Набоков В. Лекции о Дон Кихоте (перевод)

Кротовская Наталия Георгиевна научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 101000, Россия, г. Москва, ул. Волхонка, 14, оф. 423 Krotovskaya Nataliya Georgievna Research assistat at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences.  101000, Russia, g. Moscow, ul. Volkhonka, 14, of. 423 krotovskaya.nata@yandex.ru Другие публикации этого автора

В ходе обсуждения книги под названием «Дон Кихот» я старался создать в ваших открытых умах определенные впечатления. Надеюсь, мне удалось кое-чем поделиться даже с теми из вас, чьи умы лишь слегка приоткрыты. Я повторю то, что говорил в начале нашего путешествия: вы — любознательные, взволнованные экскурсанты, я — просто влюбленный в слово гид со стертыми ногами. Каковы эти впечатления? Я обсуждал следующие вопросы: «где?» и «когда?» книги; связь между так называемой «жизнью» и вымыслом; физические и душевные качества Дон Кихота и его оруженосца; различные аспекты структурного построения: рыцарскую тему, аркадскую тему, вставные повести, темы летописцев и жестоких мистификаций, жертвой которых становятся, оказавшись в руках волшебников, все трое — Дон Кихот, Санчо Панса и сам Сервантес. Я говорил о Дульсинее и о смерти. Приводил примеры высокого мастерства и поэзии книги, а также выступал против того, чтобы считать ее гуманной и веселой.

Испанский комментатор Диего Клеменсин замечает, что Сервантес «сочинял свою книгу с беззаботностью, не поддающейся объяснению: не имея определенного плана, он слепо следовал своей фантазии, своей богатой могучей фантазии. Более того, он питал непреодолимое отвращение к перечитыванию написанного — отсюда множество грубых ошибок, забытых или неподходящих к случаю эпизодов, несообразностей в деталях, именах и событиях, претерпевающих досадную трансформацию при развития сюжета или повторах, а также других недостатков, разбросанных по книге». С еще большей беспощадностью было сказано, что, за исключением увлекательных бесед Дон Кихота и Санчо и великолепных иллюзий, из которых по большей части и складываются приключения Дон Кихота, роман состоит из смеси избитых историй, набивших оскомину интриг, посредственных стихов, банальных вставок, немыслимых переодеваний и невероятных совпадений; однако благодаря гениальной интуиции художника Сервантесу удается соединить эти разрозненные части, придать роману о величавом безумце и его простодушном слуге стимул к развитию и единство.

Современному читателю трудно поверить в то, что в прежние времена каждая глава этой книги вызывала у читателей приступы безудержного смеха, юмор книги ему представляется грубым и мрачным. Порой веселье скатывается до низшего уровня средневекового фарса со всеми его традиционными посмешищами. Грустно, если автор полагает, что некоторые вещи смешны сами по себе: ослы, обжоры, животные, над которыми издеваются, расквашенные носы и т. д. — привычный ассортимент в торговле готовым весельем. Если Сервантесу это в конце концов и сходит с рук, то лишь благодаря тому, что в нем всегда побеждает художник. Как мыслитель Сервантес беспечно разделял почти все заблуждения и предрассудки своего времени: он мирился с инквизицией, безоговорочно одобрял нетерпимое отношение к маврам и прочим еретикам, верил, что знать поставлена Богом, а монахи Им вдохновлены.

Но у него были взгляд и хватка художника, и когда он создавал своего трогательного героя, искусство оказывалось выше предрассудков. Мораль книги не повлияла впрямую на мастерство, с каким она написана. Сервантес-мыслитель скован классическими и академическими идеями своего времени. Сервантес-творец наслаждается свободой гения.

Каким же будет наше окончательное суждение?

Пожалуй, «Дон Кихот» — одна из тех книг, значение которых за пределами страны, где они были созданы, возрастает. Примечательно, что сочинение Сервантеса было немедленно переведено за границей; в самом деле, английский перевод первой части появился еще в 1612 году, до того как в Испании была опубликована вторая часть; за первым французским переводом 1614 года последовало более пятидесяти различных переводов только на французский. (Примечательно, что в 1660 году Мольер, известнейший французский драматург и актер, сыграл роль Дон Кихота в переложении для французской сцены.) Примеру Франции и Англии последовали другие страны: Италия — в 1622 году, Голландия — в 1657, Дания — в 1676, Германия — в 1794, а позже и Россия. Я привожу здесь только полные переводы с оригинала, а не выдержки или пересказы с французского, появившиеся, например, в Германии соответственно в 1612 и 1682 годах.

О Санчо почти нечего сказать. Он существует лишь постольку, поскольку существует его господин. Любой актер, играющий толстяков, может легко перевоплотиться в этот персонаж, прибавив к нему новые смешные черты. Но с Дон Кихотом дело обстоит иначе. Его образ сложен и неуловим.

С самого начала, в самом оригинале, фигура Дон Кихота предстает в различных туманных ипостасях: 1) вначале есть сеньор Кихана, ничем не примечательный сельский дворянин; 2) в конце есть Кихано Добрый, нечто вроде синтеза, соединяющего антитезис Дон Кихота с тезисом сельского дворянина; 3) есть предполагаемый «оригинал», «исторический» Дон Кихот, которого Сервантес ловко помещает где-то позади книги, чтобы придать ей оттенок «подлинной истории»; 4) есть Дон Кихот вымышленного арабского летописца Сида Ахмета Бен-инхали, который, возможно, склонен преуменьшать заслуги испанского рыцаря; 5) есть Дон Кихот второй части романа, Рыцарь Львов, сосуществующий с Рыцарем Печального Образа из первой части; 6) есть Дон Кихот в представлении Карраско; 7) есть неотесанный Дон Кихот подложного продолжения Авельянеды, притаившийся на заднем плане подлинной второй части. Итак, мы различаем в спектре Дон Кихота по меньшей мере семь цветов, которые сливаются, расходятся и сливаются вновь. А за горизонтом книги толпится армия Дон Кихотов, рожденных в клоаках или оранжереях небрежных или добросовестных переводов. Неудивительно, что добрый рыцарь благополучно покорил весь мир и наконец повсюду сделался своим: в качестве карнавальной фигуры на празднике в Боливии или абстрактного символа благородных, но бесхребетных политических намерений в старой России.

Перед нами интересный феномен: литературный герой постепенно теряет связь с породившей его книгой, покидает отечество, письменный стол своего создателя и место своих скитаний — Испанию. Поэтому сегодня Дон Кихот более велик, чем при своем появлении на свет. Три с половиной столетия он скакал по джунглям и тундре человеческого мышления — и приумножил свою силу и достоинство. Мы перестали над ним смеяться. Его герб — милосердие, его знамя — красота. Он выступает в защиту благородства, страдания, чистоты, бескорыстия и галантности. Пародия превратилась в образец.

Теперь я намерен рассмотреть тему мистификации, тему жестокости. Я поступлю следующим образом. Сперва я проведу смотр образцов жизнерадостной физи­ческой жестокости из первой части книги. Запомните, полный перечень побед и поражений Дон Кихота я при­веду гораздо позже - мне хочется, чтобы вы предвкуша­ли этот подробный отчет. Пока же я предполагаю лишь слегка осветить своим маленьким факелом угол пыточ­ной камеры и поначалу приведу образцы жизнерадост­ной физической жестокости из первой части. Затем я рассмотрю душевную жестокость во второй части, а так как эта душевная жестокость проявляется преимущест­венно в мистификациях, нам придется поговорить о раз­личного вида чародействах и чародеях. Нашим первым чародеем окажется Санчо - и в этой связи возникнет тема Дульсинеи. Другой интересный пример - это Дон Кихот, околдовавший сам себя, эпизод в пещере Монте­синоса. Затем я буду готов обрушиться на главных чаро­деев второй части - на герцогиню с ее герцогом.

На мой взгляд, в нравственности нашей книги есть нечто, отбрасывающее мертвенно-синий лабораторный свет на гордую плоть ее обагренных кровью отрывков. Поговорим о жестокости.

Замысел автора, по всей вероятности, таков: следуй за мной, неблагосклонный читатель, который обожает смотреть, как живую собаку надувают воздухом и пина­ют ногами, словно футбольный мяч; читатель, которому приятно воскресным утром по дороге в церковь или из церкви ткнуть палкой бедного мошенника в колодках или послать в него плевок; следуй за мной, неблаго­склонный читатель, и полюбуйся, в какие изобретатель­ные и жестокие руки предам я своего смехотворно уяз­вимого героя. Надеюсь, ты по достоинству оценишь то, что я готов тебе предложить.

Неправда, что - как утверждают наши благонаме­ренные комментаторы, и среди них Обри Белл, - глав­ным героем книги, образ которого возникает на ее стра­ницах, является восприимчивый, понятливый народ, добродушный и человечный. Человечный, как бы не так! А как же ужасающая жестокость, которая - неза­висимо от воли или желания автора - пронизывает книгу и оскверняет ее юмор? Национальный дух здесь ни при чем. Во времена Дон Кихота испанцы относи­лись к сумасшедшим, животным, нижестоящим и бун­тарям не более жестоко, чем другие народы той бру­тальной и блестящей эпохи. Или, если на то пошло, народы других, более поздних, более брутальных и ме­нее блестящих эпох, когда жестокость умела прятать свои клыки. О пытках, коим был подвергнут конокрад, встреченный Дон Кихотом на дороге вместе с другими преступниками, упоминается как об обычном деле, ибо в старой Испании или старой Италии пытки применя­лись столь же щедро - хотя и более открыто, - как сегодня в тоталитарных государствах. Во времена Дон Кихота испанцы почитали безумие смешным, но позже (как указывает Кратч) того же мнения придерживались и англичане, нередко навещавшие Бедлам потехи ради.

Обе части романа - настоящая энциклопедия жесто­кости. С этой точки зрения «Дон Кихот» - одна из са­мых страшных и бесчеловечных из написанных когда-­либо книг. И ее жестокость облачена в художественную форму. Небезызвестные комментаторы, рассуждающие в своих академических шапочках о доброй и человечной, истинно христианской атмосфере книги, о счастливом мире, где «все смягчает человечность любви и верной дружбы», особенно те из них, кто говорит о «доброй герцогине», «развлекающей Дон Кихота» во второй ча­сти, - эти мудрые эксперты, вероятно, читали какую-то другую книгу или смотрели на жестокий мир Серванте­са сквозь розовые очки. Как гласит легенда, однажды солнечным утром испанский король Филипп III (коро­нованный фанатик, в 1598 году сменивший на троне своего отца, мрачного и холодного Филиппа П), выгля­нув с балкона, был поражен странным поведением юно­го студента, который, сидя с книгой в руках под сенью пробкового дуба (quercus suber), исступленно бил себя руками по ляжкам и то и дело разражался безудержны­ми приступами смеха. Король заметил, что студент или безумен, или читает «Дон Кихота». Расторопный при­дворный побежал за ответом. Как вы уже догадались, юноша читал «Дон Кихота».

Что же вызвало этот взрыв безудержного веселья в мрачном мире короля Филиппа? Я составил полный перечень увеселений, из которого был волен выбирать жизнерадостный студент. Учтите, сейчас я рассматри­ваю книгу только с этой особой точки зрения; с нашим странствующим рыцарем происходит множество других вещей, о которых мы поговорим позднее. Итак, начнем с третьей главы, где хозяин постоялого двора впускает изможденного безумца лишь затем, чтобы потешиться над ним вместе со своими постояльцами. Мы визжим от восторга, читая, как дюжий сельчанин хлещет рем­нем полуголого мальчугана. В четвертой гла­ве мы снова корчимся от смеха, когда погонщик моло­тит беззащитного Дон Кихота, словно сноп пшеницы. В восьмой главе мы хохочем до колик, когда слуги пу­тешествующих монахов, не оставив в бороде Санчо Пансы ни единого волоса, осыпают его пинками. Какой разгул, какая потеха! В пятнадцатой главе погонщики так колотят Росинанта, что тот едва живой валится на землю - но вам не стоит беспокоиться, через минуту кукловод оживит своих говорящих кукол.

Пусть Дон Кихоту и не ставят клистира из ледяной воды с песком, как одному из персонажей рыцарских романов, на его долю выпадает достаточно злоключений. Физические страдания Санчо Пансы в той же пятна­дцатой главе вызывают у нас очередной приступ хохо­та. К тому времени Дон Кихот уже потерял половину уха - что может быть смешнее, чем потерять пол-уха, разве что потерять три четверти. А теперь пересчитайте, пожалуйста, удары, полученные им за сутки: 1) град па­лочных ударов, 2) удар по скуле в гостинице, 3) удары чем попало в темноте, 4) удар железным светильником по голове. И следующий день приятно начинается с по­тери почти всех зубов, когда пастухи принимаются швы­рять в Дон Кихота камнями. В семнадцатой главе весе­лье явно бьет через край, в знаменитой сцене подки­дывания на одеяле, когда ремесленники - сукноделы и игольщики, «все, как на подбор, шутники, затейники, озорники и проказники» - развлекаются за счет бедня­ги Санчо, подбрасывая его на одеяле, как собаку на кар­навале, - прекрасный пример человечных и веселых нравов. Юный студент, за которым наблюдал король Филипп, вновь корчится от смеха, читая в восемнадца­той главе, как Дон Кихота и Санчо Пансу выворачивает наизнанку от принятого ими «бальзама». А до чего умо­рительна сцена с каторжниками в двадцать второй гла­ве - еще один знаменитый эпизод. Дон Кихот спраши­вает одного из каторжников, за какие грехи он вынуж­ден избрать такой неудобный способ путешествия. За него отвечает другой невольник:

«-- Этого сеньора угоняют за то, что он был канарейкой, то есть за музыку и пение.

- Что такое? - продолжал допытываться Дон Ки­хот. - Разве музыкантов и певцов тоже ссылают на га­леры?

- Да, сеньор, - отвечал каторжник - Хуже нет, ко­гда кто запоет с горя.

- Я слышал, наоборот, - возразил наш рыцарь, ­кто песни распевает, тот грусть-тоску разгоняет.

- Ну, а тут по-другому, - сказал каторжник, - кто хоть раз запоет, тот потом всю жизнь плакать будет.

- Ничего не понимаю, - сказал Дон Кихот.

Но тут к нему обратился один из конвойных:

- Сеньор кавальеро! Петь с горя на языке этих не­честивцев означает признаться под пыткой. Этого греш­ника пытали, и он сознался в своем преступлении, а именно в том, что занимался конокрадством, сиречь крал коней, и как скоро он признался, то его пригово­рили к шести годам галер и, сверх того, к двум сотням розог, каковые его спина уже восчувствовала. Задумчив же он и грустен оттого, что другие мошенники, как те, что остались в тюрьме, так и его спутники, обижают и презирают его, издеваются над ним и в грош его не ставят, оттого что он во всем сознался и не имел духу отпереться. Ибо, рассуждают они, в слове не столько же букв, сколько в да, и преступник имеет то важное пре­имущество, что жизнь его и смерть зависят не от сви­детелей и улик, а от его собственного языка. Я же, со своей стороны, полагаю, что они недалеки от истины».

Таков веселый и человечный мир некоторых наших благонамеренных критиков.

Посмотрим, что еще вызывает бурную радость юного студента. Физическая жестокость - штука, спору нет, забавная, однако душевная жестокость может быть еще смешнее. В тридцатой главе действует очаровательная молодая девица по имени Доротея, любимица специа­листов по Сервантесу; разумеется, эта девица, будучи особой находчивой и остроумной, не могла не понять, какие великолепные возможности развлечься сулит без­умие Дон Кихота, и не пожелала отстать от других. Не пожелала отстать от других. Умная, милая, жизнера­достная Доротея!

В сорок третьей главе мы вновь оказываемся на за­колдованном постоялом дворе - венте, - где происхо­дит еще одна сцепа, способная до смерти рассмешить читателя. Дон Кихот встает на седло своего коня, чтобы дотянуться до зарешеченного окна, за которым, по его представлению, находится изнемогающая от любви де­ва; служанка же, притворившись госпожой, накидывает ему на запястье недоуздок Санчо-Пансова осла, и когда Росинант чуть отходит в сторону, Дон Кихот два часа висит на одной руке, смятенный, охваченный отчаяни­ем, и ревет как бык, а тем временем служанка и дочь хозяина, и вместе с ними тысячи читателей, заходятся от смеха, как, вероятно, заходились от смеха многие в толпе, когда за шестнадцать веков до этого страждуще­му Богу вместо воды подали уксус.

Приключения на постоялом дворе кончаются тем, что Дон Кихота связывают и запирают в клетку, кото­рую священник с цирюльником грузят на запряженную волами телегу, намереваясь отвезти своего друга домой, а там уж взяться за его лечение. Теперь мы приближа­емся к последнему сражению в первой части. Оно про­исходит в пятьдесят второй главе. Сопровождающий Дон Кихота священник вступает в беседу с ученым и любезным каноником; остановившись отдохнуть у доро­ги, они выпускают из клетки Дон Кихота, желая раз­влечься, - как говорится, подшутить над ним. За трапе­зой Дон Кихот, затеяв ссору с подошедшим козопасом, швыряет ему в лицо буханку хлеба. Пастух пытается задушить Дон Кихота, но тут на помощь своему госпо­дину приходит Санчо и валит обидчика на скатерть, да­вя и разбрызгивая все, что на ней стояло. Дон Кихот снова бросается на пастуха, который с окровавленным лицом - след колотушек Санчо - ползает на четверень­ках по скатерти в поисках ножа.

А теперь полюбуйтесь на доброго каноника, доброго священника и доброго цирюльника, памятуя о том, что каноник - это сам Сервантес под маской представите ля духовенства, а священник с цирюльником - бли­жайшие друзья Дон Кихота, желающие излечить его от безумия. Каноник и священник мешают козопасу схва­тить нож, однако цирюльник помогает ему подмять Дон Кихота под себя, на рыцаря сыплется град колотушек, а по лицу течет не меньше крови, чем у его врага. На­до полагать, цирюльник делает это потехи ради. Теперь взгляните на других. Каноник со священником покатываются со смеху; стражники подпрыгивают от удоволь­ствия - дерущихся науськивают друг на друга, словно грызущихся собак. На этой знакомой ноте - нет ничего смешнее собаки, которую мучают на залитой солнцем улице, - на этой-то ноте и кончается первая часть «Дон Кихота». Наш юный студент совершенно изнемог от смеха, свалился со своей скамейки. Оставим его там лежать, хотя нам предстоит еще вторая часть, читая ко­торую вы будете просто визжать от радости.

Не стоит думать, что симфонию душевной и физи­ческой боли, исполненную в «Дон Кихоте», можно сыг­рать лишь на музыкальных инструментах далекого про­шлого. И не думайте, что сегодня эти струны боли зву­чат лишь в далеких тираниях за железным занавесом. Боль все еще с нами, вокруг нас, среди нас. Я не имею в виду такие восхитительные детали наших фильмов и комиксов, как затрещины, расквашенные носы и удары в пах - хотя им тоже отведено особое место в истории боли. Я говорю о еще более обыденных вещах, проис­ходящих и при наилучшей форме правления. Время от времени в наших школах дети, непохожие на своих сверстников, терпят от них те же издевательства, что и Чайльд Кихот от своих волшебников; время от времени дюжие полицейские бьют по голяшкам белых и цвет­ных бродяг с тем же упоением, с каким лупили обла­ченного в доспехи скитальца и его оруженосца на доро­гах Испании.

Но обратимся ко второй части нашей смешной и человечной книги. По сравнению с забавами первой части веселая жестокость второй поднимается на более высокий и более дьявольский уровень душевной жесто­кости и опускается на неимоверные глубины грубости физической. На первый план выходит тема мистифика­ции; чародеям и чародейству нет числа. Я намерен пу­тешествовать по второй части книги под их флагом. Колдунов, разумеется, хватало и в первой части: сам Санчо выступил в роли чародея, когда повез искажен­ное послание к несуществующей Дульсинее. В сущнос­ти, Санчо довольно ловко разыграл Дон Кихота, сказав, что видел не принцессу Дульсинею, а тобосскую девуш­ку Альдонсу, которую на самом деле он не потрудился навестить. Итак, обратите внимание на то, что в первой части именно Санчо кладет начало сказке о заколдован­ности Дульсинеи, ее превращении из принцессы в кон­кретную или обобщенную крестьянку.

Вторая часть начинается с попытки Санчо прило­жить руку ко второму акту колдовства согласно тому же методу. Ему удается убедить своего господина ­к этому времени свою жертву, - что одна из трех встреченных ими крестьянских девушек (среди кото­рых нет Альдонсы) и есть околдованная Дульсинея.

В конце восьмой главы второй части Дон Кихот с Санчо Пансой подъезжают к Тобосо, где им предстоит отыскать Дульсинею. И рыцарь, и его оруженосец втай­не волнуются за нее. Дон Кихот - потому, что ясные небеса его безумия омрачены в высшей степени неяс­ным и в высшей степени тайным сомнением; оружено­сец же - потому, что никогда не видел Дульсинеи, но обманул своего господина, сказав, будто он передал ей письмо, - в первой части. В следующей главе они, спо­тыкаясь впотьмах, разыскивают в глухом закоулке ее дворец. С наступлением рассвета Санчо предлагает Дон Кихоту укрыться в лесу, а сам отправляется на поис­ки Дульсинеи. Не показывать Дульсинею в первой ча­сти - гениальный прием. Выведет ли Сервантес ее на сцену теперь?

Как и в первой части, Дон Кихот посылает Санчо с по­сланием к Дульсинее, которое тот не сумеет передать и на этот раз. Вот замечательный отрывок из десятой главы:

«- Поезжай же, сын мой, - молвил Дон Кихот, - И не смущайся, когда предстанешь пред светозарной кра­сотою, к которой я посылаю тебя. О блаженнейший из всех оруженосцев на свете! Напряги свою память, и да не изгладится из нее, как моя госпожа тебя примет: из­менится ли в лице, пока ты будешь излагать ей мою просьбу; встревожится ли и смутится, услышав мое имя; откинется ли на подушки в случае, если она сообразно с высоким своим положением будет восседать на богато убранном возвышении; если же примет тебя стоя, то по­наблюдай, не будет ли переступать с ноги на ногу; не повторит ли свой ответ дважды или трижды; не превра­тится ли из ласковой в суровую или же, напротив того, из угрюмой в приветливую; поднимет ли руку, чтобы поправить волосы, хотя бы они и были у нее в полном порядке». (Прелестная деталь.)

Санчо отправляется в путь. Он видит трех крестья­нок верхом на ослицах и тотчас спешит к Дон Кихоту, который тем временем вздыхает и изливает душу в лю­бовных жалобах.

«- Ну, что, друг Санчо? Каким камушком отметить мне этот день: белым или черным?

- Лучше всего, ваша милость, красным, - отвечал Санчо, - каким пишут о профессорах, чтобы надписи издали были видны.

- Значит, ты с добрыми вестями, - заключил Дон Кихот.

- С такими добрыми, - подхватил Санчо, - что ва­шей милости остается только дать шпоры Росинанту и выехать навстречу сеньоре Дульсинее Тобосской, кото­рая с двумя своими придворными дамами едет к вам на свидание.

И она сама и ее придворные дамы в золоте, как жар горят, унизаны жемчугом, осыпаны алмазами да рубинами, все на них из парчи больше чем в десять нитей толщины, волосы - 'по плечам, ветерок с ними играет, все равно как с солнечными лучами».

Дон Кихот спешит ей навстречу, однако в последний момент его охватывает странная, непритворная грусть, как если бы внезапно, в этот решающий миг, у него зародилось ужасное подозрение: существует ли Дульси­нея на самом деле? «Я никого не вижу, Санчо, кроме трех поселянок на ослах, - молвил Дон Кихот». Тем не менее он «опустился на колени рядом с Санчо и, ши­роко раскрыв глаза, устремил смятенный взор на ту, которую Санчо величал королевою и герцогинею; и как Дон Кихот видел в ней всего-навсего деревенскую дев­ку, к тому же не слишком приятной наружности, круг­лолицую и курносую, то был он изумлен и озадачен и не смел выговорить ни слова». Но, понуждаемый Санчо, он начинает верить, что эта пропахшая чесноком девка с тусклой рыжей шевелюрой, с волосатым родимым пят­ном над губой, и есть Дульсинея Тобосская, околдован­ная злым волшебником. И обращается к ней:

«- А ты, высочайшая доблесть, о какой только мож­но мечтать, предел благородства человеческого, единст­венное утешение истерзанного моего сердца, тебя обо­жающего, внемли моему гласу: коварный волшебник, преследующий меня, затуманил и застлал мне очи, и лишь для меня одного померкнул твой несравненной красоты облик и превратился в облик бедной поселян­ки, но если бы только меня не преобразили в какое-ни­будь чудище, дабы я стал несносен для очей твоих, то взгляни на меня нежно и ласково, и по этому моему смиренному коленопреклонению пред искаженною тво­ею красотой ты поймешь, сколь покорно душа моя тебя обожает».

Решив, что над ней смеются, крестьянка, принимае­мая за Дульсинею, кольнула свою ослицу острым кон­цом палки и погнала ее вперед, но та, взбрыкнув, ски­нула ее на землю. «Увидевши это, Дон Кихот кинулся ее поднять, а Санчо - поправить и подтянуть седло, съехавшее ослице на брюхо. Когда же седло было при­ведено в надлежащий порядок, Дон Кихот вознаме­рился поднять очарованную свою сеньору на руки и посадить на ослицу, однако сеньора избавила его от этого труда: она поднялась самостоятельно, отошла не­много назад и, взявши недурной разбег, обеими рука­ми уперлась в круп ослицы, а затем легче сокола вско­чила в седло и села верхом по-мужски; и тут Санчо сказал:

- Клянусь святым Роке, наша госпожа легче ястре­ба, она еще самого ловкого кордованца или же мекси­канца может поучить верховой езде! Одним махом пе­релетела через заднюю луку седла, а теперь без шпор гонит своего иноходца, как все равно зебру. И придвор­ные дамы от нее не отстают: мчатся вихрем».

С этой минуты и на протяжении всей второй части Дон Кихота беспокоит мысль о том, как расколдовать Дульсинею, как вернуть безобразной крестьянке облик прекрасной Дульсинеи, которую он смутно помнит, как другую - пригожую - крестьянскую девушку из То­босо.

Другой вид обмана: бакалавр Самсон Карраско пред­лагает священнику с цирюльником следующий план: пе­реодевшись странствующим рыцарем, он нагонит Дон Кихота, затеет с ним ссору и победит в бою. А после прикажет ему· возвращаться домой и оставаться там один-два года или более. К несчастью, дело принимает совершенно иной оборот: побежденным и побитым ока­зывается сам бакалавр. А чрезвычайно довольный Дон Кихот продолжает путь.

С точки зрения построения романа эти два обма­на - обман Санчо, внушившего своему господину, что Дульсинея околдована, и обман бакалавра, прикинув­шегося странствующим рыцарем, чтобы сразиться с Дон Кихотом на его фантастических условиях, - эти два об­мана служат подпорками, на которых то прочно стоит,

то качается вторая часть. Какой бы сюжет ни разверты­вался впредь, он будет развиваться на фоне страстно­го стремления Дон Кихота расколдовать Дульсинею; с другой стороны, мы вправе ожидать, что незадачливый Рыцарь Зеркал, жестоко избитый бакалавр, снова по­явится на поле брани, как только сумеет сесть в седло. Таким образом, наблюдая за различными перипетиями этой истории и различными действующими лицами, чи­татель может рассчитывать на появление Дульсинеи и переодетого бакалавра, когда автор сочтет это необхо­димым. Бакалавр вновь вступит в бой и победит; закля­тие с Дульсинеи будет снято - но она так никогда и не появится на страницах романа.

Мы подошли к эпизоду в пещере Монтесиноса из второй части романа, который я намереваюсь обсудить. Затем я подвергну исследованию герцогские чары, че­реду мистификаций, разыгранных в герцогском дворце. И наконец, обращу ваше внимание на несколько вели­ких отрывков из этой книги, которые ее художественно оправдывают.

Монтесинос - герой рыцарских романов, главное действующее лицо так называемых «Баллад о Монтеси­носе». (Некоторые персонажи этих баллад заколдованы валлийским волшебником Мерлином.) Этот любопыт­ный эпизод описан в двадцать второй, двадцать третьей и на первых страницах двадцать четвертой главы; ссыл­ки на него встречаются в последующих главах, а нечто вроде продолжения - в главах тридцать четвертой и тридцать пятой, где герцогиня с герцогом используют рассказ о приключении в пещере как основу для тща­тельно продуманной мистификации, жертвой которой становится Дон Кихот.

Эпизод в пещере Монтесиноса называли компро­миссом с реальностью. В романе это приключение единственное в своем роде - здесь обвязанный верев­ками рыцарь, у которого полосы безумия чередуются с проблесками разума, не просто околдовывает сам себя, но, похоже, околдовывает намеренно. Мы никогда не узнаем наверняка, понимает ли сам Дон Кихот, что этот эпизод сочинен им с начала до конца, и в этой связи чрезвычайно интересны различные косвенные указания на состояние его ума в тот момент. Дон Кихот решает исследовать вертикальную пещеру - возможно, ствол заброшенной шахты, если мы хотим оставаться реалис­тами. Вход в нее преграждают заросли ежевики и дикой смоквы, и Дон Кихот прокладывает себе дорогу с помо­щью меча. Его опоясывают веревкой в тысячу футов или более, и он начинает спускаться в пещеру. Санчо и некий юный студент понемногу отпускают веревку. После того как они размотали около двухсот футов ве­ревки, наступает тишина. Наконец Дон Кихота вытас­кивают наверх в блаженном обмороке. В двадцать тре­тьей главе он рассказывает об удивительных вещах, приключившихся с ним В пещере. Там, среди прочих диковин, он видел все еще заколдованную Дульсинею, резвившуюся на лугу вместе с двумя другими поселян­ками, - это, несомненно, отраженный образ той самой троицы, которую Санчо вывел на сцену в предшествую­щей главе. В мечтах Дон Кихота Дульсинея ведет себя не как принцесса, а как крестьянская девушка Альдон­са; и впрямь рассказ Дон Кихота об этой встрече не слишком почтителен. В начале двадцать четвертой гла­вы историк, записавший это приключение, замечает, что он далек от мысли, чтобы Дон Кихот, правдивейший идальго, мог намеренно солгать. Этот эпизод прибавля­ет к характеристике Дон Кихота некий причудливый штрих, и комментаторы усмотрели в разноцветной тем­ноте пещеры ряд символов, относящихся к самой сути вопроса о том, что есть реальность и что есть истина. Я лично склонен считать, что эпизод в пещере - еще один поворот, который Сервантес придает теме закол­дованной Дульсинеи, чтобы развлечь читателя и не ос­тавить без дела Дон Кихота. Но как расколдовать Дуль­синею?

ГЕРЦОГСКИЕ ЧАРЫ

Теперь мы встретимся с главной парой злых вол­шебников в этой книге - герцогиней и ее герцогом. Жестокость книги достигает здесь чудовищных высот. Во второй части тема герцогских мистификаций зани­мает целых двадцать восемь глав (с тридцатой по пять­десят седьмую), то есть около двухсот страниц, за­тем дополнительно разрабатывается еще в двух главах (шестьдесят девятой и семидесятой), после чего до кон­ца романа остается всего четыре главы, или около трид­цати страниц. Позже я вам объясню, что этот разрыв, брешь в одиннадцать глав, образовался, возможно, из­-за того, что Сервантесу срочно пришлось разбираться с колдуном, появившимся В его собственной жизни, ­с таинственным сочинителем, опубликовавшим подлож­ную «Вторую часть Дон Кихота», пока Сервантес пи­сал свою вторую часть. Подложное продолжение рома­на впервые упоминается в пятьдесят девятой главе. За­тем Сервантес вновь швыряет Дон Кихота и Санчо в пыточную камеру.

Итак, весь эпизод с герцогом и герцогиней занима­ет тридцать глав, почти четвертую часть книги. Герцог­ская тема начинается с тридцатой главы, когда Дон Ки­хот и его оруженосец выезжают из леса и в свете за­ката их взору предстает блестящая компания. Похоже, что зеленый -- любимый цвет автора; прекрасная охот­ница, встреченная ими, в зеленом одеянии, ее инохо­дец - в зеленой сбруе. Дама читала первую часть при­ключений Дон Кихота, они с мужем горят желанием принять у себя героя книги, чтобы жестоко потешиться над ним. Эта Диана (заметим сразу, демоническая Ди­ана) и ее муж решают потакать всем прихотям Дон Ки­хота и обращаться с ним как со странствующим рыца­рем, соблюдая все церемонии, описанные в рыцарских романах; они прочли эти книги и полюбили их на свой вкрадчиво-плотоядный лад.

Дон Кихот приближается к ним с открытым забра­лом, он подает Санчо знак, что намерен спешиться, Санчо бросается поддержать ему стремя, но, спрыгивая со своегосерого, оруженосец, как назло, цепляется од­ной ногой за веревку вьючного седла, не может выпу­таться, да так и остается висеть, припав лицом и грудью к земле, - по всему роману щедро разбросаны различ­ные символы, пародирующие пытку на дыбе (жертву вздергивают вверх на веревках, потом шв