Инобытие и время (контуры эстетики трансцендентного)

Спектор Давид Михайлович кандидат архитектуры доцент, Московский архитектурно-строительный институт 109451, Россия, г. Москва, ул. 3-я Кабельная, 1 Spektor David Mikhailovich PhD in Architecture Docent, the department of Architecture, Moscow State University of Architecture and Civil Engineering 109451 Russia, Moscow, 3-ya Kabelnaya 1 daspektor@mail.ru Другие публикации этого автора

Вводные замечания.

Согласно Аристотелю, время наполняет собою Вселенную^[18]

Время тотально. Мир существует во времени. Время не ограничено временем (вечно), не зависит от человека, его разума, восприятия, представлений – напротив, их обуславливает. И напротив.

Время обусловлено человеком, его восприятием (мышлением). Естественное место такой позиции представлено формой восприятия, синтезами разрозненных ощущений (Кант).

Мы ничего не знаем и не можем знать о настоящем устроении Вселенной. Мы способны увидеть в ней лишь то, что позволяет уловить в ней наша способность восприятия. В истинном устроении Космоса нет начальной и конечной точки, Большого взрыва, разлета галактик – в нем нет вчера и завтра, конца и начала. Но для нас он существует только в таком ракурсе, дан нам единственно возможным способом – последовательного воспроизведения, побуквенного чтения.

И это далеко не последняя дихотомия, связанная с природой времени. Время позволяет предметам, включая человека, раскрывать свое содержание (т.н. принцип историзма); история есть ценнейший инструмент родовспоможения истины. Время есть бытие и бытие есть время (М. Хайдеггер). Человек тем и отличен от прочих живых существ, что вступил в поток времени, и способен противостоять его течению, удерживая в памяти фрагменты состоявшегося, из них формируя динамические картины, прослеживая русло реки времени и судьбы её населяющих.

В оправе времени семя преобразуется в росток, ствол, дающий побеги, расцветающие по весне и по плодам позволяющие узнать растение.

Погруженное в поток становления неистинно (Платон).

Человек тем и отличен от прочих живых существ, что может выйти из временного русла, отречься от кипения страстей и приобщиться к – разумеется, неизменной и вечной – истине. Её лоном выступает первичная льдинка вечности, неизменный божественный эйдос.

Время способно лишь затемнить и исказить истину.

Помимо прочего, время – продукт натуральный; истинно существует в нем постоянно-явленное, регулярно-воспроизводимое, подчиненное законам. Но время и событийно; истинно-существующее являет себя только в уникальном, разовом, чуде и откровении. Время присуще восприятию индивида как его биологическое свойство; время рождается в отношениях людей и социально по природе. И т.д. У времени много масок. Но угадать за ними истинное его лицо оказывается непросто. Время предстает универсальным клеем бытия, стягивающим его разрывы и раны в нечто немыслимо-реальное и невозможно-реалистичное.

Время машин: рождение марша из духа музыки.

Прежде, чем судить о природе времени, полезно рассмотреть те шоры, в которые время заключило себя, втиснув свое восприятие в чрезвычайно прочные рамки (как рамки самого же восприятия). В этих целях не вредно воспроизвести незыблемые и кажущиеся в значительной мере естественными представления, на первый взгляд ничем, кроме объективных черт самого времени, не обусловленные.

Утверждающаяся рациональность (научное мышление) Нового времени возникает вкупе со своим предметом. Он предстает природой, устроенной по рациональным меркам; но предмет науки формирует прежде всего расширяющаяся промышленность, не изучением природы, но ее покорением и использованием, озабоченная.

Мир подвержен упорядочиванию, прообразом которого выступает цеховой порядок; его сменяет отраслевая упорядоченность, подчиняющая мир систематике, по внешним признакам соответствующей систематике природы. «Между машинами, сделанными руками мастеров, и различными телами, созданными одной природой, я нашел только ту разницу, что действия механизмов зависят исключительно от устройства различных трубок… тогда как, напротив, трубки и пружины, вызывающие действия природных вещей, обычно бывают столь малы, что ускользают от наших чувств», говорит Декарт.^{[7, С. 539-540]}

Промышленность создает собственный мир, из которого оказывается выброшена ветхая субъективность. Предмет науки определен предваряющей вивисекцией интереса, природу до изучения уже изрядно обкорнавшего. «Классическая механика разделяет природу на элементы в соответствии с техникой фабричного производства. Овеществление труда ... сопровождается освобождением инструментального знания от ценностей жизненного мира».^{[13, С. 116]}

Мир же представлен лентой конвейера, в отношении которого причинность утверждается в статусе всеобщего и необходимого закона последовательности. Тайна, чудо и авторитет с этой поры решительно поражаются в правах (или меняют обличия, растворяясь в объективности мер и природных законов).

Так рождается обретший силу наиболее тотального (и наименее формализуемого) закона архетип Нового времени: мир есть определенная временная последовательность, связующая (отчужденных) индивидов соучастием в едином процессе (возделывания сада господнего).

С этого времени часы и само время преобразуются в символ веры и кредо деловой жизни рационально и реалистично мыслящих людей, чья кипучая активность требует непрерывного согласования планов с конъюнктурой, логистическим обеспечением, действиями конкурентов и пр. И «время не ждет», как твердит персонаж одноименного романа. Вместе с тем «Принцип экономии проникает во все формы жизни и определяет... функционирование душевных и телесных процессов. Их организация осуществляется по аналогии с часами и паровой машиной – этими главными механизмами буржуазного общества. Подлинным символом машины являются прежде всего часы, основанные на возможности автоматического, протекающего без участия человека монотонно-регулярного, возвратно-поступательного процесса… Часы – это не просто механизм, а прежде всего система порядка. Точно так же в распространении разного рода мельниц, бродилен, давилен, красилен и тем более фабрик и заводов нужно видеть не только демонстрацию приоритета формы над материей, но и организацию особого образа жизни, где активность соединяется с точностью, где преобразуется не только предмет, но и сам субъект».^{[13, С. 66]}

Координация занимает ведущее положение в жизни по мере интенсификации трудовых и производственных процессов, распространения глобализации, общего возрастания сложности и разнокачественности отраслевых производств, совмещаемого с их унификацией по избранным и исчислимым параметрам (издержки, ресурсы, объемы рынков в экономике; масса, сила, вектора и скорости-ускорения в физике, и пр.).

Подобный архетип подразумевает абсолютную власть времени как в плане фактического устроения мира (его дробления на совокупность причинно-связанных регионов), так и в плане методологического устроения познания; в допущении универсальности причинной зависимости метод и объект совпадают в безусловности причинно-следственных связей(см., например, об этом у Тарнаса^{[22,S.418-419]}). Последние, напротив, обретают все более реальное представительство по мере редактирования мирового устроения, его автономно-регионального устроения.

Выделенные в разрозненных жизненных сферах обособленные островки повторяемых с неизменностью причинно-следственных склеек выступают опорными пунктами кристаллизации нового мира, формирующего свои архипелаги и континенты, полностью накрывшие старинную и достаточно нелепую (фиктивную) карту древнего хаоса.

Мир насквозь детерминирован; монополизация подобной установки рождает убеждение в том, что лишь очерченные той или иной наукой сферы мирового устроения существуют; иное отступает в тень мнимости и фикций. «В соответствии с давно выработанным представлением, специфические формы природных объектов образуют неизменный набор строго определенных типов, и природный процесс – это процесс, в ходе которого возникают и исчезают конкретные проявления этих форм…».^{[11, С. 200]}

*

Приручение свобод обзаводится и собственной ретроспективой.

Устранение понятия цели в изучении природы – исходный пункт утверждающейся новой механики мира. «Весь род тех причин, которые обыкновенно устанавливают через указание цели, неприменим к физическим и естественным вещам»^{[7, С. 374]}, резюмирует Декарт. «Природа не действует по цели»^{[17, С. 522]}, вторит ему Спиноза. То же самое читаем у Ф. Бэкона: «Физика — это наука, исследующая действующую причину и материю, метафизика — это наука о форме и конечной причине»^{[1, С. 220]}. Благополучно изгнанная из природы, целевая причина и сохранилась в метафизике, не движения тел, но природу духа и души изучающей – но только в ней. «Душа, — писал Лейбниц Кларку, — действует свободно, следуя правилам целевых причин, тело же — механически, следуя законам действующих причин».^{[12, С. 492]}

Пока дело заключается лишь в последовательном разделении целевых причин, действие души направляющих, и «действующих», повелевающих телами. Вскоре естественный порядок развития науки приведет к последовательному исключению целевых причин из состава рубежей душевной жизни, сопровождаемому редукцией самой души к устроенности тела (мозга; первые шаги, как известно, предпринял уже Декарт).

Механицизм и дух Просвещения тяготеют над восприятием времени, как универсальные архетипы. Мир не просто уподобляется гигантской фабрике – он в таковую преобразуется. Но в нем сохраняется крошечная отдушина «целевых причин». И она вскоре наполняется тлетворной атмосферой «реального интереса» или универсальной цели (извлечения прибыли), все прочие обуславливающей прямо или косвенно. Время, как известно, деньги.

Становления архетипов познания, восприятия и действия идут между тем рука об руку.

Поскольку мир определен объективными законами, их открытие, ничуть не изменяя их существа, по отношению к человеку выступает субъективным знанием объективного; в знании разница между объективным устроением и субъективным представлением стирается, уступая место истине. Идеалом практического волеизъявления служит осознанное действие, результат которого известен заранее; знание – основа практической активности, её почва и атмосфера. Человек действует «в соответствии с логикой предмета», проводником ее выступает разум (в частности, стереотипное восприятие будущего неприметно, но настойчиво сближается с целью, (сознательно) намеченной и реализуемой; архаичные представления, связывающие человека с «вечным возвращением», апокалипсисом и пр. фикциями, отступают в тень небытия; целевые причины недолго удерживают автономию свободы, понятой, в конечном счете, как осознанная необходимость). Человек – вдобавок homo faber, инженер фабрики жизни.

Идеал научного знания – знание, очищенное от образных предпосылок и от чувственной (наглядной) формы; математика служит языком Вселенной (наглядность лишь сопутствует науке, представляя уступку профанам). Но: «Следует иметь в виду, что если по своим истокам наука является греческой, далее – европейской, благодаря Галилею, Декарту, Ньютону и др., то не в качестве греческой и европейской, а в качестве общечеловеческой наука способствует объединению человеческого рода и выражает определенный вид правового (sic – !) единства, который определяет прочие характеристики цивилизации»^{[14, С. 317]}). Политическая мысль дает Европе знание законов социального устроения («все политические режимы эволюционируют в определенном общем направлении; ... все они, как только достигают определенного уровня развития благосостояния, образования, культуры, неотвратимо трансформируются из авторитарных государств в демократические»).^{[14, С. 318]} Эта неотвратимость и характеризует природу времени – или Дух, стремящийся придать ему черты субстанции детерминированности.

Политическая эволюция столь же закономерно меняет природу государства, преобразуя его в суверенный источник порядка: «Суверенитет государства проявляется теперь не в одном только факте, что оно монополизирует применение насилия (Макс Вебер) или устанавливает чрезвычайное положение (Карл Шмидт), но прежде всего в том, что государство определяет меру эффективности всех существующих в нем технических средств, что оно отбирает для себя те средства, чья эффективность наиболее велика и по отношению к которым оно может практически размещаться вне поля их применения, обязательного для других».^{[21, S. 24]}

Поскольку наиболее велика эффективность средств, представленных индивидами, к ним новые требования рационального упорядочивания применимы в первую очередь. При условии, разумеется, преобразования их в технические средства, с младых ногтей впитавшие трезвый, не допускающий неточностей дух (нового) порядка. Проект представляется вполне исполнимым, так что вскоре одномерный человек выпекается под государственной опекой с регулярностью румяной булочки, а государственная машина обзаводится рядом институтов, укомплектованных «инженерами человеческих душ», по отношению к которым и пытается разместиться «вне поля их применения» (не всегда успешно; время от времени «хвост начинает вертеть собакой»).

*

Время выступает ядром мифологии науки; в том, что природные процессы представлены закономерно-связанными последовательностями (состояний), наука усматривает залог того, что подобная связь (и выражающая «природу времени») отражает и наиболее универсальный закон бытия. Человек, на протяжении столетий буквально забиваемый в фабричную колодку, выйдет из нее и свободным гражданином, и, разумеется, рациональным индивидом, впитавшим порядок с молоком матери (осознающим границы своей свободы и покидающим стены внутренней клети исключительно в экзистенциальной униформе).

Метод (формальной логики в частности, но и неформализованный, но многообразно и настойчиво о себе заявляющий метод научного изучения природы, «научное мировоззрение») генерализирует подобную интенцию.

Но о реальной истории становления такого метода стоит сказать ещё несколько слов.

Представления о подлинности, установлении «подноготной», рождены способами пытки (дознания); порядок расследования и представления дела в суде служит исторической почвой порядка обоснования, выступившего предтечей и почвой античных философско-аналитических штудий; рациональность запада имеет аналогичный источник. «Процедура дознания... получила особое развитие с реорганизацией Церкви и ростом числа княжеств в ХII – XIII столетиях... Дознание как авторитарное разыскание удостоверяемой или свидетельствуемой истины было, таким образом, противопоставлено старым процедурам присяги, клятвы, ордалии, судебного поединка, Божьего суда или даже соглашений между частными лицами... Фактически дознание было начальным, но основополагающим элементом формирования эмпирических наук; оно было юридически-политической матрицей экспериментального знания...».^{[19, С. 330-331]}

Анатомирование, препарирование, вскрытие, расчленение живого тела, социального или биологического, выступает общей матрицей знания, привычно обращающего жизнь в смерть и органику познаваемого в форму механизма – и при его помощи. Поскольку устроение тела, с одной стороны, прозрачно, с другой, сравнимо с идеалом «наиболее эффективного средства», оно (подобно природе) не столько изучается незаинтересованным разумом, сколько покоряется и в дальнейшем используется (иными словами, это пристрастное изучение под патронатом власти, весьма убедительно описанное М. Фуко).

С точки зрения отвлеченной аналитики естественные органические образования разных уровней – от единичного человека до социальных организмов – последовательно подменяются и вытесняются своими копиями, подобиями, скомпонованными из прежних органов, но теперь уж питаемых заимствованными энергиями. Мир представлений наполняют зомби, вампиры и иные формы нежити, симулякры вытесняют подлинность вместе с воспоминаниями о таковой.

Реальная история рациональности связана не с (незаинтересованным) поиском золотого ключа к бастионам природы и обретением его в форме «причинности», основанной опытом повторений и ему соответствующих идей, как полагали Локк, Беркли, Юм, но с пристрастным поиском ключевых рубежей управления, власти. Дознание открывает то, что, не противореча необходимым условиям опыта, common sense, обретает реалистическое наполнение в условиях телесного взаимодействия, отнесенных к месту и времени реконструируемого. Индульгенция истины освящает ужас аналитических расчленений («соблюдение прав человека» так же освятит хирургические операции «принуждения к миру»). Место и время, выступив реперными точками реконструкций, утрачивают свою патриархальную природу и преобразуются в установленные в соответствии с регламентом телесные конфигурации, мгновенные снимки происходящего (уже в настоящее время преобразуясь в реальное сенсорное гетто, фиксирующее каждый шаг повсюду размещенными камерами).

Разум рождается со скальпелем в руке и прежде всего перерезает пуповину, связующую его с архаичной «сентиментальностью» и прочими фикциями, рожденными сном разума.

Причина и следствия оттого занимают ключевые позиции в обустройстве Природы (как совокупности фабричных пространств), что матрица властной прерогативы сориентировала их на обретение в пределах каждой фабрики и цеха (трудовой армии) ключа от стимула-реакции, распоряжения- исполнения, с последующей селекцией мировых регионов по данному признаку.

В отстраненном отрицании субъективных свидетельств возникает основополагающий момент подлинного дознания – квант действия как предел исчерпания «представления», ясная картина одновременно-происходящего (факта). «Мгновение», и от него производное время как их последовательность возникают в качестве условия реконструкции реально-произошедшего (в дознании) и затем, многократно примененные, преобразуются в общую схему восприятия, в том числе представая со временем универсальными условиями подлинности. Расчленяемое тело в самом буквальном отношении принесено в жертву на алтарь разъятого на винтики мира. Теряя над собой контроль, на дыбе изучений оно сбрасывает ветхую природу, служа инструментом раскрытия «объективных обстоятельств произошедшего», в мучительном крике извергая истину с кровью и рвотой. Человечность приносится в жертву на алтарь неведомого бога.

Истина возникает в слепящем свете прозекторской; в мире, делигитимировавшем веру, верить нельзя никому; но совпадение показаний нескольких свидетелей, вырванные под пыткой, служат прочным залогом истины. Вдобавок излишни и любые комментарии к происходящему (сантименты); вес сохраняет лишь фактическая сторона, нахождение-действие, на заднем плане которого маячит «интерес», изначально редуцируемый к трем китам зоологии реконструкций: похоти, власти и злату.

Время обретает вид череды мгновений, образованных конфигурациями тел. В таком мире время выступает представительством абсолютного всеведения, незаинтересованного дознания, интересы препарирующего на операционном столе диахронических реконструкций. Вместе с тем время обретает привычные черты а) подсобного инструмента реалистической оптики, б) череды телесных конфигураций, в) условия установления истины в) индульгенции применения насилия, преодоления предела человечности, преобразования человека в орган дешифровки, г) олицетворенного всеведения, д) воплощенного в ряде мгновенных снимков, архив закрываемого (в спецхране) «дела».

Вне такого рода механики, представляющей архетипы современного восприятия, время (по природе расчетливо-иезуитское и пытливо-испытующее), уже непредставимо. Единичный случай образцового расследования преобразуется в общую матрицу устроения реальности, не во всех случаях обустроившей в себе камеры пыток-реконструкций, но во всех случаях сводимой к единственной континуальной конфигурации-истине. Вместе с тем сухое время механики далеко отходит от сентиментально-расплывчатого времени искусств и художеств: «...общее отношение, которое мы называем «временем», в такой же мере элемент научно-теоретического познания, в какой оно является существенным моментом некоторых конструкций эстетического сознания. Казалось бы, время, объявляемое Ньютоном в «Началах механики» прочным фундаментом всего происходящего и единообразной мерой всех изменений, не имеет ничего общего, кроме названия, с временем в музыкальном произведении, с его ритмом и размером — и все-таки общность наименования заключает в себе смысловое единство по крайней мере в том отношении, что в обоих случаях предполагается одно общее, абстрактное качество, которое мы называем «последовательностью».^{[9, С. 30]}

Различия между временем и тем, что подразумевается под таковым искусствами, между тем не столь велики: время Ньютона механистично, его основной тон подчинен метру, в полной отвлеченности от каких бы то ни было привходящих обстоятельств обретает оно свое существо. Универсальность, единообразие метра обуславливают независимость, вокруг которой вьются и крутятся дела земные. Рожденный посюсторонними потребностями инструмент согласования действий, воплощенный часами и социальным договором, наделяется чертами безжалостности, неумолимости, самой судьбы, предписываемой этому жалкому механизму согласований (между тем он всего лишь воплощает безжалостность конкурентов, успевающих быстрее).

Мертвый метр компонует ряды сознательных действий, рациональных, реалистичных и планово-реализуемых, опертых на знание ситуации и следование проекту-схеме.

Во времени-механизме образ совершаемого- происходящего подменен знанием-схемой; в ее рамках остановленная стрела воспроизводит свое движение в камере-обскуре, составляющей его из бесконечного числа фиксаций. Аналитика полагает, что подобное собирание и выступает воспроизведением реальности, также состоящей из мертвых мгновений, суммирование которых и способно воспроизвести якобы живое движение.

В структуре музыкального произведения сохраняется более архаичное время, в котором управляет и царствует ритм. Подобное время не универсально, не безразлично к происходящему и, напротив, типично в своей нацеленности на типы последнего: оно бравурно, меланхолично, лирично и пр. В сущности, это время мотивов, аранжировок, ритм содействия в неосознанном, и язык хранит это древнее единства мотива и мотивации.

Этот живой ритм аранжирует структуры коллективно-бессознательного сочувствия, не во внешней среде и знании, но во взаимной настроенности, тематической импровизации, ритме и композиции эмоционально-чувственных и спонтанно-непосредственных реакций укорененного.

В его основания положен образ, априори придающий совершаемому смысл. Последний не в состоянии собираться из разрозненных ощущений (как полагал Кант), поскольку лишен опоры на знание-схему беспрецедентно-происходящего, и потому именно вынужден опираться на трансцендентальную эстетику (которую Кант так и не создал вопреки намерениям).

Механическое (истинно-объективное) время отчуждено от людей и противопоставлено им в качестве безразличного инструмента. Отчужденность суть норма отношений эпохи, элита которой укрыта за занавесом, скрывая за ним мотивы принятия решений, мир же отдан массовке и преобразован в механизм исполнения, над которым властвует мертвое время часов.

Лирическое (субъективное) время наследует необходимости внутренней соразмерности чувств и исходит из реальной общности, не подчиненной «объективным условиям» окружения, но, напротив, их подчиняющей, в себе, в своих живых спонтанных силах усматривающей мощь, перед которой пасуют мертвые законы природы. Такое время не заключено в предписываемой в логике вменяемых законов последовательности, и в этом Кассирер решительно ошибается.

Напротив, оно предстает игрой вариаций, свободой аранжировки в рамках виртуальной семантики согласований, мелодикой сопряжения спонтанных эмоций, и подчиненных законам гармонии, и отзывающихся на несогласованность непосредственным ощущением фальши – как призраком истинно-свободного действия (апофатической ориентацией истинности).

Столь простое смещение акцентов и застает Кассирера врасплох, не позволяя уловить ни связи, ни преемственности в изменениях структуры времени.

*

Убедительность «логики дела» пропадает и в случае возможности иной интерпретации фактов; смертельно для подобной логики и то, что в образе диалектики допускает возможность противоположной интерпретации; плюрализм вытеснен за пределы значимого (осуждения); но логика возникает и утверждается в тождестве тел и их взаимных местонахождений. Этот тезис и выражен тождеством А = А; то, что нечто «есть оно само» означает, что нечто есть: а) только и исключительно тело, и ничто иное; б) что это тело есть то, что в данное время находится в данном месте и никаком ином; если допустимо существование абсолютно идентичных тел, они всё равно разнятся местонахождением и именно в силу того телесны; напротив, одно и то же тело не может находиться одновременно в разных местах; подобные аксиомы конституируют реальность в её объективности (как догматы расследования преобразуясь в логику следования делу, аксиомы вменения; разумеется, «вариации» или «транспозиции» из состава «реальности» решительно исключены; вина обретает персонально- телесный характер вот- бытия, Dasein).

В расследовании как основополагающей процедуре дознания время обретает значимую амбивалентность: «картина произошедшего» как некогда трепещущего поля возможностей в его рамках последовательно преодолевается, замещаясь единственным образом установленного (в реально-произошедшем). Произошедшее вытесняет прошедшее в объемности его виртуального существа, формируя образ времени, сложенного из отрезков ушедшего- как- установленного. Время подчиняется диктату состоявшегося (у- и остановленного). Заключение (суда) переводит прошлое в разряд подлинно-прошедшего, детально препарированного и в камеру состоявшегося принудительно заключенного.

Разумеется, для придания догме образа истины требуется и залог всеведения, резолюция, утверждающая всеведущего в земной ипостаси (абсолютного присутствия; абсолютизм призван удостоверить фундаментальное различие сюзерена-судии и узурпатора - случайного зеваки).

В этой узловой точке (зачтения приговора) власть обустраивает свою тайную обитель, из которой узурпированное право на осуждение обретает собственное право на резекцию бытия к составу состоявшегося (окончательности приговора, моменту фиксации). Произвол, скрытый в приговоре, замаскирован процессуальным регламентом. Процесс вытесняет и подменяет ранее значимого субъекта и легитимирует без- альтернативность состоявшегося (элиминируя вместе с тем возможные интерпретации, ими порождаемую альтернативную картину не исчерпанного как неисчерпаемого в духе Акутагавы Рюноскэ). Протокол повсеместно вытесняет хронику.

И в этой точке скрыт ряд значимых резекций.

Процедурные вопросы, традиционно отдаляемые от онтологии стенами природы, в столь мелких гадостях именно и обозначают себя, покрывая субъекта, индивида, личность покровом соучастника, как новой кодировки вины бытия (незнание кодекса не освобождает от наказания; но уже презумпция незнания ставит каждого гражданина в своеобразную позицию, легитимируя вину; смешно, в самом деле, допускать подобное знание, на приобретение которого талантливые юристы тратят десятилетия (исчерпывающие знания не обретая), в обычном прохожем).

Соучастие вытесняет прежние версии события, и в рафинированных формах присутствия и ему подобных замещает бытие категорией вменения.

Вместе с тем трансформируется и трансцендентальная эстетика. Ветхая событийность, сформированная тысячелетиями господства мифологического и эпического времени, опертых на становой хребет испытания, его размечающих событий: завязки, кульминации, развязки, их идеология, вмещенная в категории судьбы, смерти и перерождения, решительно неактуальны.

Схематика событийности, взятая в поэтические рамки, допустима только в их пределах. Реальность расчленена на ряды событий преступления, форм соучастия и категорий суждения- осуждения. Ветхая событийность вытеснена в сферу частных интерпретаций (ложных мнений). То, что убийство прежде было заключено в событии смерти, а последнее заключалось в рамки непосредственной реакции, теперь уже ровно ничего не значит (сама смерть перекодируется в момент протокола).

Окончательные рамки происшествию волен устанавливать исключительно суд, заключая подозреваемых в камеры-обскуры истины и вместе с тем демонстрируя, как следует трактовать истинное заключение (рожденные локальными позициями власти, подобные пропозиции также подвергаются процедуре глобализации, выступая проводником международной политики).

Тотальная дискредитация непосредственности, вместе с наивностью и предрассудками на помойку истории отправляет и природу человека; отталкиваясь от неприменимости его чувств в вопросах познания объективных законов, нечеловеческая хитрость разума в итоге отрицает всю человеческую природу, справедливость любых «движений чувств», «моральных суждений». Все они обретают свое истинное место (на упомянутой