не была известна. Позиция Платона по женскому вопросу, разработанная в диалоге «Государство», имела теоретический характер, что затрудняло её распространение в публике. К тому же ко времени Аристотеля его учитель оставался едва ли не единственным автором, кто положение женщин в современном ему обществе расценил, по существу, как не справедливое. И на самом деле, если положение женщин, отвечающее принципу справедливости, ещё только должно быть установлено, как предполагается платоновским проектом идеального государства, то не трудно сообразить, что существующее положение признаётся несправедливым. То есть, Платон считает, что существующее положение женщин не соответствует их природе.

Правда, Платон не говорит, что неравноправное положение женщин утвердилось в буквальном смысле насильственным путём. (А правильно ли вообще так думать?) Но, во всяком случае, он полагает, что неравноправие женщин по отношению к мужчинам вытекает не из женской природы, как позже стал утверждать Аристотель, а проистекает из заблуждений по поводу этой природы и удерживается затем силой обычая, т.е. человеческим установлением («законом») (см.: Платон. Государство, V, 452 – 453a) ^{[20, с. 225-227]}). В отличие от Аристотеля, у которого разработка теории женской природы сводится к теоретическому переложению заранее известного господствующего мнения, сближающего природу женщины с природой раба, что является простой констатацией фактически (полу)рабского положения женщин, для Платона трактовка природы женщины – это «спорный вопрос». Платон, ставя и решая этот вопрос, вообще не обращается к проведению каких-либо аналогий между женщинами и рабами. (Впрочем, сомнительно, что в идеальном полисе Платон вообще находит место для рабов). Платон ставит и решает вопрос о природе женщины не методом внешней аналогии, а исключительно в рамках сопоставления, имеющего прямое отношение к сути дела, а именно сопоставления природы женщины с природой мужчины: «способна ли женская часть человеческого рода принимать участие во всех делах наряду с мужчинами, или же она не может участвовать ни в одном из этих дел; а может быть, к чему-то она способна, а к другому – нет» (Государство, V, 453 a; пер. А.Н. Егунова) ^{[20, с. 226]}.

Аристотель не только не задаётся применительно к женщине вопросом о том, является ли её неравноправное положение по отношению к мужчине действительно положением «по природе» или, может быть, она в это положение поставлена «по закону»; вопросом, который напрашивается из сопоставлений женской природы с природой раба, но и на платоновскую проблематизацию вопроса о природе женщины и на его трактовку этой природы никак не откликается, хотя, конечно же, внимательно читал текст «Государства». Ведь он, Аристотель, как мы отметили, в пику Платону, судит поведение спартанских женщин, он развенчивает платоновскую идею общности жён и детей в идеальном государстве (о чём мы ещё скажем), но непосредственно с платоновской трактовкой природы женщины даже не пытается спорить. Почему? Мы думаем, потому, что это не позволило бы ему последовательно провести оправдание существующего (существовавшего в обществе, в котором жил Аристотель) положения женщин.

Платоновская трактовка природы женщины замечательна не только тем, что она была первой, так сказать, феминистской теорией, возникшей за столетия до феминизма, но ещё и тем, что эта теория была так хорошо обоснована, что аргументы в её пользу сохраняют убедительность до сих пор и, думается, впредь также сохранят своё значение.

То, что вопрос о природе женщины является спорным, обычно не замечают, поскольку женская природа имеет очевидное отличие от природы мужчины. И потому предполагают как само собой разумеющееся, что женщина неспособна делать то, что способен делать мужчина. Но, говорит Платон, так поступают, ког