Отто Ранк. Терапия воли. гл. 4-5 (перевод)

Кулагина-Ярцева Валентина Сергеевна научный сотрудник, Институт философии РАН 111531, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12, стр. 1 Kulagina-Yartseva Valentina Sergeevna Research assistant at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences.  111531, Russia, g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str. 1 yartseva@tochka.ru Другие публикации этого автора

ОТТО РАНК. ТЕРАПИЯ ВОЛИ

IV

ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ

Будь таким, каков ты есть

Пиндар

При критическом рассмотрении понятия бессознательного и историко-причинного метода истолкования мы столкнулись с проблемой прошлого, или, вернее, психологического значения прошлого. Мы говорили, что причинное толкование всегда исторично, а историческое толкование, в силу необходимости, может быть только интерпретационным, поскольку мы способны воспринимать прошлое лишь в свете настоящего. В психоанализе эта и без того не очень простая теоретическая истина еще более осложняется в практическом плане, поскольку психоанализ ориентирован на терапевтический эффект причинного истолкования. Наблюдая, как терапевтический процесс разворачивается и отыгрывается на наших глазах, можно не сомневаться, что сам по себе он представляет в высшей степени значимый непосредственный опыт. И здесь мы сталкиваемся с серьезным противоречием, которое со всей очевидностью присуще всему психоанализу, поскольку он одновременно пытается являть собой и научную психологию, и терапию, хотя со всей очевидностью это – две достаточно разные вещи. Терапевтический опыт, который, возможно, сконцентрирован на данной актуальной ситуации, более, чем обычный опыт, истолковывается фрейдовским анализом исторически как в каждой отдельной реакции, так и в целом, и постоянно связан с прошлым.

Конечно же, пациент до того, как решился лечиться, как правило, был невротиком с детства; таким образом, его невроз непосредственно соотносится с прошлым, там его корни. И это столь же неопровержимо, как и его биологическое происхождение и тот банальный факт, что он был зачат, появился на свет и был ребенком. Но психологическая проблема заключается в том, насколько на данный момент все это отдалено от него, т.е. насколько далеко в прошлом все то, что продолжает жить в нем и оказывать на него свое воздействие. Психоанализ утверждает, что это в значительной степени верно, и потому определяет невротика как существо инфантильное; данное обстоятельство обуславливает исторические свойства его личности, но в то же время это расценивается как патология. Пациент слишком связан с прошлым, мучается от воспоминаний, он сам, если угодно, сплошное воспоминание. Такая характеристика невроза обнаруживает две стороны проблемы – теоретическую и практическую, или терапевтическую. Во-первых, каким образом психоанализ узнает это? Иначе говоря, является ли исторический характер невротика (его инфантилизм) фактом или разновидностью истолкования невротика, допускающим иные варианты истолкования? Во-вторых, даже если невротик на самом деле инфантилен, т.е. в очень значительной степени обращен в прошлое, обеспечивает ли ему психоанализ, раскрывающий данный факт, эффективную терапию? Если нет, то какова должна быть эффективная терапия?

Отвечая на эти вопросы, заключающие в себе целый ряд проблем, мы должны ограничиться прежде всего чисто психологическим аспектом проблемы прошлого и на время оставить фактически существующий биологический аспект, а не смешивать их, что делает психоанализ. Исходя из чисто психологического подхода, проблема прошлого – это проблема памяти, т.е. того, что помнится и что забыто; таким образом, это – проблема сознания. Но в то же время следует учитывать динамический фактор, который контролирует доступ в сознание, и этот фактор есть воля. В этом смысле, все то, что я не хочу вспоминать, или, наоборот, хочу вызвать в памяти, облекается в психический акт сознательного воспоминания. Таким образом, мы признаем, что забывание – это механизм, действие которого направлено на освобождение нас от прошлого, с тем, чтобы мы могли жить настоящим. То, что я не помню, как бы не существует; более того, не существует до тех пор, пока я не оживлю забытое как прошлое в момент припоминания. Если невротик – это человек, который нуждается в том, чтобы многое забыть, или интенсивным образом вытеснить многое из памяти, то отсюда следует не только то, что он в большей степени одержим прошлым, но и то, что он более активно стремится освободиться от него. Если в нем преобладает первая тенденция, тогда это приобретает инфантильный характер; если же, напротив, в нем сильнее второй аспект, тогда налицо конструктивное стремление индивида освободиться от прошлого с тем, чтобы обрести возможность жить независимо в настоящем. То, что невротик предается отчаянию, отнюдь не свидетельствует о том, что у него не наличествует данная тенденция; скорее наоборот, ибо только тот может преодолеть себя, кто на что-то надеется. Неудача связана с тем, каким образом он это делает, что проистекает из его преимущественно негативной психологии воли. Он пытается освободиться через отрицание прошлого, избавиться от зависимости путем разрушения ассоциаций в своих мыслях и чувствах. Его забывание – это сильное отторжение, а потому выражение контр-воли, которая говорит: “Я не хочу знать того, что когда-то было и продолжается поныне”. Его процесс воспоминаний – не добровольное, а принудительное воскрешение в памяти, когда зависимость от прошлого проявляется в сознании самым мучительным образом.

Что предпринимает психоаналитическая терапия, чтобы помочь пациенту? Она вынуждает его вспомнить все прошлое, которое он хочет отторгнуть, восстановить те ассоциации, которые он разрушил в своей эмоциональной и интеллектуальной жизни. Эта связь, вне зависимости от того, в какой области она имеется, сама по себе представляет воссоединение индивида с прошлым, которое он хочет отвергнуть в сверхсильном стремлении к независимости. Это не только воздействует на него психологически с точки зрения причинно-исторического метода, но также обуславливает содержание истолкования самого терапевтического опыта, который в отношении переноса восходит к Эдипову комплексу и соответственно становится инфантильным. Парадоксально, что аналитическая терапия, которая в конечном счете освобождает человека от фиксации на прошлом, в совокупности метода и теории должна приводить к обратному, а именно, в каждом отдельно взятом психическом акте и в опыте в целом не только привязывать индивида к прошлому, но истолковывать его на историческом уровне детского Эдипова комплекса. Здесь можно возразить, что, быть может, для индивида терапевтически необходимо положить конец неудачным попыткам освобождения, когда прошлое отвергается до того, как он реально становится свободным от инфантильной фиксации. Конечно же, это верно! Вопрос лишь в том, способна ли фрейдовская терапия дать индивиду возможность продвинуться дальше, или же, как мне кажется, она препятствует этому путем инфантилизации актуальной терапевтической ситуации. Я считаю, что фрейдовский анализ в его технике ассоциаций и сознательном восстановлении разрушенных психических взаимосвязей психологически соединяет индивида с его прошлым, которое действует высвобождающе, равно как и устраняет в индивиде отрицание прошлого. Однако в то же время, через истолкование актуального опыта как повторения инфантильного, это непосредственно возвращает индивида в ситуацию прошлого. Иначе говоря, вместо соотнесенности пациента с прошлым психически, т.е. при ослаблении до некоторой степени внутренней блокировки, полный терапевтический эффект внутреннего устранения подавления снова аннулируется внешне, путем инфантильного истолкования переноса, который реально соединяет пациента с прошлым. Здесь мы опять сталкиваемся с педагогической моральной направленностью Эдипова комплекса с точки зрения четвертой христианской заповеди. Это демонстрирует индивиду, что ему не только невозможно полностью освободиться от прошлого, но и что в действительности ему не следует быть от него свободным, потому что мораль в мифе учит, насколько плохо бывает с теми, кто пытается так сделать.

Такая моральная западня терапевта усугубляется естественнонаучной идеологией, которую Фрейд пытается применить теоретически, желая создать чисто причинную психологию. В связи с этим он смешивает психологическое значение прошлого как проблему памяти, с реальным значением прошлого как историческим материалом. Психическая причинность со всей очевидностью отличается от естественнонаучной причинности так же, как психическое прошлое от исторического. Однако Фрейд отождествляет их без попытки разграничения, стремясь, по его словам, реконструировать актуальное историческое прошлое по воспоминаниям о том, как оно проявляется психически. Нужно взвесить, насколько это технически оправданно, да и возможно ли такое вообще. Даже если возможно, то это психологически неинтересно и терапевтически никчемно, поскольку конфликт воли, который отыгрывается в реконструировании прошлого, не признается как актуальный терапевтический фактор. Психологически неинтересно потому, что реконструкция прошлого зависит не от фактов, а от установки или реакции на них индивида. Прежде всего, используемые в психоанализе исторические истолкования от детской травмы до Эдипова комплекса и комплекса кастрации не объясняют существующей проблемы вообще, а именно, почему весь этот травматический опыт в одном случае вызывает патологию, а в другом – нет.

Методологическая ошибка кроется в том факте, что исторически реальное отождествляется, а вернее, подменяется психологически верным. Психологическое соответствие психического феномена для индивида заключается не в его реальном, а в его символическом значении, которое всегда эмоционально, как и все бессознательное вообще. Однако эта эмоциональная установка непостоянна, и поэтому психическая оценка опыта меняется, со временем приобретая иное значение, а окончательное изменение происходит только под воздействием аналитической ситуации. Психическое значение прошлого, так сказать, все более отдаляется от своего изначального актуального значения, когда это происходило. Также мы видим, как этот процесс на наших глазах переходит в терапевтический процесс, когда пациент постоянно изменяет свою установку в отношении аналитического опыта, как только тот становится прошлым.

Тем самым в терапевтической ситуации наличествуют все элементы для понимания процесса в целом, т.е. основа, позволяющая осознанно пережить его и таким образом использовать терапевтически. Терапевтическое взаимоотношение представляет собой актуальный переживаемый опыт, на который пациент в любом случае реагирует по-своему. Нам нет необходимости обращаться к прошлому, чтобы понять его способ реагирования. Если мы действуем в соответствии с фрейдовской техникой, нам следует только понять реакцию индивида в прошлом, а не в настоящем. В настоящем опыте мы, наоборот, имеем полную картину его реакции, все его прежние способы реагирования плюс настоящий. Если индивид в невротическом плане подавляет или отторгает более или менее решительно, то он поступает так же в терапевтическом опыте, и тут наличествует возможность показать, каким образом он пытается разрушить связи с данным опытом так же, как проделывает это с прошлым. Таким образом, мы работаем с его психической отрицающей устремленностью в актуальном опыте, а не на исторических основах, где приходится действовать наугад, поскольку нам приходится разгадывать не характер реакции, а неисчислимое количество раз истолкованное содержание.

Если более пристально рассмотреть метод исторического истолкования, используемый психоанализом, мы обнаружим, что он состоит из разных образов прошлого, из которых технически ни одно не свободно от отказа. Тут первым делом возникает вопрос, уже встававший ранее: возможно ли вообще реконструировать реальность из опыта, уже сотни раз истолкованного, и, во-вторых, какова ценность этого в психологическом и терапевтическом плане, когда результат анализа нескольких лет не может значить ничего, кроме сомнительного факта наблюдения за половым актом в детстве? Даже если и можно придать некую терапевтическую ценность подобным психологическим усилиям, систематическое применение данного метода в качестве основы истолкования в каждом случае остается под вопросом. Когда мы более пристально рассматриваем причинный принцип истолкования, становится ясно, что он строится не только на ассоциациях индивида, но и на их истолкованиях аналитиком с точки зрения исторического, инфантильного. Сам он действует на основе истолкования текущего настоящего с точки зрения инфантильного. Иными словами, происходящий терапевтический опыт истолковывается как инфантильный, и получаемая тем самым история вновь используется посредством теории формирования для толкования этого самого терапевтического опыта. Теперь вернемся к последней проблеме и постараемся ответить на вопрос: историческое понятие невротического характера, а, следовательно, сам индивид, предоставляют лишь одну возможность истолкования? Терапевтическую ценность такого истолкования мы уже обсудили и пришли к заключению, что она содержательна настолько, насколько связывает индивида с его прошлым на чисто психической основе, но что реальное воссоединение с прошлым, с точки зрения толкования аналитической ситуации как инфантильной, лишь аннулирует терапевтический эффект. Мы также попытались показать, как происходит это историческое становление индивида, и насколько мощные силы моральной и естественнонаучной идеологии, которую применял Фрейд, ответственны за такое неверное представление. Психика – в столь значительной степени феномен настоящего, что индивид в данный момент может думать и осознавать все прошлое только как настоящее, что столь отчетливо демонстрируют грезы. Мысли и чувства, сознание и воля могут быть только в настоящем. Все вспоминаемое и забытое зависит лишь от того, принимает ли воля в данный момент прошлое или же отторгает его, отрицает или соглашается. В этом единственная позиция, где может упрочиться конструктивная терапия, поскольку лишь в настоящем опыте, в самóм терапевтическом процессе она может достичь своей цели.

Это чрезвычайно важно как терапевтически, так и теоретически, потому что ведет к конструктивной оценке аналитической ситуации. Пациент, когда мы действуем против его отрицания настоящего, глубоко соотносится в душе со своим прошлым, т.е. учится принимать себя, вместо того, чтобы относиться к себе критически. Очевидно Фрейд имел это в виду, говоря о высвобождении подавления, но рассматривал историческое подавление, т.е. помещая его в детство индивида и рассчитывая оттуда добиться высвобождения, тогда как фактически эта самая тенденция действует здесь и теперь. Низведение всех реакций, в том числе и настоящих, к прошлому, отстоящему на отдалении – это попытка соотнести пациента исторически и реально с прошлым, которое как таковое считается снова воздействующим, пусть независимо от индивида. Определенный вид реального привязывания, дополненный чисто психологической соотнесенностью, естественным образом необходим для враждебно настроенного к жизни невротика. В моем методе это происходит не исторически, а в настоящем. Поскольку я противодействую отрицающей тенденции в непосредственном опыте, индивид переживает в данном случае взаимосвязь с настоящей реальностью. Одно это уже имеет терапевтическое значение, потому что затрагивает механизм отрицания, как таковой, в то время как историческое привязывание делает индивида морально зависимым, освобождая его от ответственности и тем самым сдерживая его развитие.

Терапевтическая работа с точки зрения актуального переживаемого, которая гораздо сложнее историко-причинного истолкования, направлена на то, чтобы снова соотнести индивида в его внутреннем мире с его психическим прошлым, которое он пытается отторгнуть, причем так органично, чтобы он мог обрести в этом новом опыте свою полную нерасщепленную личность, т.е. чтобы он действительно мог в первый раз ощутить это. Отсюда становится ясно, что так называемая фиксация на прошлом, жизнь воспоминаниями, лишь защита от переживаемого, сопротивление настоящему. Это не принудительная фиксация на травматической силе прошлого, что есть чисто физическое пространственное понятие, а психическое бегство в настоящее по воле индивида. Такое понятие, недооценивающее актуальное прошлое, дополняется обычным наблюдением, и нет необходимости в травматическом опыте для осуществления фиксации на прошлом, если индивид хочет и нуждается в этом, чтобы защитить себя от теперешнего переживания. Хорошо известно, что достаточен любой опыт, сколь бы он ни был банальным, хотя, с другой стороны, есть индивиды, которые знают, как преодолеть тяжелейший, наиболее травматический опыт заново переживаемым. Подобное заново переживаемое, а не просто повторение инфантильного, представляет собой, в моем понимании, терапевтический процесс и его значимость. Конструктивное использование такого опыта состоит в высвобождении непосредственного эмоционального отрицания и тем самым делает возможной связь с реальностью момента. Это убеждает пациента, так сказать, вопреки его болезни воли, что он может, не ощущая чувства вины, жить в настоящем, если только захочет, если осмелится захотеть. Чувство вины, которое непременно возникает во всякой терапевтической ситуации, поскольку индивид берет что-то от другого с тем, чтобы помочь себе, всегда является следствием отрицания благодарности, зависимости, одним словом, прошлого. Однако это верно не только в отношении исторического прошлого, насколько оно выявляется через семью или дружеские взаимоотношения, но также и в отношении собственного прошлого, где от некоторых фаз развития мы постоянно вынуждены освобождаться с тем, чтобы быть способными жить в нашем настоящем .

Мы собираемся рассмотреть данную тему позже, при обращении к проблеме отделения индивида от части своего прошлого в терапевтическом процессе. Здесь я только хотел высказать то, что связано с историческим толкованием. Когда пациент, особенно в случае завершающей фазы, больше обращается в прошлое, особенно к ситуации детства во снах, это лишь означает, что он начинает осознавать сам анализ как теперь уже прошлое, тоже конструктивным образом, после чего он готов освободиться от него. Нужно поддержать его в принятии данного индивидуального высвобождения вместо того, чтобы с точки зрения исторического толкования делать заключение, что возникающие теперь части прошлого еще не преодолены. Разумеется, здесь наличествует тенденция продолжить прошлое, но это прошлое находится в терапевтическом процессе, это сам анализ, который лишь символизируется одним из многочисленных исторических содержаний, проявляя себя в переживании. И снова подлинная психологическая проблема заключается не в содержании, будь оно историческим или актуальным (сам анализ), а в вопросе, почему индивиду необходима уже прошлая ситуация, чтобы репрезентировать протекание настоящего.

Психоаналитическая теория объясняет это факт как эффект регрессивных тенденций, т.е. либидинальной устремленности в индивиде. Иначе говоря, он хочет вернуться назад, потому что это было приятно, хорошо, доставляло удовольствие. Однако это очень часто противоречит не только фактам, но и другой части психоаналитической доктрины, которая в действительности разрушила иллюзию рая детства, показывая, что ребенок в процессе взросления и становления личности, быть может, еще более страдает, чем позднее, став взрослым. Индивид на самом деле хочет вернуться назад не потому, что прошлое было так или иначе лучше, или даже менее мучительным, а потому, что это было “тогда”, теперь это уже миновало . Настоящее всегда более мучительно, потому что оно – настоящее, т.е. теперешние воля и чувства для невротического типа как раз усиливают мучительное самосознание. Поэтому мы так охотно погружаемся в фантазии о прошлом или будущем, которые, как только становятся настоящим, воздействуют столь же мучительно и неудовлетворяюще, как и настоящее, от которого мы хотим убежать. По этой причине всякое исполнение желания приносит с собой разочарование, поскольку влечение доставляет больше удовольствия, чем огорчения, а когда цель достигнута, это обычно приносит скорее разочарование, чем удовлетворение.

Вся психическая жизнь сосредоточена на настоящем, как регрессивные, так и прогрессивные устремления индивида давят, подталкивая его освободиться от настоящего, где волевые действия и осознания так мучительны. В этом подлинно психологический аспект так называемой “проблемы реальности”, которая является не чем иным, как проблемой настоящего, иначе говоря, осознанием жизни. Стремление высвобождения, возможно, самая мощная психическая сила в индивиде, которая направлена на достижение счастья и спасения. Психоанализ со своим причинно-историческим методом истолкования поддерживает регрессивную сторону этой тенденции, вместо того, чтобы конструктивно противодействовать ей, признавая терапевтический момент опыта. Психоаналитическая теория объясняет, что индивид хочет вернуться в прошлое потому, что оно было столь хорошим, а не потому, что теперь оно такое плохое, но одновременно убирает весь этот механизм из области воли, считая, что сам индивид не желает возврата, потому что просто не хочет, но вынуждается к тому притяжением прошлого, т.е. памятью о нем, поскольку оно, безусловно, было более приятным. По этой причине психоанализ стремится убрать настоящую фиксацию на приятном прошлом, тогда как я, напротив, делаю упор на эмоциональном отрицании настоящего опыта. Подавление, как я считаю, относится не к историческим фактам, а к процессу воспоминания, т.е. мыслям и чувствам, что само по себе мучительно, вне зависимости от сегодняшнего или вчерашнего содержания.

В этом смысле психологически здесь нет ничего исторического, как такового, а лишь настоящее, т.е. воля и чувства, мышление и сознание. Отсюда следует, что сама по себе психология, чистая психология, не может быть исторически ориентирована, не может быть статичной, а только динамичной. В этом смысле пред-аналитическая психология, которая занималась процессами чувствования, воли, восприятия, мышления, была более психологичной, чем психоанализ, равно как и более новые теории “Gestalt”, функциональной или бихевиористской психологии, по сравнению с истолкованием. Разумеется, эти новые учения оставались долгое время описательными и слишком формальными, но видение целого, отличающее их от старой академической психологии, указывает на необходимость признания динамического фактора, контролирующего всё. Здесь появляется волевая психология и пытается выработать динамическую точку зрения, уже выделенную анализом, но пытается делать это чисто психологически. Вместо того, чтобы следовать общепринятой классификации волевых содержаний, которые в лучшем случае могут удовлетворять лишь в моральном, но отнюдь не в психологическом смысле, она по преимуществу подробно рассматривает саму волю исключительно как психологическую проблему. Подобная концепция не только отводит волевому содержанию и его всевозможным истолкованиям некую вспомогательную психологическую роль, но и делает новый, более важный шаг за пределы данного негативного результата в обосновании актуальной задачи всей психологии, допуская, что любое толкование воли с точки зрения содержания предпринимается ради научного исследования, а не терапии.

По этой причине содержание не может быть предметом чистой психологии, так как оно меняет свою природу в зависимости от индивида или существующей на данный момент идеологии и само зависит от развития и социальной установки нашего сознания по отношению к воле. Феномен психической воли и функции сознания сами являются предметом чистой психологии, все еще “прикладной” психологии, которой во фрейдовской теории отводится столь значительная роль. То, что Фрейд называет метапсихологией, является исключительно психологическим, все остальное – биологическое, педагогическое или мифологическое. Содержание, вне зависимости от того проявляется ли оно в религиозной, этической, социальной или естественнонаучной форме, относится к иному виду рассмотрения, которое я определяю как философию психики. Иначе говоря, я отделяю психическое содержание от психологической формы и функционального проявления, по крайней мере, пытаюсь следовать этому методологически, хотя и осознаю, что практически это возможно лишь до известной степени. Лишь в одной области, которая поэтому не только наиболее сложна, но и наиболее интересна, эти два аспекта предстают в нерасторжимом единстве; это область эпистемологического мышления, где формальный психологический феномен и функции сами составляют содержание нашего мышления и одновременно представляют собой психический материал. Однако вне этой области невозможно увидеть, почему в толковании психологического феномена в содержательном историческом плане любое содержание или любая идеология должны претендовать на абсолютное и вечное господство, и еще в меньшей степени, почему относительно молодой по возрасту, если так выразиться, анти-психической идеологии современной естественной науки нужно отдавать предпочтение перед другими, быть может, религиозными истолкованиями содержания. Фактически, это безосновательно, а потому мы считаем, что не только фрейдовский естественнонаучный анализ имеет дело со всевозможными мифологическими, моральными и социальными истолкованиями, но и что индивид, которого мы анализируем, с точки зрения этих психических содержаний думает и чувствует символически. В таком стремлении привнести господствующую идеологию в единственное содержание психики, настоящее, отторгаемое в принципе причинной обусловленностью, явно мстит за себя.

В такой форме психическое настоящее переживаемого, отторгаемое в причинном анализе, мощно проявляется как содержательная переоценка существующей идеологии. По-видимому, невозможно вытеснить содержания, неотъемлемые от психики как таковой, кратковременным последним содержанием, или восстановить это. Оно потому и присутствует в содержимом, поскольку сохраняется власть прошлого, не в регрессивном смысле фиксации, а в свободе индивида выбрать из разнообразных содержаний то, которое соответствует его индивидуальности в кратковременном настоящем опыте и символически преобразовывать их. Психоаналитическое стремление воспитывать индивида исключительно в естественнонаучном, причинном мышлении, к чему призывает Фрейд в своей последней работе (“Die Zukunf einer Illusion”, 1927), к счастью, невозможно, однако выявляет в целом его моралистическую педагогическую позицию, которая весьма отлична от той, что необходима для конструктивной терапии индивида.

Естественнонаучная идеология, представляющая лишь одно и даже не общераспространенное психическое содержание, не может ни считаться критерием истины для всех других содержаний, ни применяться как единственный способ толкования самих психических процессов. Принцип причинности историчен, психика – это данность, происходящая в настоящий момент. Поэтому в приложении к психике принцип причинности означает отрицание принципа воли, так как он ставит мысли, чувства и действия индивида в зависимость от сил вне его самого и тем самым освобождает его от ответственности и вины. Но это этическая, а не психологическая проблема, или, точнее сказать, создание новой этической проблемы. Ибо отрицание ответственности само по себе вызывает реакции вины, во-первых, потому, что индивид все более осознает такую рационализацию, а во-вторых, потому, что он защищается от подобного ограничения или упразднения его личной автономии, и получается, так сказать, что он всегда нуждается в оправданиях.

Психическая причинность отличается от естественнонаучной тем, что в последнем случае мы имеем бесконечную цепь причин, которая когда-нибудь должна завершиться формулированием первопричины. В любом случае она ведет к вере и в последнем анализе основана на вере, делаем ли мы это с наивным освобождением от религии, которая связывает индивидуальную волю со Всемогущим Богом как первопричиной всего сущего, либо с любым видом изначальной силы, в которой мы можем распознать отторгаемую индивидуальную волю. Только в индивидуальном волевом акте мы имеем уникальный феномен спонтанности, установление новой первопричины. В этом смысле не только воля, но и сам индивид как ее носитель психологически представляют собой новый факт, который непроизвольно прерывает причинную цепочку какой-либо формой окончательного проявления свободы воли, а в действительности приводит в движение новую причинную цепочку. В этом смысл мифа о первом человеке, т.е. о человеке как начале новых причинных последовательностей, и это репрезентировано не только в библейском Адаме, но и во всех героях, которые захотели быть свободными от прошлого с тем, чтобы дать начало новым родáм, как Адам, новым временам, как Прометей, или новой эре, как Христос. Помимо своей воли индивид вводит иную, новую и неизвестную причину в ряды естественнонаучной причинности с точки зрения сознания, особенно в форме самосознания, с одной стороны, и потребностью оправдать свою волю идеологически, с другой стороны. Иными словами, человек не только психологичен, но и этичен. Отсюда становится понятно, почему естественнонаучная психология отрицает волю и сознание и на их место помещает бессознательный “ид” как причинный фактор, который в моральном плане ничем не отличается от понятия Бога, так же как сексуальность и козел отпущения не отличаются от понятия дьявола. Говоря иначе, научный психоанализ лишь предоставляет индивиду новый вид оправдания для его воли и освобождает от ответственности сознания. Задача конструктивной терапии, напротив, заключается в том, чтобы вести индивида, который уже мучается от утраты иллюзий и даже начинает разрушать естественную науку, за пределы данных тенденций оправдания, к добровольному принятию самого себя и собственной ответственности.

V

СХОДСТВО И РАЗЛИЧИЕ

К чему ты стремишься – то внутри тебя, не

ищи этого вне себя

Персий

Обсуждение проблемы прошлого и настоящего в чисто психологическом аспекте, на чем мы пытались заострить внимание в предыдущей главе, заводит нас более глубоко в проблемную область развития личности и неудач, облекающихся в неврозы. Желание убежать от настоящего, которое вынуждает обращаться к прошлому или будущему посредством мыслей или грез, в действительности основано на процессе сравнения, играющего важнейшую роль в психической жизни. По какой-либо причине мы можем испытывать желание укрыться от настоящего; данная тенденция всегда является результатом сравнения и вывода, что нечто иное будет лучше, даже если мы заблуждаемся на этот счет. Прошлое, и в определенном смысле будущее, о чем пойдет речь далее, это средства репрезентации. Очевидно, что мы не можем репрезентировать и даже, быть может, думать, не прибегая к сравнениям, не имея единицы измерения, рамки, фона. У нас должно быть нечто, с чем мысленно соотносить по контрасту, и в этом смысле интеллектуальная репрезентация в окончательном анализе негативна, равно как и волевое выражение, которому оно, возможно, обязано своим происхождением. Это подводит нас к проблеме сходства и различия, целиком вмещающей в себя проблему личности, которую мы, видимо, осознаем лишь методом сравнения и, главным образом, сопоставления с другими людьми. Невротик часто начинает изложение своей истории с замечания, что он с детства ощущал себя не таким, как другие люди, хотя, быть может, он сравнивает себя только с братьями и сестрами или с детьми, с которыми играл. Невзирая на то, сколь верно это ощущение исторически, с точки зрения актуального содержания, оно, во всяком случае, верно психологически, с тех пор как индивид выводит свои затруднения, свои терзания из своей несхожести с остальными. Вне зависимости от того, присутствовало ли ощущение данной несхожести в индивиде с детства, или же возникло в результате болезненного опыта последующей жизни, либо не вполне осознается, оно существует, накладывает отпечаток на его личность, что он, со всей очевидностью, не может ни принять, ни подтвердить, но должен отвергать. Реакция на подобное восприятие включает не только болезненное чувство, но и осуждающую оценку, поскольку считается: “Я не должен отличаться от других, а должен быть как все”. Соответственно, человек страдает от своей несхожести с другими, от своей индивидуальности. Данный психологический факт нельзя обойти вниманием, потому что он четко фиксируется самонаблюдением, притом сверхосознанного невротического типа.

Психоанализ, верный своему причинному принципу, пытается объяснить наличие подобного чувства исторически. Во фрейдовской теории данное толкование возникает позже и состоит из так называемого комплекса кастрации как восприятия различия полов. Такое болезненное ощущение различия, согласно Фрейду, восходит к восприятию различия полов и реакции Я на существующий факт, с вытекающими отсюда суждениями: “Таким я хочу быть”, либо “Таким я не хочу быть (я боюсь)”. Подобное толкование через содержание, по моему убеждению, несостоятельно. В действительности существует большая разница, вызвано ли чувство несхожести восприятием различия полов, как утверждает Фрейд, или же оно скорее является выражением индивидуального отличия и лишь использует пол, чтобы истолковать и оправдать это чувство, как делает это, на мой взгляд, психоаналитическая теория.

В то время, как во фрейдовской теории это чувство различия по сути не обозначено, и сам феномен, если так выразиться, маскируется его истолкованием, Адлер в этом направлении продвинулся д